Михаил Липскеров - Белая горячка. Delirium Tremens Страница 24

Одна ее рука держала мою, а пальцы второй перетирали соцветие грязно-желтой пижмы.

В воздухе висел непролившийся дождь, мышино-серый полдень прилипал к нашим плащам, и в меня начала вползать смутная усталая безнадежность.

– Вечером я иду с ним на прием.

– Опять кирнет, опять будет предъявлять свои супружеские претензии?

– Очевидно. Что делать, он ведь мой муж. Должна же я хоть постельной любовью платить ему за все, что он для меня делает.

– Да как же, черт возьми, – закричал я, – ты можешь после меня спать с ним?!

– Опять этот вопрос… Зачем ты все усложняешь? Почему ты не можешь просто спать со мной, как тысячи других мужчин, которые имеют замужних любовниц, довольствуются этим и наслаждаются скрытым унижением мужей?

– А почему у тебя вырывается рычание каждый раз, когда я ухожу домой?! Почему ты не можешь просто спать со мной и довольствоваться этим?!

– Ревность, стрелы твои огненные… – проговорила она, а потом взорвалась: – Да потому что мне, как и тебе, непосильна необходимость делиться с кем-либо другим! Даже если бы мы и не так любили друг друга! Мы расходимся. Теперь окончательно!

– Как же ты будешь без меня?

– А так. Когда тебя не будет, может быть, он мне станет не так противен, как сейчас. Мне стыдно перед ним.

– А тебе не стыдно было платить собою раньше, до меня? Ведь ты же никогда его не любила…

– Да я до тебя и не знала, что такое любить. Я только с тобой поняла, что можно действительно умирать от страсти, что можно потерять сознание от ощущения мужчины во мне. Да что я тебе говорю. Ты все это прекрасно чувствовал.

– Что же дальше будет?

– А дальше я буду улыбаться.

– А я?..

– Ничего. Перемелется, мука будет.

И она ушла.

– Да, Мэн, – проговорил Трудящийся, – я понимаю, вам трудно, но если такая любовь… Мне-то проще. Я со своею – всю жизнь. Я уж не знаю, есть ли у нас любовь или нет. Живем, и все тут. Нам бы только квартиру выбить.

– У каждого свое, Трудящийся…

– Допьем?

– Допьем.

Мэн с Трудящимся допили. И пошли своей дорогой. Еще несколько раз они встречались около магазина, выпивали на темы дня. Потом старый дом Трудящегося поставили на капитальный ремонт, и он получил квартиру в Строгино. На новоселье в кругу семьи он напился до изумления, пошел ночью искать Мэна к местному винному магазину, не нашел и на обратном пути был раздавлен цистерной «Молоко».

Вот его-то и вспомнил Мэн, пока Слесарь готовил чай в полулитровой банке.

А после чая в ноги пришла боль. Причем, она пришла и в ноги Слесаря. Пришла и не желала выходить. А ноги искали себе места и не могли найти. Оба покряхтывали, а так как пришла ночь, то их покряхтыванье мешало спать Пожилым. В палату заглянула Местная. Ей стало все ясно. Она вышла и вернулась вместе с Жизнерадостным Хреном. Тот пощупал ноги болящих и радостно сообщил, что все в порядке, что так и должно быть. Раз вернулась боль, то вернулись и ноги.

– Так что благодарите Бога, гангстеры.

Слесарь истово перекрестился, а Мэн грохнулся на колени, разбил их в кровь и честно сказал Господу спасибо.

– Так что, гангстеры, через недельку созреете для операции, и если выживете, то и вновь созреете в половом смысле этого слова. По протезам кровь свободно потечет по организму, и часть ее, хочет она того или нет, доползет до Члена. Он напьется и распрямит плечи. И тогда в бой. А? Каково?..

– Таково, – с надеждой ответил Мэн. – Но член и ноги сразу – это уже слишком.

– В науку надо верить, – сказал Слесарь и потер ноги.

– Он прав, милейший, главное – вера в науку. Если есть вера, то есть и исцеление. Наука, она… – и Жизнерадостный Хрен приготовился произнести вдохновенную речь о благе науки. Он набрал в грудь воздух, но Мэн оборвал не начавшийся панегирик во славу науки всплывшими из детства словами:

– Наука умеет много гитик.

Жизнерадостный Хрен задумался. Сразу он как-то не мог сообразить, умеет наука много этих самых гитик или не умеет… Иметь или не иметь, быть или не быть. Он так и сяк вертел в мозгах череп бедного Йорика, но ответа выжать из него не смог и выкинул череп в открытую форточку. Тот пролетел одиннадцать этажей, шарахнул о голову писающего около машины ДПС мента и раскололся вместе с ментовской головой. Следствие было в недоумении. Дело было закрыто. А один из судмедэкспертов позже написал диссертацию о самораскалывании ментовских голов под влиянием стрессов и маленькой зарплаты. Таким образом, было доказано, что наука, действительно, умеет много гитик.

Жизнерадостный Хрен помотал головой, пришел в себя и сказал:

– Так что, милейшие гангстеры, ножки ваши будут болеть. А если станет совсем больно, то посмотрите в окно дома напротив, и вам станет легче.

– А что в доме напротив? – спросил Мэн, хотя ему это и было все равно.

– Там, милейший, онкологический центр. Там боли в сто раз больше, а на надежды на избавление в сто раз меньше, – и ушел.

И боль из ног милейших куда-то ушла. Оба молчали, чтобы не вспугнуть ее, чтобы она не образумилась и не вернулась.

В 1122-ом боксе онкологического центра Лысый скелет коротко вскрикнул от невыносимой боли. Его и без того искаженное лицо исказилось еще больше. Сиделка набрала в шприц морфина, воткнула в остатки мышцы предплечья. Лицо Лысого скелета разгладилось, дыхание стало ровным, пока не прекратилось совсем. Сиделка вышла из бокса, вернулась с Врачом, который посмотрел на Лысого и накинул на его лицо простыню.

А в палату 1122 на одиннадцатом этаже, что в доме напротив онкологического центра, к милейшим вернулась боль.

Поутру боль стихла. Очевидно, она это сделала, чтобы ее носители могли позавтракать. А когда они позавтракали и покурили, получив за это вербальных п…лей от Жизнерадостного Хрена, боль вернулась на свое привычное место. Но это уже была несколько другая боль, позавтракавшая, а потому не столь агрессивная. Мэна свозили на УЗИ. Очень красивая Чувиха возила по животу Мэна какой-то штукой и периодически сообщала:

– Простата слегка рыхловата, поджелудочная – норма, почки – на месте, печень – отличник. Странно, в вашем возрасте. Не пьете, очевидно?..

Мэн на топчане аж взвился от негодования, как будто его обвинили в совращении статуи Свободы:

– Я!.. Да как вы смеете!.. С тринадцати лет!.. Общество анонимных алкоголиков отдыхает!.. Да я к вам из дурдома!..

– Извините, больной, – заплакала Очень красивая Чувиха, – я не хотела вас обидеть, простите, если что не так. Но уж больно печень у вас идеальная. Она у вас… она у вас… – попыталась она найти сравнение и нашла: – Она у вас – просто подарок для трансплантолога! – и она посмотрела на Мэна каким-то другим взглядом. – Если у вас есть нужда в средствах… – медленно начала она, – если нет денег на шунтирование… хоть у нас и бесплатная больница… так что…

– Дура, – проникновенно сказал Мэн, – на кой хер, извините за слово «на кой», мне шунтирование без печени?

Очень красивая Чувиха озадачилась, уставившись туманными глазами на мерцающую в мониторе идеальную мэновскую печень.

– Не родись красивой, а родись умной, – назидательно произнес Мэн, вставая с топчана и подтягивая треники. – Хотя это мое пожелание для тебя несколько запоздало. – И ушел, выдернув из аппарата лист с графиками.

В отделении он сдал графики Жизнерадостному Хрену. Тот посмотрел на них, разорался, что Очень красивая Чувиха совсем бросила мышей ловить и что теперь он сам должен расшифровывать эту фиговину. Потом он замолчал, как будто подавился чем-то, и уходящий Мэн услышал:

– А печень-то…

Но Мэн уже был в курилке. В курилке, в отличие от курилки дурдома, шли примитивные беседы об уровне холестерина в крови, о превалировании той или иной его фракции над другой, о том, что кто-то обойдется без операции, ограничившись чисткой сосудов и немедленным бросанием курить. Причем, как понял Мэн, под словом «немедленно» не подразумевалось сию секунду, а не медленно, то есть по возможности быстро. Как только закончится эта самая чистка сосудов или немного погодя. А так чего уж так сильно гнать. Всему свое время. Но уж это свое время придет обязательно. Не сразу, но придет. А куда оно денется. А сейчас надо уж оттянуться. Пока еще есть время. Которое… Мэн обалдел от этой казуистики и затосковал о милой его сердцу дурдомовской курилке, где каждая фраза имела свой смысл, который зачастую понимал только сам ее произносящий, но остальные имели возможность ее поразгадывать, так или иначе препарировать, попытаться докопаться до сути и выйти из курилки довольно-таки обогащенным. А тут была сухая проза жизни больных облитерирующим эндертеритом. Так что местная курилка не несла в себе высокого духовного содержания и была чисто утилитарным заведением. К тому же кабинки для отправления естественных потребностей имели двери, так что курящие не имели возможности вникнуть в самые интимные подробности друг друга, и между ними не возникало глубинных связей. Поэтому Мэн курилку старался посещать как можно реже, что привело к снижению отека ног и некоторому уменьшению боли. Через пять дней на утреннем обходе у кровати Мэна столпилась кодла врачей и практикантов во главе с Жизнерадостным Хреном. Они осмотрели ноги Мэна, помяли их, потискали, отметили болячки на коленях. Один практикант заинтересовался их происхождением. Жизнерадостный Хрен, хохотнув, сказал: