Владимир Токарев - У каждого своё детство (сборник) Страница 23

В чём проявлялась, вообще и в частности, культура их, этих гостей?

Ну, например, такое слово – туалет, в значении места, где осуществляют естественную надобность, я впервые услышал исключительно от них. Все же мои непосредственные родственники, а также и вообще все другие люди, которых я знал, называли это место уборной, независимо от того, где оно, место это, находилось: в городе или деревне; то есть, туалет, находившийся в их московских коммунальных квартирах, и туалет, находившийся на земле, в сельской местности, – на территории дачного земельного участка или на крестьянском подворье.

Далее. Если они, эти упомянутые гости, находясь в доме у прабабушки, сидели за столом во время еды, то от них можно было услышать следующие речи: «Юля, передай мне, пожалуйста, хлеб», «Миша, пожалуйста, подай сахар», «Михаил Семёнович, вам не трудно передать колбасу?»

Мои близкие и ближайшие родственники вели себя, в той же ситуации за столом, иначе, проще, грубее, хотя и естественнее: они не просили кого-нибудь – передать им что-нибудь из съестного, располагавшегося на столе, но, привставая со своего места, сами брали то, что им было необходимо. Если же дотянуться до какого-нибудь, ну, так сказать, блюда они не могли, то без слова «пожалуйста» – просили передать его, как правило, обратившись к своим, а не к данным гостям. Вообще гости эти, быть может, вели себя у себя дома – и также просто, незатейливо да маловежливо; об этом сказать определённо – я не могу, бывая у них в гостях очень и очень редко, по какой-то, мне не ясной, не запомнившейся причине.

Дальше. Одежда. Одежда на гостях, о которых здесь речь, была также – не лишь бы какая, но соответствовала времени года, погоде, моде и цели, для чего она, одежда, была предназначена. Помимо же того, что она была на них летняя, в основном светлых тонов, модная, она была у них ещё и трёх видов: отдельно – выходная, поскольку приезжали они, во-первых, в гости, так сказать, к прабабушке, а во-вторых, – на вечер субботы и день воскресенья, отдельно – дачная да отдельно – для загара и купания. В данном плане заметно – заметно щепетильными была молодёжь, трое студентов.

Ну а мои близкие и ближайшие родственники, приезжая к прабабушке на вечер субботы и день воскресенья, бывали одеты обычно в повседневную одежду; отдельно дачная одежда – мало у кого была у них. Мама и баба Клава, приезжая в Богачёво, носили там сарафаны, Юрий, дядя мой, – модную по тем временам косынку на голове; похож он был в такой косынке на пирата. Другая одежда на Юрии и других прямых моих родственниках мужского пола была просто домашней, а не дачной. В верхней части тела они носили в Богачёво майки белого цвета, в нижней – шаровары и старые, которые уже можно не гладить, брюки. Если же всё же сказать про прабабушку, то она в летнюю пору носила в доме и в саду – огороде домашний халат. Отдельно – для загара и купания одежды у моих прямых, непосредственных родственников – вообще ни у кого, насколько я припоминаю, не было. Баба Клава и дедушка – солнечным, замечательным летом 1956-го года – не загорали, да и не купались, стесняясь, быть может, своего не молодого уже тела, а может – ленясь, по возрасту, находить на это дело время. Скорее всего, обе эти причины мешали им загорать и купаться. Впрочем, такая одежда – отдельно для загара и купания – могла у них где-то и покоиться, оставшаяся от тех ещё времён, когда они были молодыми. Ну а мои родители, а также Юрий, приезжая в Богачёво, купались и загорали буквально в нижней нательной одежде; отец – в трусах, мама – в трусах и бюстгальтере, Юрий – тоже в трусах, но отдалённо напоминавших собой плавки: перед тем, как купаться, ну а потом уж обычно и загорать, он, сняв брюки или шаровары, – что было одето на нём на тот миг, – начинал закручивать в наружную сторону материю трусов – в области резинки, – закручивать одновременно с правого и левого боков; его трусы начинали быстро укорачиваться и облегать тело, превращаясь отсюда в какое-то подобие плавок. О Валентине (Ивановиче), другом моём дяде, я ничего не могу сказать, не помню – какой он располагал тогда одеждой, ибо летом 1956-го года он почти совсем не ездил в деревню Богачёво, проводя где-то свободное своё время в компании друзей, москвичей, среди которых была его будущая супруга.

Итак, была суббота. «Ожидал» гостей и кот прабабушки, Барсик. Вспрыгнув на лавочку, которая стояла в саду, вкопанная в землю, он стал, если можно так выразиться, прихорашиваться, умываться, тщательно вылизывая языком – куда он мог им достать – всё своё тело. Рыльце же и голову свои кот также не пропустил: вначале усердно вылизал языком одну из передних своих лап, а потом ею принялся «умывать», прихорашивать морду свою и голову.

Находясь в данное время на улице, – в саду – огороде у прабабушки, – я стал наблюдать за Барсиком. Совсем рядом, опять занимаясь огородничеством, работали баба Клава и её свекровь (прабабушка).

Разогнувшись от работы своей и взглянув на меня и Барсика, прабабушка сказала:

– Гостей намывает.

– Как это намывает? – спросил я.

– Гости, значит, прибудут. Вот он и намывает их, прихорашивается. Клавдю́шк, надо бы нам за шишками сходить для самовара, – обратилась она к невестке своей, моей бабушке, бабе Клаве.

– Пойду взгляну, сколько время, – сказала баба Клава и пошла в дом.

Я подсел на лавочку к Барсику и, привычно взяв его на руки, стал его гладить рукой. С Барсиком мы были, так сказать, друзьями. Я его частенько подкармливал, в большинстве своём, молоком, коего всегда было достаточно в доме у прабабушки: оно в нужном количестве покупалось или в колхозе, на скотном дворе, или у местных деревенских жителей, содержавших у себя на дворе дойных коров. Частенько Барсик ночевал со мной, лёжа у меня в ногах поверх одеяла. Иногда, ну, вероятно, ради забавы, я пытался укладывать его под одеяло с собой, – головой, рыльцем его – на подушку. Но он каждый раз нетерпеливо вырывался из моих рук и спрыгивал на пол.

Поглаживая Барсика, я ради интереса взглянул ему в уши. Они были чистыми. Я удивился. Например, у Юрия, тогдашнего семнадцатилетнего юноши, уши были, правду говоря, всегда в сере.

Решив заглянуть глубже в уши коту, я догадался вывернуть, так сказать, наизнанку наружную часть какого-либо из ушей его, понимая и чувствуя, что это ему будет не больно. Временно укоротив пальцами – приблизительно в 2 раза – одно из ушей кота, которое от действия моего приняло ещё и очень смешную, очень забавную форму, я заглянул в самую глубь изучаемого уха. В принципе это ухо было и тут чистым. Вернув его в исходное положение, я надумал – уж для полной ясности для себя – заглянуть также и во второе ухо кота. Вывернув его таким же образом «наизнанку», я убедился, что и оно в основном такое же чистое.

Не став дожидаться, пока я верну в первоначальное положение второе ухо, Барсик сам, собственными усилиями сделал это: два – три раза резко, как-то быстро, коротко, дёрнув своим вывернутым, так сказать, наизнанку ухом. Очень забавное действие это кота, я решил посмотреть ещё, а для этого опять, на сей раз уж чисто для забавы, я вывернул «наизнанку» наружную часть одного из ушей кота.

Барсик нетерпеливо, точно таким же резким, отточенным движением вернул ухо в первоначальное, правильное положение.

– Ему это не ндравится, – глядя на меня, сказала прабабушка.

Не находя для себя уж ничего интересного – находиться у меня на коленях, кот спрыгнул на землю и, вероятно, недовольный, не спеша пошёл прочь.

– Четверть первого уже. Умываю руки, – выйдя из дома, объявила баба Клава и, подойдя к деревянной бочке, полной воды, принялась мыть руки в ней. Последовав примеру своей снохи, прабабушка тоже подошла к бочке и занялась тем же делом.

Спустя минут 40, мы втроём – прабабушка, бабушка и я – были на месте. В леске у железной дороги, куда мы пришли, под елями и соснами было множество шишек. Под них, под эти шишки, мы прихватили с собой среднего размера холщовый мешок. Тару эту мы наполнили шишками, можно сказать, играючи. Шишки были все сухие, невесомые, и даже мешок их, несомненно, весил немного. Прабабушка одна могла, без преувеличения, взять его себе на спину и отнести домой, как заправский деревенский житель, каким она и была к 1956-ому году. Бабушка, баба Клава, тем более могла это сделать: закинуть мешок на спину и отнести на двор своей свекрови, но, я так думаю, манерничая, – не стала.

– Вдвоём понесём? – тогда спросила прабабушка сноху.

Баба Клава утвердительно кивнула головой. И, взяв этот лёгкий мешок за противоположные концы, они пошли к дому, назад.

Не обременённый никакой ношей, радостный, я побежал впереди них. По дороге несколько раз останавливаясь и поджидая, пока прабабушка и бабушка неторопливо догонят меня, я, так сказать, по мере моего роста, стал заниматься разглядыванием местности, по которой мы так двигались. Лесок при железной дороге довольно быстро сменился длинной тропинкой, по одной стороне которой, на всём протяжении её – в один ряд густо росли высокие кусты акаций, по другой стороне находилось поле, на котором росла то ли рожь, то ли пшеница, то ли овёс; сейчас уж, конечно, не помню, что на нём, этом поле, было.