Татьяна Успенская - Главная роль Страница 3

– Мама, откуда ты знаешь?

Мать смахнула слезу. Это было так неожиданно, что отец вскочил и неловко обнял её, низко склонившись к ней, стал гладить по гладко зачёсанной седеющей голове, по узлу на затылке, тыльной стороной руки вытер мокрую щёку.

– Что с тобой? Ты никогда не плачешь.

Откуда мама знает? Лиза ждала: объяснит.

И мама высвободилась из рук отца, устало взглянула на неё.

– В те два месяца ты была такая, как в детстве, когда слушала наши сказки. Ты всё могла. Глаза резало, когда я смотрела на тебя.

– Ты о чём, мать? – осторожно спросил отец.

– О ребёнке. Лиза ждала ребёнка. Очень хотела его. Руки держала на животе. – Мать снова смахнула слезу.

– Ну и где же… – отец запнулся, – тот ребёнок?

– Мама, почему ты так решила? – залепетала Лиза.

– Мы бы знали, правда, доченька? – растерянно смотрит на неё отец.

– Вот что я думаю, давайте сейчас поедим, я очень голодная, и мы с папой останемся сегодня с тобой, чтобы, как только мальчик проснётся, осмотреть его и понять, что делать.

– Я хочу знать, был ребёнок или не был? Если был, что с ним случилось? – У отца чуть подрагивают ноздри. Это бывает очень редко – лишь когда он сильно нервничает.

– Судя по тому, какой потом стала Лиза, она сделала аборт. А сделала аборт потому, что её благоверный не обрадовался, мягко говоря, известию о ребёнке. Зачем ему ребёнок? Лиза должна была жить только для него! Так я говорю, доченька? – тихо спросила мать, не глядя на неё.

– Как же это я ничего не заметил? – горестно воскликнул отец.

– Если ты меня не накормишь, Лиза, умру с голоду, не ела со вчерашнего дня. Есть у тебя еда? – Мама распахнула холодильник.

– Котлеты с пюре мы доели, – пробормотала Лиза. – Осталось немного сыра и колбасы. В морозильнике на всякий случай дежурные пельмени.

– Если можешь, свари их, пожалуйста, а я должна успеть позвонить, что не выйду завтра на работу! – А вместо этого уже вынимала из морозилки пельмени, наливала воду в кастрюлю.

– Мама, я сама.

– Конечно, сама, доченька. Ты всю жизнь сама.

Впервые Лиза видела мать решительной и сильной и поняла, наконец, почему такое количество маминых больных выздоравливает даже после тяжёлых заболеваний. Лиза не могла оторвать взгляда от маминого иконописного лица. «Господи, спасибо, что у меня такие родители!» – повторяла бессчётно, проклиная себя за то, что ничего не сказала им о сыне.

Глава вторая

Алесь не пошёл к матери.

Что ждёт его там? Целый день слушать гремящий телевизор или болтовню о пустых сериалах? Герои разделены на «хороших» и «плохих». «Хорошие» – простаки, не понимают ходов зла, их легко обмануть. «Плохие» коварны, расчётливы, безлюбовны. Набор тех и других качеств строго подбит в обойму: от «хорошего» не жди подлости, от «плохого» – благородства. И неважно, о чём фильм, схема отработана: поиск убийцы, торжество справедливости, слюни влюблённых.

Алесь быстро озяб. Уходить от жён надо летом. Сейчас мозги смёрзлись, а нужно срочно решить, куда идти ночевать. Потом, на досуге, в тепле, он разберётся, какой скорпион его укусил.

Школьных друзей не приберёг. Папашка не любил держать его в одном и том же коллективе – вдруг отпрыск привяжется к учителю или приятелю – и устроил ему из нежных лет учёбы чехарду: каждый год переводил из школы в школу. Алесь должен был только папашку любить и постоянно возносить благодарности за то, что папашка поспособствовал его рождению!

Вот и не завязался узелок ни с одним ровесником.

С институтом папашкины штучки не прошли. И на лекциях с семинарами Алесь просидел с одними и теми же гавриками, как звал его однокурсников папашка.

Поначалу приглашали его гаврики пить пиво или на вечеринки, но Алесь не шёл: он уже превратился в сосуд с пробкой, заткнутый наглухо.

Ещё и из-за мамани. И с ней не получилось связаться узелком. Ей было всё равно – холодно ли ему, одиноко ли, есть ли у него приятели поиграть, меняет он школы или сидит в одной – она не провожала его и не встречала. И из-за мамани тоже таскал Алесь в себе комплексы изгоя.

Нечего ему делать у мамани!

Народ, побеждённый, бежал с поля боя по домам: мороз драл лицо, вцеплялся в тело под одеждой. Один Алесь бросил ему вызов и, вопреки ему, гнал себя неизвестно куда. Он потерялся в собственном городе. Буквально рухнул на скамью в сквере перед фиолетовым зданием, похожим на Дворец из сказки – с башенками и выступами. Часть окон в нём была ярко освещена.

Не успел примёрзнуть к скамье, в сквер вошла дама. В мехах и высоких сапогах, надёжно упакованная от холода.

«Рисковая, – подумал Алесь, – в таком наряде, с такой тугой сумкой, наверняка набитой купюрой, одна гуляет в бандитском городе!»

Дама курила и шла к скамье в углу сквера.

«Или я в невидимку превратился, или она шибко зациклена на чём-то», – подумал Алесь.

А она достала из сумки телефон, нажала кнопку и разразилась матом:

– Это что же ты, мать твою, срываешь мне мою малину? Так тебя, гвоздь ржавый! Или даёшь, или не даёшь! – Она замолчала и тут же закричала на него: – А ты что тут делаешь, педик гнойный? Подслушиваешь?

Встала перед ним с покорно молчащим телефоном, дымила ему в лицо, согревая, и орала:

– Кто позволил тебе сюда влезть, отморозок? Это моя территория. Что тебе здесь надо? Шпионишь, жопа рваная?

Из-под её грубого голоса и словесного поноса он рванулся со скамьи, кинулся вбок, чтобы не сбить её, но не успел сделать и шага, не то что убежать, как отлетел в сугроб.

– Одной левой! – хохотнула она. – Небось, так не умеешь? А ну, дай мне сдачи, ишь, посинел весь. Гляди-ка, не бандит. Не шпион, нет. Рожей не вышел, и кишка тонка. Сопливый. Слабак.

Телефон уже в сумке, сигарета – в сугробе, а дамочка обеими руками приподняла его, поставила перед собой.

– С голоду пухнешь аль баба выгнала?

– Сам ушёл, – сказал он зло и сбросил её руки с себя.

Агрессия её исчезла, и заговорила она жалостливым голосом, каким говаривала бабушка:

– Не добытчик, нет. Не можешь прокормить свою бабу, и стыд заел.

«Ишь. Психолог», – подумал с удивлением.

До этой минуты никак не мог он сформулировать для себя причину игры в гляделки с Лизой и Грифом, бегства из дома и чувства бесплотности, возникшего в результате единоборства с морозом, – он потерпел поражение. А главная-то причина вот она: он не может прокормить свою бабу. Не бабу – Лизу.

Не сегодня перестали платить в его НИИ. Целый месяц тыкался в подобные институты и лаборатории, но все они так же, как и их НИИ, сдохли: ни нужных веществ с оборудованием, приборами и прочими необходимыми составляющими для исследований, ни зарплат. Голый энтузиазм. Стал соваться в фирмы, растущие, как грибы в дождливое лето, русские и иностранные, но ни в одну его не взяли – то ли, как сказала дамочка, рожей не вышел, то ли эта рожа в улыбку не растягивалась.

Сейчас, стоя перед странной дамочкой, то ли блатной, то ли тонким психологом, видел, как перед смертью, бегущие картинки. Сидят перед ним Лиза и Гриф, смотрят оба собачьими глазами, а он подыскивает слова побольнее: «как актриса не состоялась», «ребёнка не родила». Лиза играет старуху – в нелепой одежде, скрывающей её подростковую фигурку, с волосами седыми, свинченными в неухоженный пук, типичный для старой девы. Папашка выговаривает Лизе: «Это что же ты плохо кормишь моего Лёсика? Похудел как!»

– Колоться будешь иль, как Карбышев, превратишься на морозе в статую? Правильно я поставила диагноз: остался без ням-ням, без бумажек шуршащих и бежал от своей бабы, подхватив спадающие с жопы портки? Ну? У меня времени на тебя нет.

И тут он разозлился:

– А ты из тех, кто вовремя сориентировался да посгребал к себе наши зарплаты, так? Воровать умеешь. Вот-вот, времечко для таких, как ты: мат-перемат, кулаки вместо слов, счётчик вместо мозгов и рентген вместо глаз – где это у кого плохо лежит, кто из homo sapiens – «слабак», «сопливый», а ну, на морозец его, пусть подыхает, а ну – мордой его в сугроб, а мы – в соболя упрячемся, рожу раскрасим, сигаретку в зубы сунем и купюры в сумку из кожи живой души!

Дамочка захохотала:

– А ты вегетарианец! А ты завидуешь?!

Он пошёл из сквера.

Оборвался смех.

Резко ухватила его за руку.

– Стоять, дурак.

– Это у тебя получается – оскорблять. Думаешь, всю жизнь будешь вот так шиковать? Бедная ты моя. Не ведаешь, что творишь. А про болезни и природные катаклизмы слыхала?

А про то, что стрелка-то умеет и на сто восемьдесят градусов поворачиваться – жопу (это твоё слово, бедная!) показывать! Думаешь, сила жизни – в шуршащих? Мне жалко тебя, цыпочка, – сыпал он не своими словами, неизвестно откуда подскочившими на язык. – Убить меня можешь, если в твоей кожаной пистолетик для этого дела имеется, а обидеть – нет, плевал я на таких, как ты. Это из-за таких, как ты, ворюг, нам и перестали платить в НИИ?!