Наталия Терентьева - Нарисуй мне в небе солнце Страница 24

– Жду тебя у метро. – Ника на секунду задержался взглядом на пушистом розовом предмете, который я держала в руках, покачал головой, думал, наверно, что кто-то из зрителей подарил мне игрушку. – Не рассиживайся, хорошо?

– Хорошо, Ника.

Если Ника попросил побыстрее, то все мои помады и краски залетели в сумку сами, одежда как по волшебству застегнулась, распутались и снова собрались в хвост волосы, и через несколько минут я уже летела по длинным коридорам ДК. Потому что меня ждал он.

Как-то так получилось. Еще вчера ничего не было. Еще казалось – я не могу выбрать, да и не хочу из них выбирать, я давно и преданно люблю Волобуева. И так быстро все изменилось. Меня ждет Ника… Мне будет звонить Ника… Ника не поймет, если я пойду с девочками на балкон в Малый, потом задержусь, приду поздно и не отвечу ему, когда он позвонит сказать мне «спокойной ночи»… Нике нравится, когда я надеваю туфли на высоких тонких каблучках и лечу на них к нему, забывая обо всем и обо всех… Мне непривычно так одеваться, но Нике нравится…

Ника, Ника, Ника… Утром, днем, вечером, ночью, переходящей в утро и в новый, счастливый, счастливый день!..

Я не хотела ничего спрашивать о будущем, мне не надо было ничего спрашивать, он был со мной постоянно, он знал каждый мой шаг, каждый мой вздох, он знал, что я хочу сказать, прежде чем я успевала об этом подумать. Он любил меня, я это знала, ведь это не спутаешь ни с чем, он каждый раз прощался со мной, как будто навсегда. И приезжая домой, тут же звонил мне, и ложась спать, звонил, и просыпаясь ночью, и просыпаясь утром, он звонил мне и спрашивал:

– Ты любишь меня?

– Я тебе уже говорила вчера.

– Вчера было вчера.

– Люблю.

Я стала другой, я забыла себя прежнюю. Как будто вся моя предыдущая жизнь была только муторными, скучными репетициями в ожидании самой лучшей, самой главной роли в моей жизни. И в его жизни.

– Ника, это правда? Я – самое главное в твоей жизни? Ты мне не врешь?

– Врешь обычно ты. Спи давай. Скоро утро. Спать осталось пять часов. В чем-то вчера ты была таком… летящем… Приходи сегодня такая же красивая, как вчера. Да?

– Да.

Да! Да! Конечно, Ника!.. Если ты даже скажешь, чтобы я пришла в зеленой пижаме или оранжевых носках, – я приду. Если ты из Москвы уедешь жить в глухомань, я уеду с тобой. Если с тобой что-нибудь случится, я тоже умру, Ника!.. И если ты меня теперь бросишь, я не смогу дальше без тебя жить… Без тебя – в этом огромном, новом, прекрасном мире дурманящей, мучительной, безграничной нежности. В мире, в который ты меня привел. В мире, который и есть – ты, ироничный, замкнутый, непредсказуемый Ника, подчинивший меня, никогда и никому не подчиняющуюся, подчинивший легко и жестко.

– Кать, но я же не смогу быть всегда таким… э-э-э… Прометеем, – счастливый обессиленный Ника лежал на моем крепком довоенном диване.

– Это ужасно! – засмеялась я.

– Я старше тебя…

– Но ведь не младше!

– Вообще, знаешь, Катюня, какой я в быту противный… – Ника уложил мою голову себе на грудь.

Быт? Быт, в котором – ты, Ника, это не быт. Это… Я постаралась, как могла, объяснить. Но как подобрать слова к любви? Она больше любых слов.

– Какая ж ты сразу глупенькая, когда стараешься философствовать, – прошептал Ника, целуя мою ладонь.

Что приятного в том, если тебе говорят, что ты глупая? Ничего, но ведь он не об этом говорил. С ним я стала слабой, зависимой, верной. И в этом все дело, а не только в ослепительно ярком, но таком капризном и ненадежном огне желания.

Что-то изменилось вокруг меня в театре. Валера Спиридонов перестал приставать ко мне с шутками и анекдотами. Поглядывал с любопытством, сопел в бороду, но обходил стороной. Олеся поспрашивала и затаилась, не получив ответа. Поля, маленькая гримерша, сверлила меня ненавидящим взглядом и пыталась, как могла, вредить. То неожиданно само перелетело через гримерку, в которой никого не было, и упало рядом с мусоркой мое белое платье, отутюженное перед спектаклем, то пропали из-за кулис туфли, которые я себе заготовила, чтобы быстро надеть во время второго действия, и нашлись только через два дня, то в шве моего туго обтягивающего платья обнаружилась иголка… Я красилась и причесывалась сама, а Олесю гримировала Поля. И когда она приходила перед спектаклем, я старалась отодвигаться подальше, чтобы не чувствовать исходящей от нее неприязни.

– У тебя ведь что-то было с Полей? – пыталась спросить я у Ники.

– Было-было-было, да прошло! – спел он мне в ответ. – Ничего не было! Не слушай ерунды.

– А почему она тогда так меня ненавидит?

– Кать, не придумывай ничего, не сгоняй чертей. Видишь то, чего нет. У человека жизнь тяжелая просто. Бедность, одиночество…

Странно. Почему бы просто не сказать – да, было. Да и потом – какое одиночество в двадцать пять лет?

– Она одна скребется, комнату снимает. Ты обратила внимание, что она всегда только брюки широкие носит?

– Обратила, и что?

– Она в аварии побывала, у нее все ноги в шрамах. А ты привязалась к ней! Ну завидует она твоему женскому счастью, ведь есть чему завидовать, правда?

Я молча взглянула на Нику, но говорить и спрашивать дальше ничего не стала. А он тоже замолчал и стал напевать как ни в чем не бывало.

– Катя, можно тебя на минутку? – жена Марата, Агнесса, поманила меня рукой.

С тех пор как я поступила в институт, наша дружба как-то увяла. Я не хотела больше слушать ее разглагольствования о том, как надо играть, я понимала, что она мало что знает, и отлично видела, что у нее самой далеко не все получается, особенно в тех ролях, которые по возрасту нужно было играть мне и Олесе, а вовсе не ей.

Я подошла к Агнессе.

– Зайди ко мне в гримерку.

Почему-то я поняла, что речь пойдет о Нике. Я с сомнением остановилась на пороге.

– Зайди, зайди, дверь прикрой. Ну что, как у тебя с ним?

Я пожала плечами. Нормально вообще! С места в карьер такие вопросы. Что говорить? О чем она спрашивает? Какие именно подробности рассчитывает услышать?

– Хороший мужичок, да?

Нет, все не те слова. Не зря я не люблю откровенностей с девочками-подружками. У каждой свой язык. Я говорю по-другому.

– Кать, ты сядь. Хочешь чаю? Какая ты стала недотрога… Помнишь, как мы с тобой на гастролях гуляли, болтали… Ну, расскажи, как в институте, скоро ведь заканчиваешь, да?

– Да.

Я видела, что ее не институт волнует. Агнесса умела вытягивать из людей их секреты. Но я не собиралась ничем с ней делиться.

– А они ведь с Таськой-то плохо живут, – улыбнулась Агнесса. – Не любит она его, слишком простым для себя считает. И денег он совсем не зарабатывает. Что у нас тут заработаешь! А она стала хорошо получать. Вот он и старается себе и ей заодно доказать, что он парень хоть куда. Ходит направо-налево. Как? Согласна со мной?

Я молчала, хотя мне было очень интересно. Ведь я не знала, почему Ника может мне звонить в любое время. Как так получается, что и в час ночи, и в три, и в пять, и в семь, когда просыпается, он всегда один и спокойно со мной разговаривает. Надо было спросить. Пора было спросить. Но я не могла. Мне казалось – вот сейчас он сам обо всем расскажет, и это все окажется таким простым, понятным, не трагичным – ни для кого.

– Он ее любит, – продолжала Агнесса. – Баб у него было – не пересчитать. Но любит он одну Тасю. Да ты ее видела! Исключительная женщина. Умная, сдержанная, красавица, вот еще и работу такую нашла – всю семью содержит. Что тебе-то он говорит? Обещал что? Или так? Бегаете просто? Ну да, ты ведь одна живешь, что тебе, никаких обязательств…

Я встала и ушла.

– Катерина, вернись! Я не договорила!.. Ну-ну, как знаешь…

Я знала, что Агнесса не простит мне этого, перестанет меня замечать, будет наговаривать Марату, наговаривать, цепляться к тому, как я играю, а он всегда прислушивается к ней, верит в ее вкус и чутье, и что в следующей пьесе мне не достанется хорошая роль. Агнесса такого не пропускает. Если она хочет приблизить к себе кого-то, противиться этому опасно. Ну и пусть. Я не собиралась откровенничать ни с ней, ни с кем-то еще в театре. Могла бы с Вовкой, ему я доверяла, но не хотела делать ему больно, говорить с ним о Нике и моих сомнениях было бы слишком жестоко.

Наталья Иосифовна, с которой мы часто общались, когда было время между репетицией и спектаклем, наших отношений с Никой не касалась, как будто ничего не замечала. А мне заводить разговор первой было неудобно.

Я понимала, что спросить должна сама – у Ники, что пора спрашивать, что мне все трудней и трудней становится не думать о завтрашнем дне. Но я не представляла, как это спросить. «Ты любишь свою жену?» Но ведь он постоянно мне говорит о том, что любит меня. «Когда мы поженимся?» Но ведь он женат. «Ты хочешь, чтобы у нас был ребенок?» Но ведь у него есть ребенок, что тогда будет с ним… Его придется бросать?

О своем сыне Ника рассказывал часто и с удовольствием, очевидно предполагая, что мне интересно и приятно слушать. Сначала мне действительно было интересно, но со временем стало как-то странно. Он что, не понимает, что я тоже могу хотеть ребенка? И что как-то не очень хорошо мне знать, что происходит у него в семье…