Наталия Терентьева - Нарисуй мне в небе солнце Страница 23

– Пойдемте? – как ни в чем не бывало сказал директор. – Запиши, – кивнул он на наш столик Поле, маленькой гримерше, которая днем еще подрабатывала в актерском буфете.

Поля сжала губы и с ненавистью посмотрела на меня. Ведь у нее с Никитой Арсентьевичем отношения – то ли были, то ли есть…

Я подошла к стойке и положила деньги:

– Я брала один кофе и пирожок. А Вовка ничего не должен?

– Не должен, – скривилась Поля. – Он не ест ничего, пьет пустую воду. В чашку наливает кипяток.

– Пойдемте, Кудряшова, – слегка подтолкнул меня Никита Арсентьевич. – А ты, – он погрозил Поле пальцем, – глазами не зыркай, я тебе позвоню вечером. С Кудряшовой у меня деловые разговоры, поняла?

Когда мы вышли в фойе, я спросила директора:

– Вам так интересно, да? Обязательно должно быть несколько женщин, а по-другому вам скучно жить?

– Знаете, Кудряшова, – улыбнулся директор, – у вас есть один большой недостаток – вы умеете разговаривать. А насчет Вовки… – он кивнул на моего незадачливого товарища, который сидел поодаль на низкой батарее и курил, глубоко затягиваясь, уже, наверно, вторую сигарету, потому что был весь окутан клубами едкого дыма. – Вы же подрабатываете, и поэтому денег вам хватает. А он целыми днями просиживает в театре, ничего не делает.

– Не все так могут. Потом у меня есть другая профессия, а он ничего не умеет.

– Не жалейте мужчин, Кудряшова, – директор взял меня за руку повыше локтя и крепко сжал. – Грузчиком пусть устроится.

Я освободила руку. И не потому, что Никита Арсентьевич так резко говорил о моем товарище. А потому что от его прикосновения я как-то теряла уверенность в себе. Мне хотелось прислониться к нему, быть еще ближе, куда-то с ним пойти, слушать его. А это было совершенно невозможно.

– Я отвезу вас домой, – в утвердительном тоне сказал директор.

– Не надо.

– Надо. Поговорим. Расскажете, как вы живете. Мне интересно.

Странное, новое, непонятное чувство. Я ведь не люблю, когда мне диктуют. Я всегда сама знаю, что мне делать и куда идти. А сейчас мне хотелось подчиняться ему, делать то, что он говорил. Но я все-таки возразила:

– Нет. Это неправильно.

– Как знаете, – пожал плечами директор, развернулся и ушел в кабинет.

Я немного поговорила с Вовкой, стараясь глубоко не дышать. Его кудрявые волосы, мягкий свитер – все было пропитано табачным дымом, тяжелым, душно-кисловатым.

– Не ходи с ним, – попросил меня Вовка.

– Не пойду, не переживай. – Я погладила его по рукаву свитера.

– Ну вот я сейчас подработаю немного и… Я знаю, что я… Катя, ты…

– Вовка, прекрати! – Я почувствовала себя совсем неловко. Я все время гнала от себя мысль, что могу ему нравиться. Потому что он мне не нравился совсем. Я могла бы с ним дружить всю жизнь, но ни одного дня не быть вместе.

– Я провожу тебя до метро? – спросил Вовка.

– Иди лучше разберись в световой партитуре, перепиши все, дома посмотри еще. Завтра тебе вести спектакль.

– Хорошо, – покорно кивнул Вовка. – Не ходи с ним, ладно?

– Ладно. А ты подумай о том, чтобы бросить курить. – Я похлопала своего товарища по руке, взяла пальто и пошла домой.

У метро я увидела знакомую темно-вишневую машину. Может быть, просто похожая? Машина мигнула мне фарами. Я чуть приостановилась. Из машины вышел и быстро подошел ко мне человек.

– Садитесь, холодно. – Директор, не обращая внимания на мои протесты, взял меня под руку и слегка подтолкнул к машине.

– В метро тепло… – сказала я уже без всякой надежды договориться сама с собой.

– Мне – холодно, я же без пальто, – объяснил мне директор, распахивая дверцу.

– До Таганки? – спросила я.

– Разберемся, – усмехнулся директор. – Какая вы, Кудряшова, с характером, оказывается… Вот если бы меня спросил бог, чтобы я хотел исправить в его гениальном замысле, я бы сказал: у женщин надо отнять способность разговаривать. Сделать всех немыми. Пусть слышат, но не разговаривают.

– А как же мы будем петь?

– Мычите!

– А объясняться вам в любви?

– Мне? – директор весело посмотрел на меня.

– Не вам лично, мужчинам.

– Смешная вы, Кудряшова. Я не помню, мы ведь уже переходили на «ты»?

– Я тоже не помню, Никита Арсентьевич. Ничего не помню. И села в машину зря сейчас.

– О создатель! – Директор на секунду отпустил руль и воздел руки. – Зачем ты дал им способность разговаривать? В любви, Кудряшова, не словами признаются.

– А чем? – Я прикусила язык, потому что от того, как на меня посмотрел директор, мне стало неловко и горячо.

Я помолчала и все-таки сказала:

– Мне кажется, это неправда. Мы о разном говорим.

– Вот и посмотрим сейчас, кто из нас был прав, – непонятно ответил мне директор и засвистел какую-то старую мелодию.

Я старалась вспомнить слова, кажется, это была песня про того, кто остался таким, каким был, и совершенно напрасно повстречался девушке на ее пути. Я вздохнула. Директор снял одну руку с руля и сжал мою ладонь.

– Напрасные вздохи, – сказал он.

Я ждала, что он спросит о моей жизни, ведь он говорил, что ему интересно, как я живу. Я даже быстро подумала, рассказывать ли ему что-то о своей семье, о родителях, вообще насколько откровенной можно быть с директором. Но он ничего не спрашивал. Насвистывал, напевал, обгонял машины. Ни о чем сам не рассказывал. Ничего себе – поговорили! Мы проехали Таганку, переехали Москва-реку, оказались с моей стороны Москвы. Я всегда ощущаю, с какой я стороны. Та, другая, начинающаяся с Замоскворечья, – немного другая, не моя Москва. А здесь я из любого места, всегда, даже в полной темноте смогу дойти до дома. Хотя идти придется пару часов.

Когда мы выехали с Тверской на Ленинградский проспект, я несколько заволновалась. Что, он собирается везти меня домой? И…?

– Я в принципе почти приехала. Могу выходить, – сказала я.

– Выходите, – кивнул директор, не останавливаясь.

Я пожала плечами. Как-то это странно. Все вообще не так. Почему я здесь сижу? Почему я хочу сидеть? Если бы я не хотела, я бы давно вышла, я себя знаю…

…Отвертка показалась мне неожиданно тяжелой. Настолько, что я даже на секунду засомневалась – а отвертка ли это? Может, я второпях сунула в карман какой-нибудь гвоздодер? Но тут же моя рука попала в знакомую выемку на пластмассовой ручке, и я успокоилась. В шею. Надо бить под прямым углом в шею. В ложбинку, от которой расходятся ключицы. Бить с близкого расстояния.

Несколько дней назад – или это было давно? в какой-то прошлой жизни? – я лежала всю ночь с открытыми глазами, прислушивалась к его неровному дыханию и думала, что будет тогда, когда он меня бросит, как бросает всех, и уже навсегда…

Мне было страшно, очень страшно. Страшно заснуть и проснуться одной, страшно лежать в темноте чужой квартиры, где ночью в углах живут какие-то тени, двигаются, шевелятся, вздыхают, что-то бормочут, что-то зловещее, что-то обо мне… Страшно думать о том, что будет завтра…

Просто ночью вообще все страшно, все, кроме одного.

Есть такое время – где-то между двумя и тремя ночи, когда одного дня уже нет, а другого еще нет. Когда непонятно – сегодня это или вчера или завтра. Час, когда закрываются цветы, стихает ветер. Час, когда все живое замирает. Или умирает, если подошел срок.

– Катя, тебя ждать? – взъерошенный после спектакля Вовка заглянул ко мне в гримерку. Олеся сегодня не играла, я была одна. – Ой, ты не оделась еще?

– Оделась, оделась, заходи.

– Да нет, я тут подожду…

– Вов… Не жди.

– Ты… с ним, да?

– Зайди.

Вовка боком просунулся в гримерку и остался стоять у двери.

– Сядь.

– Да нет, я…

– Сядь.

Вовка сел на Олесин стул. И стал смотреть на меня несчастными глазами. Как я этого раньше не понимала! Он же влюблен в меня.

– Я стал деньги зарабатывать, Катя.

– Молодец. А… – Я хотела спросить, как, но побоялась, что Вовке будет неудобно говорить об этом. Ведь наверняка это не съемки, не реклама, какой-нибудь тяжелый физический труд.

Вовка тоже молчал.

– Как мама? Ты давно не говорил о ней.

– Нормально, спасибо. Не болеет сейчас.

– Вов…

Я взглянула на своего товарища в зеркало. Вовка неотрывно смотрел на меня. Какое милое лицо, приятное, неправильное, но хорошее. Почему я Вовку не люблю…

Он как будто услышал мои мысли.

– Ты его любишь, да?

Я не могла ответить на этот вопрос никому, даже самой себе.

– Я пойду. – Вовка встал, дошел до двери, потом спохватился: – Я же тебе принес… – Он достал из своей большой сумки какой-то сверток и положил мне на столик. И быстро, боком, как зашел пять минут назад, так и вышел.

– Вов!..

Я развернула пакет. В нем были большие пушистые розовые… ботинки не ботинки – куда в таких ботинках пойдешь? – тапочки, по всей видимости. С глазками, ресничками. Я вздохнула и улыбнулась. Ну что за человек!

В дверь коротко стукнули.