Михаил Липскеров - Белая горячка. Delirium Tremens Страница 28

Двадцать пять, а может, и все тридцать лет тому назад около магазина «Продукты», что скромно расположился по соседству с одним иностранным посольством в одном из арбатских переулков, долгие годы с восьми утра ошивался человек по прозвищу Юрик. Сколько ему было лет, неизвестно. Может быть, сорок, а может быть, и все шестьдесят. Неизвестно. У Юриков возраста не бывает.

Он получал какую-то хитрую пенсию, которую до последней копейки отдавал жене. Живых денег у Юрика не было никогда. Но у него был стакан! Хороший, матерый, граненый, двухсотграммовый стакан. Люди, пьющие профессионально, достигшие в этом деле определенного положения, знают, что такое пустой стакан в восемь утра. Напитки, которые ввечеру летят в рот без задержки из рюмки, пивной кружки, призового кубка, подставки для карандашей, колпачка от авторучки, лампового плафона, канистры из-под бензина, фужера, рога, фетровой, велюровой, соломенной шляп, выемки в асфальте, горсти и просто из горла, в ранние росистые часы требуют только стакана. Любая другая емкость вызывает немедленный горловой, а затем и желудочный спазмы. Напиток не приживается. Рассос не происходит. Пошатнувшийся статус-кво в организме не восстанавливается. А без статуса-кво человек для общества бесполезен. Он не может стоять у станка, конвейера, кульмана, сидеть за рулем автомобиля, штурвалом самолета, комбайна, управлять сложнейшей электронной техникой, повсеместно заменяющей ручной труд. Для всего этого необходим простой стакан, который бережно хранился в правом кармане Юриковых брюк.

Когда больные, после долгих унижений отоварившись у Грузчика портвейновым вином, в тоскливой безнадежности смотрели на открытую бутылку, Юрик, глядя в сторону, молча протягивал свой верный стакан. Больные оживлялись, насыпали краску в стакан и выпивали. А так как стакан вмещал двести граммов, а бутылка вмещает семьсот, то на долю Юрика оставалось сто граммов. Сто граммов за стакан это было по-божески. Юрик степенно выпивал и вступал в серьезный разговор. Затем в нем наступала нужда в другой компании, в третьей. Люди пользовались Юрикиным стаканом, закуривали, беседовали и включались в напряженный ритм трудового дня.

Так, в неторопливой размеренности, шли годы. Юрик был доволен своей жизнью, так как отчетливо сознавал необходимость своего существования в социуме. Он был маленькой частицей единого круговорота в природе.

Но однажды правый карман Юриковых брюк порвался, и опущенный в него стакан не лег привычно в насиженное место, а скользнул вдоль тонкой ноги, ударился о кромку тротуара и разбился.

В первые минуты Юрик не ощутил трагедии, но уже на следующее утро еще вчера доброжелательно беседовавшие с ним о происках НАТО, урожае в Казахстане и вчерашней х…вой игре Еврюжихина не обращали на него внимания, а молодежь со свойственной ей жестокостью гнала Юрика прочь, начисто забыв о его многолетних заслугах.

Конечно, наилучшим исходом было бы приобрести новый стакан, но, как уже было сказано, живых денег у Юрика не было никогда.

Вскорости у магазина появился молодой Деловой мужик со своим стаканом. Природа не терпит пустоты. Помимо честных ста граммов, Деловой забирал и пустую бутылку. Завсегдатаи немного посопротивлялись, а потом смирились. Деловой был необходим.

Юрик от сознания своей ненужности перестал ходить к магазину, слег в постель и через несколько дней умер. Юриковы брюки перешли с зашитым женой карманом к его Сыну, который на украденные у матери семь копеек купил новый стакан, набил морду Деловому и продолжил отцовскую традицию.

И вот этот самый Сын допивал оставшиеся от Мэна, Инвалида и Собачника сто граммов портвейна «777». Сколько ему было лет, неизвестно. Может быть, сорок, а может быть, и все шестьдесят. У Сыновей Юриков возраста не бывает.

Вернувшись домой, Мэн неожиданно для себя съел яичницу и так же неожиданно для себя попросил Жену вызвать Психиатра, чтобы наконец попасть в санаторное отделение, где его приведут в порядок и он начнет новую жизнь. Удивленная Жена позвонила Психиатру и после беседы с ним сообщила Мэну, что завтра он должен быть в отделении. Есть только одно условие. До завтрева дня Мэн должен прекратить пить. Потому что в санаторном отделении обретаются пребывающие в посталкогольной депрессии интеллигентные натуры, у которых вид другого пьяного интеллигента может вызвать неконтролируемые желания, после чего все отделение может пойти в разнос. Похмельные – это другое дело. Все были тут такими, а пьяный радостный интеллигент вызывает у депрессивного интеллигента мысли о подражании.

Так что у Мэна не было выхода. Он должен был сутки провести в полной абстиненции. Он выпил весь водопровод. Часть в сыром виде, часть в виде растворителя для растворимого кофе.

Но вечером Мэн, чтобы заснуть, выпил новое для себя снотворное, но не заснул. Потому что новое снотворное смешалось с утрешним алкоголем, и Мэна закрутило по всей комнате. Он врезался в книжный шкаф сначала мордой, а потом спиной. Брызнуло стекло, и часть брызг застряла в мэновой спине. Мэн вытащил брызги. На ковер со спины и морды закапала кровь. Ворвалась Жена. Охнув, она удерживала мятущегося Мэна, а когда снотворное и утрешний алкоголь прекратили толковищу, смазала Мэна зеленкой и уложила в кровать.

А на следующее утро Младший доставил его в САНАТОРНОЕ отделение. И усадил перед кабинетом врачей. До носа Мэна донесся какой-то знакомый аромат. Мэн вздрогнул. Мимо него прошла Медсестра, улыбнулась ему и вышла из отделения сквозь запертую дверь. Мэн не успел удивиться, потому что из кабинета вышел Блондин с бланшем под правым глазом.

– Вас зовут, – сказал он Мэну, – но учтите, я здесь не по этому делу…

– Конечно, конечно, – согласился Мэн, – я тоже по-другому, – и вошел в кабинет.

В кабинете, одетые по-гражданке, сидели Добродушный врач и какая-то неимоверной красоты Чувиха лет тридцати пяти. Даже в сидячем положении было видно (простите за банальность), что ноги ее начинаются от изящных ушей. Мэн бросил на нее призывный взгляд, но ответа не получил. Очевидно, весь покрытый зеленью, абсолютно весь, Мэн был не так привлекателен, как обычно, или как ему всегда казалось. А Добродушный показал Мэну на стул рядом с собой. Мэн сел, но промахнулся. Похмельная вестибулярка подвела. Тем не менее он поднялся, сел на стул и вежливо спросил Добродушного:

– Чем могу быть полезен?

Вот тут-то Длинноногая подняла на Мэна заинтересованный взгляд.

– Он совсем плохой, – сказала она Добродушному.

Тот кивком головы согласился с ней, вышел из кабинета и вернулся с только что вышедшим Блондином.

– Отведите его, – сказал он Блондину, – в палату.

Блондин взял Мэна под руку и привел в четырехместную палату, где и уложил Мэна на одну из кроватей. На другую улегся сам и привычным жестом закатал рукав рубашки. Жестом предложив Мэну сделать то же самое. Мэн закатал. В палату вошел Младший, сказал Мэну, что он все уладит сам, потому что Мэн совсем плохой и перед общением с Добродушным его нужно сделать менее плохим. А совсем хорошим он уже никогда не станет. С тем и вышел из палаты, уступив место Сестре с двумя капельницами. Через минуту в вены Мэна и Блондина закапала жидкость.

– Ты по этому делу? – спросил Блондин и щелкнул себя по горлу.

– Да ты что?! – возмутился Мэн. – Я по другому делу. Делу Румянцева. А ты по этому? – и тоже решил щелкнуть себя по горлу. Но промахнулся и щелкнул по виску.

– Да никогда в жизни! – в свою очередь возмутился Блондин. – Так, принимал, как все, а Ректор распорядился. А то с кафедрой придется распрощаться. А у меня командировка в Штаты на коллоквиум. Вот пришлось согласиться. А так я, как все…

– Как все или как все, вместе взятые? – уточнил Мэн.

Ученый Блондин задумался, а потом вздохнул горько:

– Ну, не совсем, как все, вместе взятые, но наполовину.

– А бланш откуда?

– Генезис неизвестен. Аспирант мой защитился. Это я помню. Потом банкет был. Это я тоже помню. Потом, как сейчас помню, заспорили о некоторых особенностях мнимых чисел четвертого порядка с оппонентом моего диссертанта, профессором из родственного НИИ. А потом был бланш и вызов к ректору.

– И кто оказался прав? – из вежливости спросил Мэн.

– Конечно я, – обиделся Блондин.

– Чистая ложь! – раздался голос от дверей палаты.

Мэн и Блондин повернули головы. В дверях палаты стоял Брюнет с таким же, как и у Блондина, бланшем. Блондин привстал и попытался выдернуть шприц из вены. Очевидно, судьба мнимых чисел четвертого порядка требовала немедленного решения.

– Стоп! – заорал Мэн и свободной рукой удержал Блондина на кровати. – Вы оба правы!

– Как это? – завозмущались оппоненты.

– А так, – сказал Мэн, – у вас абсолютно идентичные бланши. Значит, ваш сугубо научный спор завершился со счетом один-один. Ничья, чистая математика.

Ученые замолчали, а потом Блондин прошептал: