Юрий Милославский - Приглашённая Страница 26

Лучше всего было у реки, или в движущемся автомобиле с включенным кондиционером, или в ночной, без огней, квартире с кондиционером же. Но вся эта машинерия создавала неизбежный назойливый фон – совмещение ропота, воя и хлюпанья, что меня либо рассеивало, когда я к нему прислушивался, либо некоторым образом оболванивало, «гипнотизировало», если я переставал обращать на него осознанное внимание.

Помогало спиртное: разумеется, не вино и не пиво, якобы утоляющие жажду, а крепкие напитки. К виски во всех его разновидностях я был не приучен, водку понимал только вместе с благопотребной (по выражению А.П. Чехова) закуской и оттого пил преимущественно выдержанный (XO) испанский бренди: он был сравнительно недорог, ароматен в ореховой гамме и лишен чрезмерной забористости.

Но в таких случаях мне изменяла осторожность. Я отношусь к тем русским, кто от выпитого хоть и добреют, но при этом становятся более требовательными к окружающим. Они – раз уж на то пошло – ставят условия. Они открыто настаивают на взаимном отказе от актерничанья и уклончивости и способны на неудобные, даже грубоватые вопросы.

Это привело к тому, что однажды я поддался совершенно возмутительной слабости.

Было около трех пополуночи. Оконная рама, из тех, что закрываются сверху вниз, придерживала собою корпус кондиционера; он был достаточно велик, но все же и справа, и слева от него, между боковинами и оконным переплетом, оставались свободные участки. Эти зияния заполняли раздвижные защитные гармошки, для большей надежности прикрепленные мною к коробке окна с помощью клейкой ленты. Вся эта неустойчивая конструкция мелко дребезжала. Старый кондиционер работал без перерыва и, как следствие этого, довольно громко хлюпал накопленной в нем водой.

Свет распространялся только от экрана, стоящего на письменном столе; светились еще и сигнальные датчики на телефонном устройстве. А я, развалясь в кресле, вел настоящий допрос с пристрастием.

– Где моя Сашка? – негромко, убыстренно, вздергивая верхнюю губу, спрашивал я.

И, помолчав секунду, неожиданно оскаливался и гаркал:

– А?! Где моя Сашка?!

Тот-Кто-Знал-Ответ валял дурака.

– Где моя Сашка?! – еще тише, почти без голоса, но теперь протяжно и раздельно произносил я свой единственный вопрос, повторяя его же без паузы, не давая опомниться. – Где моя Сашка? А?!!

Ответом мне было издевательское молчание. Из него следовало, что настоящий ответ известен, но меня, безопасного и невлиятельного Николая Н. Усова, не принимали во внимание, потому что не боялись. Я, как говорится, был никто и звали меня никак.

– Где моя Сашка? – спрашивал я, на сей раз вкрадчиво, но с угрозой, не меняя покамест положения в кресле, но лишь немного вытягивая шею и тем показывая, что если уж я вынужден буду вскочить, то Знающему Ответ не поздоровится. – Где моя Сашка? А? Молчишь? Где моя Сашка?!!

За окном, заглушая кондиционер, дважды пронзительно поерзали пустотелым металлом о цемент и высоким, латиноамериканского свойства фальцетом кого-то окликнули.

– Где моя Сашка?! – на позволяя себя отвлечь, повторил я. – А?!! Где моя Сашка? Молчишь? Молчишь, а?! Где моя Сашка??!!

Все оставалось без перемен, и мирволить этой нестерпимой наглости мне показалось уж слишком обидным.

– Хорошо, – сказал я и включил настольную лампу. – Раз молчишь, придется нам самим сказать Тебе, где моя Сашка.

Зловеще посматривая в сторону окна, я выразительно разогнул записную книжку, затем взялся за телефон, однако, помедлив, отложил трубку, а вместо того надел наушники – и подсоединился к системе Skype, за которую с меня вторую неделю взимали по тарифу, предусматривающему звонки за границу (позже я убедился, что Сашкина страна отсутствовала в льготном перечне и потому целесообразнее оказалось пользоваться международной телефонной карточкой).

– Молчишь?! – повторял я. – Молчи-молчи. Сейчас Ты у меня домолчишься. Теперь молчи не молчи, все равно Тебе хана.

Я набрал номер Александры Федоровны Кандауровой; в…еве было одиннадцать часов утра.

– Алло, – откликнулась Сашка Чумакова. – Алло, алло. Слушаю вас.

Я поздоровался и, переждав секунду, назвал себя.

В этом не было никакой необходимости, так как меня признали мгновенно.

Я был не сильно, но зато исключительно счастливо, вдохновенно пьян и потому, едва только мы как следует обменялись с Александрой Федоровной всем тем, без чего уж никак нельзя было обойтись, – это заняло до получаса, но нам-то было не к спеху, – решился провести с ней первый из проверочных, экспериментальных разговоров, чтобы как можно скорее понять: кто она? Действительно ли она правопреемница Сашки Чумаковой, чей удвоенный опознавательный знак тускло зеленел на моей старческой шкуре?

Внешним содержанием (предлогом для) этого контрольного разговора стал знаменитый лет тридцать пять тому назад фильм «Ночной портье».

Поскольку я вел постоянную звукозапись всех наших диалогов, предлагаю здесь, в достаточно представительных выдержках, позднейшие их расшифровки, непосредственно вносимые мною в корпус текста этих записок (выпущенные фрагменты означаются отточием в косых скобках /…/) [18] .

В ходе первого же нашего разговора причиной моему полуночничанью я назвал просмотр киноматериалов из сетевого архива. Александра Федоровна на это сказала, что она до сих пор «Интернетом не соблазнилась», но допоздна просиживает перед «ящиком», когда там показывают новые и старые качественные ленты.

/…/

– А ты что смотрел, Колька?

– Догадайся с трех попыток.

– Это мне раньше хватило бы не то что трех, а двух. Какое кино смотрит по ночам американец Усов – Колька, это ты?! – я не представляю.

– Предложи наводящие вопросы.

– Делать тебе нечего… Колька, у нас с тобой последняя встреча закончилась спором о «Солярисе» Тарковского! Господи, ничего не изменилось, – мы какими были, такими и остались… /…/ Новый или старый?

– Старый.

– Могла бы и сама сообразить. Это я еще не опомнилась от твоего звонка. /…/ Но это не вопрос, а утверждение: тебе попался – или ты выбрал – такой фильм, который… ты знаешь.

– Который перешел в мой к тебе звонок. Все так.

– А мы его вместе смотрели? Не обязательно физически вместе, я даже не уверена, что мы с тобой по кинотеатрам ходили, – но он был для нас чем-то важен?

Далее А.Ф. Чумакова предложила на выбор «Пепел и алмаз», «Ночи Кабирии» и «Они бродили по дорогам» (привожу только главное). На это я сказал ей, что фильм, который я подразумеваю, не настолько стар. В конечном итоге мне пришлось назвать его самому.

/…/

– У нас его в перестройку показывали, но вроде не в широком прокате.

– Значит, фильм ты видела?

– Конечно, Коленька; вообще он произвел на меня тяжелое впечатление. Извращение, садо-мазо.

– Это один из самых важных для меня фильмов. А странно, Сашка, что ты в нем кроме «садымазы» ничего не заметила.

– Почему же «ничего»? Это замечательный, тонкий фильм с точки зрения актерской и режиссерской работы.

– Александра, сколько лет можно ничего не понимать? Это не извращение. Это великая любовная сага, тот самый гимн торжествующей любви, о той самой любви, которая крепка как смерть. Это притча. Не расширительная аналогия, в отличие от Ромео и Джульетты, не символ, а притча. И все сделано, чтобы это стало ясно наблюдательному человеку, чтобы сразу отсеять все эти опереточные мундиры с иголочки, какие-то, б… эсэсовцы, ни к селу ни к городу, да еще все офицеры поголовно помешаны на сексуальной почве /…/.

А.Ф. Чумакова-Кандаурова не возразила мне ни единым звуком, так что я подумал, будто неожиданно прервалась связь, как это иногда случается при пользовании Skype’ом. Но даже не удостоверяясь, слышит ли она меня, я твердил свое:

– …А как отсеешь, тебе остается при́точная правда в том, что он и она, герой и героиня, жили в этом е…ном мире, в котором их страсть, их любовь, их присносущая тяга друг к дружке, – и у меня к Сашке Чумаковой была вот такая самая, присносущая тяга! – все это смогло проявиться только в таком, как профаны говорят, извращенном виде. Они полюбили при непозволительных обстоятельствах. Я уверен: в обстоятельствах, условно говоря, реальных между ними ничего бы и не возникло. /…/ Он был – тот, кем был; она была – та, кем была.

Чумакова продолжала хранить молчание. Однако слышимость не оставляла желать лучшего, так что микрофоны доносили до меня не только Сашкино дыхание, но и перемежающийся визг неосторожно затронутой кем-то (бродячим животным или загулявшим, нетрезвым, вроде меня, человеком) автомобильной сигнализации; источник этих звуков находился во дворе Сашкиного дома. Сашка молчала, давая тем самым понять, что мне на этот раз дозволяется высказаться.

– …А потом, по воле начальства, порядки е…ного мира переменились на противоположные. И то, что он проделывал с нею, а она – с ним, то, что она ему позволяла с собой проделывать, – стало запретным. Не вообще запретным, а лично для них. В первую очередь для него. Ему больше любить – любить свое прошлое! – категорически не разрешалось под страхом пожизненного заключения или механической асфиксии – а значит, и ей было велено ничего подобного по отношению к нему не испытывать, не желать и не допускать. /…/ Их любовь попала в категорию запретной. Но поскольку начальство было занято другими, более важными делами, оно их как-то прозевало – т. е. вовремя не убило. И поэтому оказалась возможной эта встреча – лет приблизительно через пятнадцать. В три раза меньше нашего, но тоже достаточно. Начался несанкционированный контакт. На влюбленных пришлось обратить внимание – и, хоть и с опозданием, но радикально – обезвредить. Дело доверили коллегам главного героя, которые всего-то хотели покоя и забвения, – помнишь? И влюбленные, взятые ими в осаду, не подчинились: они старательно нарядились в свое лучшее прошлое – и вышли в настоящее, которое и пристрелило их наповал.

– Но ее, кажется, сначала не собирались убивать, – сказала Сашка, – и в жизни так и было. Это же действительная история; она сама и рассказала режиссеру…