Наталья Рубанова - Повесть Белкиной Страница 22

Кажется, она все-таки не поверила мне. «Диффузия с душком», – только и сказала почему-то, на что лишь оставалось пожать плечами.

Она приехала в Адеград, потому как в Фигово работка ей не светила. Нормальная работка. Впрочем, нормальная работка не светила ей и в Адеграде, но здесь была я. Скрепя сердце, я кинулась помогать младшей сестрице, смотревшей на меня с восхищенным осуждением – особенно после разговора о том, что еще не дошло до провинции. Через несколько дней после приезда я устроила сестрицу в Муниципальный центр эвтаназии – санитаркой, по великому блату. Эвтаназию делали всем желающим, боявшимся заменить старый ливер нутра на новый (чтобы всегда быть в отличной форме и не менять тело). Сестрице не приходилось делать самой ничего такого, что обожгло бы ее, так скажем, не рожавшую душу. Я обещала сестрице найти место получше – как только, так сразу. В любом случае, она должна была быть довольна – ведь в Фигово она получала раз в пять меньше.

Я же чувствовала себя плохо. То ли ливер последнего Предмета не подошел мне по группе риска, то ли вероятность приживания оболочки души оказалась слишком низкой за счет повышенной чувствительности этого экземпляра… Черт его знает: в любом случае, меня плющило, а еще… я старела. Сестрица смотрела с сожалением и укоризной: «Зачем купила его? Зачем взяла грех на аниму? Думаешь, всё продается?» – «Да, девочка моя, всё продается», – не уступала я, продолжая стареть. – «Если бы в Адеграде не было нутряных рынков, ты бы…» – «Если бы в Адеграде не было нутряных рынков, не было бы Адеграда, а ты получала бы в Фигово ровно столько, сколько стоят в месяц коммунальные платежи за твою халупу» – «Но ведь живут же…» – «Они везде живут. Но ты ведь не хочешь как они?» – «Не хочу», – сестрица плакала, разглядывая мои морщины и уродливые пигментные пятна. Действительно, субстанция нутра Того Предмета – Моего Предмета Первой Необходимости – никак не хотела приживаться. И вот он, результат: еще недавно мне было тридцать, а потом – сразу – гусиные лапки, легкая седина; а потом – сразу – седина, гусиные лапки; кожа, волосы, зубы; бессонница, глаза, мигрень; ноги, шея, спина… В девяносто два, скрюченная колесом, я напоминала хиппующую Бабу Ягиню. Сестрица все плакала и просила меня покаяться, но я не могла каяться; к тому же, б о ж к и у нас были разные.

Продолжая работать в Центре эвтаназии, сестрица тем не менее искренне не понимала, как можно продавать нутро. Наконец, не выдержав, она сказала мне – беззубой, почти оглохшей и ослепшей: «Пойду в подвал. Я знаю, что делать». Могла ли я, карга, ее удержать? Я знала только то, что знала: имплантант не прижился. Один процент из ста: бывает. Ничего удивительного, что это произошло именно со мной. У меня ведь очень больное нутро, очень. А какое оно могло быть после того, как меня выродили?

Я слышала, как скрипнула подвальная дверь и как сестрица споткнулась о полено. И еще. Еще. Я заткнула уши. Мне не хотелось… И еще. «Божок-божок, мне купи пирожок, пойдем мы на лужок…» – вспомнилось вдруг детская считалочка: глупый, глупый, глупый ум!..

Как ни странно, она притащила наружу именно то дерево. Разумеется, мой Буратинка, мой неудачный имплантант, мой Одушевленный Предмет Первой Необходимости, дурно пах. Пах так, что пришлось зажать нос. Это не помогло делу и, пересилив отвращение, я подошла к тому, что продавалось когда-то на нутряном рынке толстым торговцем с оттопыренными ушами.

– Э-эй! – позвала я Предмет. – Э-эй-эй! – он отозвался не сразу: сначала слабым скрипом, потом негромким всхлипом, затем гулким воплем, прорезавшимся из того самого нутра, которое я когда-то из него вынула…

«Привет, старуха!» – «Привет, труп!» – превозмогая отвращение, я подошла к бывшему Предмету совсем близко. Я знала: если отдам ему назад то, что забрала недавно, все будет тип-топ – так, по крайней мере, сказал торговец с нутряного рынка… Но захочет ли это полено снова становиться имплантантом? И как убедить? Как убедить в том, что дерево станет человеком, а не донором для ливера чужих душ?

Пока я думала и дряхлела, моя сестрица уже подошла к полену и обняла его. Кажется, она не замечала вони. Кажется, она не замечала вони. «Что ты делаешь? – крикнула я. – Зачем тебе это?»

Она ответила совершеннейшей пошлостью: «Люблю» – «Кого, сумасшедшая? Это разложившееся дерево?» – «Ты не видишь, – повысила голос сестрица. – Да ты просто ничего не видишь!» – «Черт дери! – заорала я. – Черт дери! Да неужели ты не понимаешь, что это просто о в о щ ь! Биомасса в виде полена, созданная для поддержания бесконечного существования того, что называется «анима»! Есть доноры, а есть тот, кому вливают кровь! Неужели ты не понимаешь, что его нельзя любить?» Сестрица покачала головой и произнесла на полтона ниже: «Это ты не понимаешь. Тебе сто два года, а до тебя так ничего и не дошло» – «Что до меня должно дойти, блаженная? Я знаю: я должна вернуть ему обратно то, что взяла – нутро, но и только. И только! Тогда я сдохну не сразу. Во всяком случае, не сейчас». Сестрица снова покачала головой: «Не только», – и, взвалив на себя тушку, вышла. «А что делать с ними? Что?» – крикнула я вслед, кивая на подвал, где догнивали самые разные Предметы самых разных Необходимостей. «Ничего. Их уже не спасти», – отозвалась сестрица, а я уснула: что еще оставалось больной старухе?

…Проснувшись и подойдя к зеркалу, я удивилась: мне снова было не больше того, чем в день, когда я купила свой последний Одушевленный Предмет Первой Необходимости. Я пила кофе, вспоминая случившееся, как дурной сон; я не могла понять, что же произошло на самом деле, и куда исчезло из памяти то время, которое… «Может, ретроградная амнезия, – думала я, – когда полжизни не помнишь из-за какой-нибудь травмы или потрясения? Но какая у меня была травма? И какое потрясение?» Я ничего не понимала.

Из ступора вывел звонок. Почтальон протянул телеграммку: сестрица приглашала на свадьбу. Я не помнила, был ли у сестрицы кто-то, подходящий на роль потенциального хасбанта. Ехать же из Адеграда в Фигово, куда вернулась сестрица, не выдержав работки в Центре эвтаназии, мне не хотелось, однако повода для отказа я не находила.

…Итак, на сестрице был жесткий белый накрахмаленный халат и красная шелковая косынка. Сама же сестрица выглядела до неприличия счастливой. Несмотря на то, что приглашенных было не много, ни одного лица я так и не разглядела: только костюмы да платья, платья да костюмы, и – какая-то прозрачность везде и во всем, во всем и везде… Ну и дышалось легко очень – такого в Адеграде не бывает, не может быть.

Когда же я посмотрела на жениха, то поняла, что где-то его видела, только вот снова никак не могла вспомнить, где именно. Прозрачный! А между ног – здоровенный лингам из красного дерева.

– Ритуальная имитация? – спросила я.

В тот момент жених сестрицы ударил меня этой самой «ритуальной имитацией» по голове так, что мама не горюй. Сестрица же захлопала в ладоши и, взяв шприц, стала набирать в него что-то, притоптывая: «Это из эвтаназийного центра, милая! Ничего теперь не бойся, кроме сумерек! Один страшый суд в проеме пыльных окровавленных гардин! – напевала она. – Всё будет хо-ро-шо! Аффирмация!»

…И действительно – стало хорошо. Не нужно было больше жить по две столовые ложки в день ни в Адеграде, ни где бы то ни было, и ходить на нутряной рынок к толстому ушастому торговцу за предметами, с которых можно «скачать» оболочку для своей гребаной бессмертной души.

Сто двадцать второе ноября

Один какой-то нерв – наглый, глупый – торчит наружу, по привычке буковки выводя. Исписался. Болотное слово. Топящее. Как «заболачивание», когда существо погибает, имея довольно приличные уже пальчики и ушки… Заболачивание сюжета – такой вот незапланированный аборт.

Иногда Мальчишка очень похож на него. Иногда. Неуловимый жест, поворот головы… Тогда я отворачиваюсь, а он спрашивает: «Ма, что с тобой?» Что я могу ответить? Я не делала заболачивания, хотя в палате уже была свободная койка. У меня есть сын. От него. До чего же банален оказался б сюжет, если бы кто-то решился его записать!

Во мне столько слов, но в них совсем уже нет смысла: буквы как будто и лезут наружу, и рвутся сквозь кожу, – да только больно пестрые, шершавые; никогда не узнать их низких истин, никогда ничего не записать. Поэтому и грозит обветренным пальцем город-курорт: работы над ошибками требует.

…а что, может поехать в Прибалтику?

А если я там умру, что я буду делать?

«Вода не хочет залить огонь, огонь не хочет сжечь палку, палка не хочет побить собаку, собака не хочет укусить поросенка, поросенок ленивый и не хочет идти, а нас может ночь застигнуть в пути!» – «Если ты дашь мне блюдечко молока, – сказала кошка, – я поймаю крысу» – «Звучит так пошло, с жирком…» – «Надо просто жить с поправкой на счастье» – «Эту поправку никак не могут принять, недостаточное количество голосов!» – «А поросенок ленивый и не хочет идти…» – «Но если ты сделаешь мне бутерброд с человеком, я словлю кайф…» – «Рифмы Матушки Гусыни я попрошу положить себе в гроб вместо подушки. Когда умру» – «А ты когда умрешь?» – «Планки высокие, умирать некогда. Но пока, увы, это только планки! А ведь надо как – легко и просто: ввысь…» – «Да кому оно надо?!» – «Испуг повышает тонус и сжимает анус» – «Бред! А поросенок ленивый и не хочет…» – «Время лечит, но исход всегда летальный» – «Чужих родителей нельзя трогать руками» – «НЕСОЧЕТАНИЯ» – «Это в одно слово пишется или не – только предлог?» – «Не всегда только предлог» – «Что ты предлагаешь?» – «Я предлагаю экскурсию по городу-курорту» – «По городу-курорту?» – «А в мозгах – занято: ту-ту-ту» – «Твой голимый ортодоксальный радикализм по поводу знаешь какому, выглядит давно донкихотством» – «…человек просто не может понять, что существует смена времен года. Таяние снега. Дожди. Цунами. Радуга, черт дери. Смерть. Рождение. Это природно. А он не хочет смиряться, бунтует. А то, что ему мозги даны – разум, в смысле – так он, может, и деревьям дан, которые стоя, на хрен, вымирают – только, мы о том не знаем. А то, что деревья не умеют играть на рояле или писать тексты (запускать спутники, et cetera, возможны варианты, продолжение следует) – не важно. Душа-то у всех… наверное. Так что человек такое же дерево, как и все остальные» – «Такая же скотина. Господи, как я хочу в отпуск. Двухнедельный клочок свободы» – «Отпуск – это когда тебя всё отпускает» – «Нет у человеков чувства такта и метра. Приходится давать всё время тутти» – «У твоей души красивый костюм. У тебя красивое тело. Твоя душа оделась в красивую, дорогую одежду. Не всем так везет» – «Хм! Но я не хочу иметь дело со всем костюмом. Я могу отвечать только за пуговицы» – «У тебя просто метражный стресс» – «У меня просто истерика. Отвези меня в город-курорт» – «Москва – город-курорт» – «Ты смеешься» – «Отчего же!» – «Дорогие москвичи и гости столицы! …Слышишь?» – «Здесь всё продается. А сколько стоит небо, не знаешь?» – «Кажется, нет таких расценок» – «А сколько стоит узнать про расценки на небо?» – «Думаю, это дорого тебе обойдется. Как минимум, полжизни» – «А как максимум?» – «А как максимум – исчезновение этой самой секунды» – «Не понимаю, хотя…» – «Аз, буки, веди…» – «Семейная жизнь – это с трудом сдерживаемое раздражение и успокоенная страсть» – «…веди, глаголь, добро» – «Опять в мозгах занято» – «Дактилология – своеобразная форма речи, воспроизводящая слова пальцами рук – то есть, буквам алфавита соответствуют особые положения пальцев. Эти знаки используются в устной речи для общения слышащих с глухими, глухих с глухими, а так же как средство обучения глухих» – «…ижица…» – «В мозгах опять занято» – «…ять, фита…» – «Ижица – последняя буква?» – «Я – последняя буква. Современный русский язык…» – «Время, конечно, лечит, но исход всегда летальный» – «Летательный. Реформа языка…» – «Знаешь, а Чайковский боялся мышей» – «Ну и что» – «А еще он всю жизнь мучался. Счастлив был, только когда музыку писал» – «Ну и что. Любой творческий человек…» – «И вино любил хорошее, и коньяк. А женщин вот не любил» – «Так он действительно, что ли?…» – «Какая разница! Человек, когда не писал музыку, страшно мучался. И часто думал, что исписался, или повторяет сам себя» – «Ну и что. Нот-то семь» – «А то, что только это – настоящее. Когда мучаешься от того, что не пишешь…» – «Ну и что» – «А в Питере холера была, и вот гадают теперь – то ли от холеры, то ли самоубийство, и действительно ли кто-то из царской семьи… порочащие связи…» – «Ну и что» – «Мир свихнул колени» – «Это не ты, это Шекспир, голубчик» – «Ну и что. Всё блин тлен блин» – «А если поскрести по сусекам мозга?» – «Тело забивает душу» – «А дома опять повешание шкафчиков» – «Повешенье. Атипичный алкоголизм, как и немотивированный оптимизм, бла-бла-бла…» – «А поросенок ленивый и не хочет идти…» – «…но если ты сделаешь мне бутерброд с человеком…» – «Говорят, однажды Моцарт сбежал от Констанцы на курорт. Прокуролесил, а она его вызволяла потом из полицейского участка» – «Недостоверно» – «А что достоверно? Что? Что?» – «Только то, что кайф в переводе с какого-то восточного – это отдых после трапезы с курением кальяна. Еще достоверно то, что смерть – эхо жизни» – «Это просто банальность» – «Век суеты…» – «Не умничай» – «…андрогинная невинность Адама…» – «Не умничай» – «…художнику повинуются любые формы жизни…» – «…и приколется обломившийся, и обломится приколовшийся…» – «Любовь старше философии. В соединении с другим существом человек находит свою собственную бесконечность» – «Соловьёвщина» – «Жан Кокто хотел, чтобы на его могильном камне было написано: Я начинаю» – «А э т и даже не знают, кто такой Жан Кокто. Им по барабану» – «И без сипа себя чувствуют. Смотри, какой красавчик!» – «Да-а уж… Кстати, что такое без сипа?» – «Сленг мо-ло-деж-ный» – «А сколько тебе?» – «Интимный вопрос. Но не так много, как тебе бы хотелось» – «Откуда ты знаешь, чего бы мне хотелось» – «Творчество как автономный комплекс…» – «Не умничай» – «Кукую роль дальше. Досуществовываю эту неделю» – «А я чувство общего неблагополучия жизнью смягчаю употреблением травы с товарищем…» – «Сколько за коробок?» – «Пятьсот» – «Всем мужчинам в той или иной степени свойственна мизогиния» – «Что еще такое?» – «Презрение к дамам. Издержки патриархата» – «В детстве у меня жили маленькие волнистые попугайчики. Теперь я хочу завести ворона» – «А кобеляночку?» – «Не…» – «А я вот жаборонка хочу» – «Что за зверь?» – «О! Жаборонок!!» – «Поговорим о погоде?» – «Какие прекрасные погоды! Какие восхитительные погоды стоят! Просто чудо!» – «Я не помню, что такое чудо» – «Чудо – это когда ты никому ничего не должен» – «Совсем никому?» – «Поговорим о погоде» – «Говорили уже» – «А поросенок ленивый, и не хочет идти…» – «…А нас может ночь застигнуть в пути…» – «Но если ты сделаешь мне бутерброд с человеком…» – «Мне снятся странные сны… Это, скорее даже не сны, а видения. Когда кончаешь, кажется, будто куда-то улетаешь» – «Хм! Все, когда кончают, куда-то улетают» – «Нет, ты не понимаешь. Я, когда кончаю, путешествую. Правда-правда! Недавно казалось, будто я несусь по небу в огромной черной карете – с ветерком… И небо такое черное, знаешь… А потом – в другой уже раз – как будто я в огромном обувном магазине в Париже…» – «М-м-м…» – «…да-да, в Париже, хотя сейчас модно ругать Париж – город-музей, туристы вместо французов… а мне понравилось» – «Во сне?» – «…наяву только Москва…»