Михаил Гаёхо - Мост через канал Грибоедова Страница 23

Родителей, впрочем, не было рядом, а когда мальчик их увидел (и не сразу когда увидел, атолько через несколько дней, когда обратил внимание), оказалось, что они не носят колец, и никогда не носили. Но в течение какого-то времени (эти самые несколько дней) он ясно представлял себе их руки с кольцами, можно сказать – помнил их, и даже не помнил, а практически видел.

Значит, и память о действительном склонна восстанавливать события прошлого из подручного материала и нуждается в корректирующей обратной связи. Ведь так же, как и с вспоминанием сна, необратимо отделен момент, когда происходили события, от момента, когда мы их вспоминаем.

А если обратной связи нет? А если корректирующая связь не корректирует, а уводит в сторону?

Один психоаналитик долго лечил одну даму. Углубляясь, как это принято в психоанализе, в ее прошлое до самого раннего детства. С целью превратить ее чрезмерные страдания в обычные житейские – так, примерно сказать, говорил Зигмунд Фрейд, основатель учения.

И в этом-то раннем детстве, а в общем-то, может быть, и не слишком раннем, обнаружился некий двоюродный дядя, который относился к упомянутой даме, в ту пору еще девочке-племяннице, с этаким особенно нежным вниманием. По разному баловал ее, а в заключение имел место эпизод совращения – инцеста, к описанию которого во всех подробностях и подвел свою пациентку психоаналитик.

Этот выведенный наружу эпизод и был, разумеется, причиной недуга – случай, в сущности, довольно банальный, таких историй можно много найти в популярных газетах. Иногда и статистику приводят с какими-то очень впечатляющими цифрами.

Таким образом, лечащий аналитик мог считать свою задачу выполненной, но оказалось вдруг, что упомянутого дяди совсем не было. То есть, что был дядя, но жил в другом городе – далеко, чуть ли не в Австралии, откуда он только поздравления мог иногда присылать по случаю дней рождений и праздников, а значит, имел полное алиби.

Что ж, наряду с приверженцами методики, есть и критики, которые рады уличить лечащего психоаналитика в недобросовестности, ставя на вид случаи, когда вспоминаемые пациентами критические эпизоды их жизни не имели места в реальности, а являлись фантазиями, спровоцированными в процессе лечения. Да и сам Зигмунд Фрейд, писавший о подобных совращениях, пришел все же к выводу, что не все рассказы пациенток можно принимать за буквальную правду. Но ведь все-таки заявил однажды, сказал, написал, и теперь уже не вырубить топором, потому что именно чем-то таким он, Зигмунд Фрейд, оказался любезен народу.

Итак, хоть наш специалист, лечащий аналитик, и достиг вроде бы своей цели, результативность его метода можно оспорить, что, в сущности, опять же не имеет значения, поскольку не о психоанализе главная речь, а о свойствах памяти. В данном случае – о том, что если некто авторитетный надоумит (а тут ведь и большее, чем авторитет, – тут связь душ почти что интимная, которая склонна возникать между доктором и пациентом), если даст понять, если подведет слово за слово вплотную и так далее, то вполне можно будет вспомнить то, чего не было, и даже подробности будут подсказаны услужливой памятью. И получить, кстати, облегчение, как уже говорилось.

Кстати, не так уж и важно – действительно ли вспоминание критического эпизода биографии, с осмыслением его или, может быть, повторным переживанием служит к исцелению. Или же просто в совместных беседах врача и пациента (для которого, болящего, иметь возможность поговорить, чтобы выслушали, – уже благо) – в совместных беседах этих рождается некая история, продукт совместного творчества, в которой содержится объяснение причин, и оправдание поступков, и всё как бы находит свои места, и разорванное жизнью сшивается заново – как-нибудь, с криво вставленной заплаткой, но и то хорошо.

И на что ж опереться человеку в своей памяти после всего такого, особенно когда он остается один на один с собой или с миром (без свидетелей и свидетельств) и тогда можно усомниться не только в своем личном и внутреннем, но и в чем-то большем.

А если не самому усомниться, то можно представить себе, что есть кто-то другой усомнившийся. Не столь оригинальный, как упомянутый в первых строках, но тоже философ. Утверждающий, что жизнь наша – сон, а реальность мира – только второй круг иллюзий.

79

Я изменил свою фамилию еще до встречи с учителем. Мне повезло, что нашелся реальный венгр Сегё с буквой «Ё» на конце. Без этого остальное было бы бесполезно, как объяснил учитель.

Это был правильный ход, но следовало пойти дальше.

Сперва я назвался Афанасием. Имя пришло не случайно. Я посмотрел в зеркало и сразу понял, что именно Афанасий. На мне была накладная борода и косматый парик, полученные от учителя, и соответствующая образу одежда. Так было надо.

– Афанасий, – сказал я ему, придя на следующий день.

Он оглядел меня с головы до ног – сверху вниз и потом обратно, словно в чем-то сомневаясь, но кивнул и дал следующее задание.

Жизнь – театр. Я должен был устроить представление у мусорного бака для одного зрителя.

Не до конца пустую коробку от «Каберне» и открытую банку рыбных консервов я заранее положил в бак, упрятав в чистые полиэтиленовые пакеты.

Я доставал это из бака, якобы роясь в нем, на глазах у него, моего фронтмена – шнабмриба, шнабмиба – теперь мне знакомо было это слово, и самого шнабмиба я уже встречал – во сне, и даже в реальности – сидел с ним в кафе за одним столиком, боясь поверить случаю, – и протянуты были между нами какие-то липкие нити. И он уже подошел к своему окну на втором этаже – не мог не подойти, и смотрел на меня, я это чувствовал.

Я должен был ему запомниться в моем другом облике и запечатлеться.

Чтоб создать видимость ядовитой смеси (для силы впечатления) я смешал «Каберне» с водой, которая у меня была налита в бутылку из-под «Столичной».

Я пил и закусывал, а когда закончил, пошел к выходу, чувствуя его продолжающийся взгляд у себя за спиной. Кажется, дело было сделано.

А ночью я стоял Афанасием на мосту через канал Грибоедова, и это был длинный кошмар. Теснило в горле. Был только мост вокруг меня – спереди и сзади, справа и слева. Иногда со львами, иногда с грифонами. Они (львы и грифоны) спрашивали мое имя, я пробовал сказать, но не мог. Нужно было идти по мосту, но, не дойдя до середины, я начинал задыхаться, просыпался в поту. Так повторялось несколько раз, пока я не пробормотал, глядя в оскаленный клюв грифона: «Ипполит». И вздохнул с облегчением.

– Меня зовут Ипполит, – сказал я учителю.

80

В квартире у Носикова одна комната была маленькая и без окон. В этой комнате и прикрепили на стену картину с бурлаками.

Носиков смотрел на картину.

Впереди усердно тянули лямку негр и китаец (или это был все-таки японец) – Шмоку и Сихучиси, Носиков узнал их без колебаний, несмотря на черные всклокоченные бороды. За ними без видимых усилий следовал грузин Тулшилжихели, тоже бородатый. Следом шли остальные зулусские вожди, у всех были бороды разного размера и формы.

Всего в ватаге было четырнадцать бурлаков. Носиков вопросительно посмотрел на Ипполита.

– Одного бурлака на картине не видно в толпе, – сказал Ипполит, – это место для меня. Или для тебя, если хочешь.

– А для меня? – полюбопытствовал Жуков.

– И для тебя тоже, – кивнул Ипполит. – Бороду тебе выдали.

– А зачем борода? – спросил Носиков.

– Не спрашивай, – сказал Ипполит. – Не нами придумано.

– А как мы втроем сможем занять одно место?

– Как-нибудь разместимся, это детали.

– А что, собственно, хорошего впрягаться в лямку? – спросил Жуков.

– Это ведь не просто картина, – произнес Ипполит со значением. – Это окошко в мир, который кое в чем похож на наш, а кое в чем другом – отличен. И мы можем получить представление об этом мире, о той стране, в которой предстоит оказаться. О той державе, без сомнения, великой, – Ипполит торжественно направил вверх палец, – ибо только на просторах великой державы – представьте размах ее границ – можно увидеть как вдоль берега русской реки тянут лямку грузин, зулус и японец, а где-то в середине ватаги присутствуют также арабы, монголы, и даже представители неизвестных нам здесь народов.

– Ты, оказывается, державник, – сказал Жуков. – Ты всегда был такой или сделался после того, как стал Ипполитом?

– Всегда, – сказал Ипполит и продекламировал: – «И мы еще дойдем до Ганга, и мы еще умрем в боях, чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя». Слыхали такие стихи? В детстве, в классе не помню каком, я долго ходил под впечатлением от этих вот строчек. И мечтал о такой именно Родине.

– А я мечтал о динозаврах, – сказал Носиков. – У меня был альбом с картинами художника Буриана. Он рисовал доисторических животных, в том числе динозавров. Игуанодон, тираннозавр, бронтозавр, диплодок – я знал эти слова наизусть. И что примечательно: в наше время эти динозавры выглядят совсем по-другому, чем в буриановское. У Буриана ящеры опираются на хвост или волочат этот хвост по земле, а сейчас даже самые крупные держат хвост навесу. Мир изменился.