Ольга Покровская - Пока горит огонь (сборник) Страница 25

Всю ночь Елена провела без сна. Не помогал ни фенозепам в качестве снотворного, ни изрядная доля корвалола с валокордином.

Вконец обессилевшая от пережитых мыслей, тем не менее она услышала, как будто кто-то крадется по саду к дому. Володя? Вернулся? Может быть, не старуха она, может быть, это всего лишь был мимолетный шок, ведь он наверняка не понял сначала, что она годится ему в матери. Елена опрометью бросилась вниз, босая выскочила в коридор. Под входной дверью, ведущей на террасу, виднелся белый лист бумаги.

Елена нагнулась, дрожащими руками подняла письмо, развернула.

«Спасибо тебе. Прости», – прочитала она.

Больше Володю она не видела. Дом Огаревых стоял пустой, окна были заколочены. Лишь спустя два месяца, жарким летом, в него заселилась семья с двумя вечно орущими, перемазанными зеленкой детьми.

Давно уже опустилась на землю тяжелая непроглядная зима. Небо над городом набрякло седыми тучами. Заснежило улицы, дома, скверы. На новогодние праздники Елена с отцом, желая скрыться от натужного московского предновогоднего веселья, уехала на дачу.

Здесь было тихо и спокойно. Отец каждое утро растапливал печь, Елена прижималась к ее теплому, пахнущему теплым хлебом, уютом, домом боку и дремала, забыв обо всем на свете. Вечерами они смотрели старый, барахлящий телевизор. Отец ругался на помехи в эфире, Елена прихлебывала чай из любимой кружки. Казалось, что ничего в жизни ей больше и не нужно. Просто вот так сидеть в тепле, смотреть, как за окном сыплет бесконечный снег, греть пальцы о теплый фаянс.

В один из вечеров, щелкая каналами, она наткнулась на передачу о театральном фестивале. Показывали короткие спектакли по пьесам молодых драматургов. Елена никогда особенно не любила театр, не интересовалась громкими премьерами. Это искусство казалось ей выморочным, неестественным, слишком условным. Однако теперь короткие театральные зарисовки неожиданно попали ей под настроение. Было в этом что-то настоящее, вечное, что-то из девятнадцатого века – именно то, что нужно долгим зимним вечером в засыпанном снегом хорошо натопленном доме.

Окончилась очередная одноактная пьеса, и объявили новое творение молодого, но уже успевшего нахватать фестивальных наград драматурга. Занавес на экране разъехался, зал затих, и Елена вздрогнула, увидев такую знакомую ей небрежно обставленную комнату дачного домика соседей по поселку: придвинутый к окну стол, накрытый затертой клеенкой, старую швейную машину в углу, круто уходящую на второй этаж лестницу. А когда на сцене появились молодой черноволосый красавец и стареющая женщина, очень ухоженная, в дорогом платье и туфлях, она едва не закричала, понимая, что какой-то злой гений показывает ей, словно в насмешку, ее жизнь.

– В марте на дачах еще почти никого нет. Вам не страшно тут одному? – спросила женщина.

И молодой зверь, хищно улыбаясь, произнес:

– Нет, мне хорошо одному. Люди приносят с собой только шум и суету.

– Папа, – не своим голосом попросила Елена. – Папа, ты не мог бы мне принести… Там, на кухне… Я где-то оставила книжку… если тебе не сложно, пожалуйста…

Отец, стараясь не кряхтеть по-стариковски, вылез из кресла и отправился разыскивать никогда не существовавшую в природе забытую книжку. Елене необходимо было удалить его, избавить от этой грязи и ужаса. На экране перед ней разворачивалась история безумно боящейся старости и одиночества, отчаянно пытающейся уцепиться хоть за какую-то иллюзию любви Елены Владимировны. Конечно, ее прекрасный зверь оказался ловким гастарбайтером, нацелившимся на богатое приданое пожилой невесты. Конечно, вскоре на сцене объявился возмущенный отец, прищучивший неумелого брачного афериста. И носатая первая жена Лиана, и рыдающая, разом постаревшая, утратившая весь косметологический лоск Елена.

Как будто смилостивившись над Еленой Владимировной, экран телевизора пошел рябью, изображение задрожало, задергалось и исчезло, уступив место серым зигзагам. Елена Владимировна сидела, не дыша, прижав ладони к вискам. Что же это такое? Какой беспощадный насмешник слепил этот фарс, этот коллаж из ее жизни?

Вернулся отец, поцокал языком над телевизором:

– Ах ты, мать твою так! Я давно тебе говорил, Аленка, надо новый телевизор на дачу купить. А ты – да зачем он нужен, да кто его смотрит… Вот видишь, останемся теперь без «Голубого огонька»!

Раздобыв отвертку, он принялся что-то выкручивать в недрах проклятого ящика. И вдруг изображение появилось снова. Спектакль уже закончился, и с экрана на Елену смотрели теперь такие знакомые, родные до боли глаза цвета расплавленного металла. Она узнала Володю, лицо которого так тщательно старалась забыть все эти месяцы, мужчину, разрушившего ее спокойствие и выдержку, стоившего ей нескольких новых морщин, с которыми она безжалостно расправилась во время очередного визита в клинику пластической хирургии.

Рядом с Володей маячила дотошная журналистка.

– Господин Золотницкий, – тараторила она. – После года молчания вы снова поразили театральную жизнь Москвы новой острой пьесой, уже завоевавшей первый приз на нашем театральном фестивале…

– Да, действительно, почти год я находился в тяжелом творческом кризисе, – радостно подтвердил Володя. – Появлялись даже мысли о том, что я слишком быстро, слишком ярко стартовал и полностью выложился в первых своих пьесах. Что ничего нового мне уже не создать. Тем ценнее для меня сейчас эта награда.

– Скажите, а где вы берете сюжеты своих произведений? – не отставала девица. – Как они приходят вам в голову?

– Не нужно ничего выдумывать, – покачал царственной головой Володя. – Нужно лишь только хорошо смотреть по сторонам. Вокруг нас полно таких типажей и сюжетов, которые не создаст самое богатое воображение.

– Вы хотите сказать, что коллизии ваших пьес подсмотрены вами в окружающей жизни? – Журналистка явно хотела выудить из драматурга какие-нибудь жареные подробности, придать интервью скандальный оттенок. – Но разве это не аморально – выставлять напоказ драмы реальных людей?

– Аморально, – легко согласился Володя. – Но что поделаешь? Творчество само по себе – вещь беспринципная, безнравственная. Помните, как говорила Ахматова: «Это достаточно бесстыдно, чтобы быть поэзией».

В заключение интервью драматург Золотницкий сказал, что всеми своими творческими открытиями, успехами и достижениями обязан жене, которая всегда поддерживала его во всех начинаниях и не роптала на тяжелый неуживчивый характер неизлечимо больного театром мужа. Упомянутая жена не преминула появиться из-за плеча награжденного драматурга и просиять в камеру широкой улыбкой на неподдельно юном, еще не знавшем подтяжек и ботокса лице.

Отец давно уже спал в своей комнате, раздирая застывшую тишину дома громовыми руладами надсадного храпа. А Елена все металась по дому, сжимая руки и закусывая костяшки пальцев. Тело ее тряслось, билось в ледяной беззвучной истерике. Как же он мог? Она открылась, доверилась ему. А он, выходит, просто препарировал ее, изучал, чтобы выставить потом ее кровоточащие внутренности на потеху толпе. Садист! Вивисектор!

Теперь ей понятен был его острый интерес к ее прошлому, то, как внимательно он слушал ее, как расспрашивал. Она-то, идиотка, принимала это за ревность, желание глубже узнать ее. Он же всего лишь выискивал интересный сюжет.

Бледная безжалостная луна холодно усмехалась Елене через окно, похваляясь своим вечно юным, свежим, упругим ликом. Елена распахнула окно – в лицо ударил ветер, мороз тысячами иголок вонзился в лицо – и швырнула в луну хрустальной пепельницей. Пепельница, сверкнув тонкой гранью в неверном свете, упала в хрусткий глубокий снег. А Елена Владимировна, судорожно обхватив продрогшие плечи, горестно заплакала.

«Ну и пусть! – думала она, всхлипывая. – Пусть он высмеял меня, пусть я была для него всего лишь горячей темой для очередной скороспелой пьески. Зато у меня было это – чувства, страсть, сладость самообольщения. Зато я жила, пусть мучилась, страдала, плакала, но жила. А не потрошила жизнь с холодным любопытством».

Творчество – циничная вещь, сказал он. Что же, неужели она – такой уж интересный персонаж? Всего лишь одинокая стареющая женщина, ищущая любви. Разве их, таких, мало? Разве это такой уж интересный типаж?

На кого бы модному драматургу действительно следовало обратить внимание – это на себя! Мужчина, наделенный от природы подчеркнуто мужественной внешностью, наделенный даром вызывать любовь, пленять и располагать к себе, – на самом же деле абсолютно пустой и бесчувственный препаратор жизни. Ничто не способно согреть его, пробудить к жизни, вызвать чувства. С холодным интересом смотрит он на женщину, полюбившую его, возможно сильнее, чем кто бы то ни было, и проходит мимо, не способный оценить это чувство. Вот о ком следовало бы написать, если уж браться за перо. О драматурге Владимире Золотницком!