Джулия Тот - Гном Страница 3

Бабушка очень строго посмотрела на дочь и стала расставлять чашки для чая.

Они остались ночевать у бабушки: никто не знал, когда они еще увидятся и, уже лежа в кровати и пробуя заснуть, Сережа слышал через приоткрытую дверь приглушенные упреки бабушки:

– Полина, я понимаю, ты и твой странный муж растите его гением, дипломатом. Но действительность-то зачем вы скрываете от него? Вы же врете ему: он у тебя дипломатом что, Швейцарию будет представлять? Он же как лунатик – ничего вокруг себя не понимает, живет только в книжках своих и вашем нереальном швейцарском мирке этом! Расскажите вы ему всю правду про его страну, про отца его – как рвался из деревни своей в дипломаты, он же умный мальчик, ему только на пользу пойдет – думать начнет по-человечески, а не Алисой в стране своей придуманной.

Что ответила мама, Сергей уже не слышал, он накрыл голову одеялом – не понимая смысла слов, слышать он их не хотел, и, спрятавшись от непонятного, скоро заснул.

Утром они завтракали грустно – бабушка и мама из-за опять неизвестно на сколько лет предстоящей разлуки, Сережа – находясь в шоке от услышанного ночью и не в силах заставить себя думать или спрашивать об этом.

Через несколько часов, с пирожками и старыми фотографиями в сумках и слезами прощания на глазах, Сережа с мамой вышли из бабушкиного подъезда, он окинул взглядом по крокодильи длинные монстры-дома:

– Ничего, теперь я видел все это, однажды я пойму, о какой правде они говорили, – и пошел рядом с мамой, обрадовавшись, вспомнив, что завтра они вернутся в Берн.

Берн, 1982 год

В сентябре, как отец и договорился со школой, они позволили сдать двенадцатилетнему Сергею Матвееву экзамены за несколько классов, и в октябре он сидел уже среди одноклассников, бывших на 4 года старше него. В школе его знали все и появление его в восьмом классе не вызвало удивления и агрессии ни у кого: и до этого «умненького» Сережу Матвеева переставали узнавать после его возвращения из Москвы год назад. Он был тем же дружелюбным, маленьким дипломатом, каким его знали, но он стал жестче, серьезнее, беспокоя и родителей и учителей не только своим постоянным интересом к истории России и Советского Союза с неакадемической стороны, но и высказыванием мнения на эту тему, как оно рождалось у него в данный момент. Отец пытался смягчить высказывания сына, но тот неожиданно для Глеба остановил его:

– Я не буду хорошим дипломатом этой страны, если буду смотреть на нее необъективно, верить мнению или вранью других. Если уж врать о ней, я должен знать – почему и зачем я буду это делать.

Глебу нечего было ответить сыну: он не знал, откуда тот взял эти суждения, но знал, что он их понимает и – прав, если это его собственные мысли. Он видел, что сын не озлоблен, не надломлен, он просто пытается понять эту жизнь: узнав о своей стране правду, он искренне хотел быть однажды ее посланником, приняв ее как она есть, но отстаивая, при этом, свое право высказывать мысли о ней. Глеб понимал, что это – не его путь, но Сергей был в положении куда более привилегированном с самого рождения и, зная, что действительность заставит сына рано или поздно придерживать мысли и глотать чувства, он не беспокоился – главным для мальчика будет оставаться цель стать дипломатом. А целеустремленность в Союзе означает и наступать себе на горло, и преклоняться, и менять свои убеждения на сто восемьдесят математических единиц, и вообще отрекаться ото всего.

Глеб Матвеев никогда не испытывал трепета перед интеллектом тещи, но рассказанный женой разговор с матерью заставил его признать истину, над которой он ни разу не задумался за все эти годы: они действительно растили Сережу в вакууме дипмира, правил протокола, наук и языков, ограничивая его мир его будущим, профессией, не посвящая ни в какие аспекты нормальной реальной просто жизни, с ее маленькими радостями, горестями, человеческими бедами и обидами. Глеб вдруг понял, что делали они это совершенно неосознанно, не пытаясь уберечь сына от правды, от жизни, просто так было проще для них: он будет просто учится всему, чему должен и однажды вольется в уже его мир, в котором он вырастет и другого знать не будет.

Глеб почувствовал неприятное ощущение вины перед сыном: он не мог бы объяснить, в чем он перед ним виноват, но чувство было гложущим и неприятным, словно сделал дерьмо, о котором никто никогда не узнает, но, зная об этом сам, не можешь жить с этим грузом. Он много раз хотел поговорить с сыном, изменить их жизнь – сделать менее официальной, когда вдруг заметил, что Сергей изменился сам: он не вылезал из комнаты, обложившись всеми возможными трудами и книгами, пока не заявил, что хочет сдать в начале учебного года экзамены за три класса и пойти в восьмой. Глеб не противоречил сыну, пообещал поговорить в школе, надеясь, что тот просто не «потянет» эти экзамены и все останется по-прежнему. Но сейчас, провожая сына в восьмой класс, он испытывал огромную гордость за себя и радость, что все же поддался трусости и не поговорил с Сережей после возвращения из Москвы. Правда была одна – он хотел видеть сына в будущем известным дипломатом и хотел сейчас слышать и знать, что его сын – лучший. Сережа же хотел быстрее закончить школу и поехать назад в Москву, в институт, чтобы учась там, понимать все происходящее в стране намного лучше, решив для себя, что понимание это необходимо – ему было достаточно одного раза в Москве ощутить себя существом с другой планеты, чтобы с невероятным напряжением памяти и умственными тренировками начать заставлять себя читать и запоминать все подряд – только для того, чтобы знать и понимать все обо всем.

Среди своих старших одноклассников Сережа был уважаем – они забыли через пару недель о его возрасте, привыкнув, что среди них – он был самым во всем: и в открытой дружбе, и в помощи, и в знаниях. Сережа тоже привык к своей самой мелкости в классе и не чувствовал себя младше или меньше, видя, что остальные – без всякого притворства – просто хорошо к нему относятся и обожают болтать с ним обо всем.

В октябре, как всегда, пережив агонию начала учебного года, в школе проводили диспансеризацию и класс весело шутил в коридоре, предполагая реакцию врача, который приехал из Союза только-только и не знал гения Сережи Матвеева, на его появление после нескольких одноклассников. Шутки разнились либо в сторону болезней, либо – возможной недалекости докторов, и, весело хохоча, Сережа, наконец вошел в кабинет, пытаясь придать облику серьезное выражение, чтобы посещение все же обернулось шуткой.

Молодой мужчина в белом халате, не поднимая глаз от стола, все еще записывая что-то в карту предыдущего школьника, спросил Сережину фамилию и начал искать его карту. Открыв ее, он просмотрел первую страницу и на ходу проговаривая: «Посмотрим, насколько здоров наш молодой гений», – с широкой улыбкой поднялся сначала сам и только потом посмотрел на Сережу. Увидев выражение лица врача, Сергей подумал, что тот все же не понял что-то о его возрасте, и шутка еще может «пройти» – доктор смотрел на него растерянно:

– Сергей Глебович, в каком году вы родились? – спросил он абсолютно без улыбки, все еще с какой-то странной растерянностью.

– Доктор, там же написано – в семидесятом, – уже сбитый с толку Сергей ответил почти раздраженно.

Врач, не говоря ни слова, жестом указал ему подойти к месту, где замеряли вес и рост, и Сережа послушно побрел исполнять молчаливую просьбу. Врач записал данные, проверил зрение, говоря только необходимое, и попрощался с ничего не понимающим Сергеем:

– До свидания, Сергей Глебович, удачи в новом классе!

Растерянный, Сергей вышел из кабинета и прокомментировал одноклассникам, ждавшим в полной готовности взорваться хохотом аплодисментов:

– Да он, как все: все обо всех знает, да еще, видимо, нас слышал, как мы здесь планы орали насчет него…

Подростки, не сильно расстраиваясь неудаче, продолжили вхождение-выхождение в и из кабинета, а Сережа подумал, что странный врач испортил его настроение, дав понять в очередной раз, что в мире, в котором они здесь все существуют, секретов нет и, видимо, быть не может.

Только приехавший в дипмиссию, молодой врач Алексей Корнилов попал в нее только благодаря своему таланту и любви к детям – он защитил докторскую диссертацию, но уйти в науку из практики не пожелал и, получив назначение в Швейцарию, нельзя сказать, что сильно обрадовался практике в дипмиссии – подобная работа была далека от службы врача в его понимании. Но и отказаться он не мог – это повлекло бы за собой отсутствие вообще какой бы то ни было практики или науки на всю жизнь.

Привыкнув к самому понятию «диспансеризация» как к формальной проверке здоровья заведомо здоровых людей или детей, он проводил ее просто с удовольствием познакомиться с ребятами, живущими в другой стране, в большинстве своем не один год. Ему было интересно посмотреть на них всех: насколько они отличаются от своих таких же советских сверстников, только живущих в родившей их стране. Подняв глаза на Сережу Матвеева, о котором, он, разумеется, был уже наслышан, Алексей услышал в голове отчетливый громкий сигнал тревоги, который усилился после измерения Сережиного роста. Алексей знал, что он должен проверить подозрения анализами, но сама мысль о судьбе этого мальчика, если его подозрение подтвердится, колола его иголками по всей коже. Алексей решил сначала узнать невзначай у секретарш дипмиссии побольше о семье Матвеева и его сыне и только потом действовать. Хотя, если все, о чем он думал с таким ужасом, подтвердиться, какие-либо действия не сильно помогут мальчику: