Жанна Абуева - Дагестанская сага. Книга II Страница 29

После уроков, когда класс почти опустел, а Клара замешкалась у своей парты, выкладывая из портфеля его содержимое и что-то в нём сосредоточенно выискивая, Арсен, посвистывая, прошёл мимо неё и небрежно закинул записку в девочкин портфель.

Вечер прошёл в томительном ожидании завтрашнего дня, когда, по его расчётам, Клара, прочитав записку, должна была ответить ему, как он надеялся, утвердительно.

На следующий день Клара по-прежнему не обращала на него внимания, зато Татьяна Николаевна, неожиданно вызвав Арсена с урока физкультуры, повела его в учительскую, где у стола завуча Ольги Михайловны сидела его мама.

– Это ты писал? – зловещим шёпотом спросила Татьяна Николаевна, брезгливо держа двумя пальцами листок бумаги с текстом, обведённым красивой рамочкой и с цветком в углу.

Увидев свою записку в руках ненавистной учительницы, Арсен почувствовал, как кровь прилила к его щекам. Мальчик молча стоял, не поднимая глаз и слыша, как смущённая мать переспрашивает у Татьяны Николаевны, что это за листок.

Сидевшая рядом Ольга Михайловна лишь качала головой и укоризненно смотрела на Арсена.

– Ты что же это себе позволяешь, а? – Голос Татьяны Николаевны постепенно набирал высоту. – Вместо того чтобы учиться, пишешь какие-то глупые записки и отвлекаешь от занятий девочку, отличницу! Когда она дала мне эту записку, я просто была в шоке!

От возмущения голос учительницы достиг совсем уж высокой ноты, и Арсену показалось, что дальше она уже просто не потянет. В другой раз он расхохотался бы, но сейчас ему было не до смеха, и, весь охваченный унижением, он стоял с опущенной головой, не произнося ни единого звука.

– Сынок, зачем ты это написал? – виноватым голосом спросила Фарида. – Какая может быть дружба между девочкой и мальчиком? Ты должен думать об учёбе, а не о дружбе!

– Вот именно! – снова вступила в бой Татьяна Николаевна. – В таком возрасте думать о таких вещах! Это же просто не-до-пус-ти-мо! Ольга Михайловна, а вы что думаете обо всём этом?

– Э-э… видите ли… Я, разумеется, также считаю, что… э-э… рановато, рановато! – Казалось, что Жданова вот-вот расплачется. – Ты видишь, Арсен, вот сидит твоя мама, которую я очень уважаю… И папу твоего мы все очень уважаем… И вот ты их позоришь своим поведением! Не стыдно тебе?!

Мальчик по-прежнему хранил молчание.

– Ну что ты молчишь? – воскликнула Татьяна Николаевна. – Скажи что-нибудь! Стыдно тебе за свой поступок или нет?

Видя, что ответа от Арсена не дождаться, она обратилась к завучу:

– Я хочу поднять данный вопрос на родительском собрании и, конечно, на классном часе. Полагаю, это должно послужить примером для остальных… в смысле того, чего нельзя делать! Мы же все понимаем, что начинается с маленькой записочки, а закончиться может неизвестно чем!

– Нет-нет, ни в коем случае! – поспешно сказала Жданова. – Думаю, сегодняшнего разговора вполне достаточно. – Заметив недовольное лицо Татьяны Николаевны, она добавила: – Но, если подобное ещё раз повторится, тогда конечно! Так ты всё понял? – спросила завуч у мальчика.

Не ответив, Арсен ринулся из учительской и, миновав свой класс, выбежал со двора. Оказавшись на улице, он остановился в нерешительности, а потом побежал в сторону городского стадиона. На стадионе всегда кто-то занимается, и если ему не удастся самому поиграть в футбол, то всегда можно посмотреть, как играют другие.

Вечером он долго ворочался без сна в своей постели, раздираемый обидой и разочарованием в этой девочке с золотисто-русой чёлкой и серьёзным взглядом карих глаз. Эх ты, ябеда, мысленно обращался он к Кларе, ябеда ты и больше никто! Отныне она уже не тревожила его воображение, и, когда на следующий день Арсен вошёл в свой класс, третья парта лично для него была пуста.

Глава 4

Шамиль отличался от своего брата во всём как внутренне, так и внешне, и потому к концу дня его школьная форма выглядела так, словно он её только что надел, а безупречно повязанный пионерский галстук сидел на его шее прочно и не съезжал ни вправо и ни влево, как это бывало у других ребят.

Большие серые глаза мальчика смотрели на мир серьёзно и пытливо, да и сам он был серьёзный и степенный, унаследовав от матери присущие ей выдержку и уравновешенность.

Если Арсен не прятал обыкновенно своих эмоций, воспринимая окружающий мир с одинаково шумным восторгом и максимализмом, то его брат вполне умел скрывать свои чувства за внешней невозмутимостью и кажущимся равнодушием, хотя на самом деле вовсе не был равнодушным, а просто в какой-то момент понял, что проявлять свои чувства совсем не обязательно.

Братья были ещё далеки от времени, когда друзья каждого становятся друзьями общими, и потому у обоих имелись собственные друзья, соответствовавшие их темпераменту.

Друзья Шамиля принадлежали к категории «домашних» детей, которых родители считали нужным занять музыкой, рисованием, спортом или даже бальными танцами, кружок которых активно функционировал в буйнакском Доме пионеров. Возглавляла его неутомимая, энергичная Галина Михайловна Диденко, колоритная дама неопределённого возраста, чей крошечный рост нисколько не мешал её кипучей, бурной деятельности на посту директора.

Как сам Шамиль, так и его закадычные друзья Русик, Тимур и Мурад во всём были примером и никоим образом не создавали родителям неудобств в плане укора в плохом воспитании.

Друзья Арсена были, как и он, подвижными, бойкими и шкодливыми и чувствовали себя на улице гораздо лучше, нежели дома или в школе. С Ханчиком, Абиком, Михой и Зауром Арсен мог часами гонять в футбол, или отправиться на речку, или, перелезши через изгородь, полакомиться в чужом саду яблоками, словом, в равной степени они обожали и свежий воздух, и озорство ради самого озорства. Это не означало, что для окружающих они были хулиганами, каковыми они и в самом деле не были, как не были и благовоспитанными, прилежными чадами. Это были обычные, живые, подвижные мальчишки, которых родители в меру баловали и в меру наказывали.

В отношении строгости наказания мнения у Арсена и у его матери Фариды принципиально различались. Фарида, раздражённая многочисленными жалобами школьных учителей, зачастую теряла терпение и, забыв о методах и приёмах педагогического воздействия, рекомендованных известными педагогами Песталоцци, Ушинским и Макаренко, в сердцах хваталась за старый ансаровский ремень и принималась бегать по всему дому за младшим сыном, который, ловко уворачиваясь от неумолимых взмахов ремня, отчаянно вопил в притворном ужасе:

– Ай-яй-яй, мамочка, что ж ты делаешь! Ты забыла, что я родился восьмимесячным и обвитым пуповиной?! Меня бить нельзя!

Устав гоняться за сыном, Фарида со вздохом убирала ремень, не забывая при этом пригрозить ему:

– Вот подожди, я всё расскажу твоему отцу, паршивец ты этакий, пусть он с тобой разбирается!

Арсен, поняв, что гроза миновала, тут же выбегал во двор или на улицу, где его поджидали гораздо более положительные эмоции, а позже возвращался обратно в дом, стараясь незаметно прошмыгнуть в свою комнату и гадая, доложила или нет мать отцу о его проделках.

Имран не особо вникал в процесс воспитания сыновей и, обращаясь к ним с дежурным вопросом: «Как там у вас в школе дела?», не очень-то и вслушивался в ответы, звучавшие у обоих одинаково: «Нормально!», что на самом деле положительно разнилось по своей сути. «Нормально!» Шамиля и «Нормально!» Арсена были столь же разными, как и они сами, однако Имран, вполне довольствуясь ответом, не слишком над этим задумывался. Иногда Фарида, обозлённая проделками младшего сына, ставила мужа в известность о них, и тогда, призвав к себе Арсена, Имран грозно сдвигал брови и говорил с металлическими нотками в голосе:

– Ты что же это, негодник, себе позволяешь, а? Тебе не достаточно сказанного одного раза? Или ты не понимаешь русского языка? Может, тогда другой язык поймёшь? Иди-ка сюда ближе!

Влепив сыну подзатыльник, по его мнению, необходимый для воспитания, Имран завершал свою речь грозным рыком:

– Вон отсюда! И чтоб на глаза мне не попадался, а то…

Арсен, удовлетворённый тем, что всё уже позади, вылетал из комнаты, не дослушивая, что же будет «а то…».

Шамиль счастливо избегал подобных сцен, почти не подавая к ним повода, а если видел, что отец рассержен, предпочитал укрыться где-нибудь, благоразумно выжидая, пока гроза минует и Имран вновь обретёт обычное своё расположение духа.

Отношения с девочками были у Шамиля скорее сложными, чему способствовали природная его флегматичность и неожиданно проснувшееся в нём чувство собственного достоинства, не позволявшее ему поворачивать в их сторону свою голову, а тем более разговаривать с ними. Если девочки его и интересовали, то он никоим образом этого не показывал, но, когда Русик передал ему слова, сказанные о нём Женей Рашидовой, одноклассницей, втайне занимавшей мысли Шамиля и заявившей безапелляционно: «Красивый мальчик, но слишком уж корчит из себя принца! Все девочки так считают!», он был сильно уязвлен и ещё больше замкнулся в своей демонстративной неприступности. Столь нелестная оценка в одинаковой степени его расстроила и покоробила, заставив, однако, задуматься над тем, как он выглядит в глазах окружающих. Ему очень не хотелось казаться принцем, и Русик, заметив, как помрачнел его друг, посоветовал ему держаться с девочками проще.