Ольга Покровская - Булочник и Весна Страница 32

Майя склонилась ко мне. Фотообъектив на её шее завис надо мной, как камень.

– Послушай, Костя, шантаж – это стыдно! – воскликнула она с самым искренним возмущением. – Ты же сильный человек, ты должен перевернуть страницу!

Я вгляделся, желая по каким-нибудь признакам убедиться, что это глупое создание – кто угодно, только не Майя. Но нет, это была она – только теперь свободная, энергичная, смелая, готовая грызться, как волчица, за своё счастье. С ней случились великие перемены. Дюймовочка повзрослела. Я думал, Майя – цветочная фея по генетике, а оказалось, она просто была ребёнком.

– А если он не может перевернуть страницу? – вдруг сказал Кирилл.

– Что значит не может? – оторопела Майя.

– Да! А если я не могу перевернуть страницу? – с жаром подхватил я и сел в моей белой ванной.

– Но ведь это не повод преследовать людей! – накинулась Майя. – Разве повод? Если не можешь перевернуть сейчас – подожди, может, чуть позже!

– Да пожалуйста! – воскликнул я бодро и, выбравшись из берлоги, в два прыжка достиг стула, на котором недавно сидел Кирилл. Брезентовая перетяжка не отличалась комфортом, и всё же я настроился на длительную забастовку. – Как скажешь! Буду сидеть и ждать! А вы мне будете таскать пропитание – пока страничка-то не перевернётся! Идёт?

Никто не отозвался – даже Майя не нашла что сказать. Я покосился на Кирилла: его вид был одновременно жалок и мужествен. Между бровей залегла складка, как будто он силился скрыть адскую головную боль.

– Сказать, чего по правде хочу? – произнёс я, решительно взглядывая на Кирилла.

Он сжался и посмотрел без надежды.

– Да не бойся ты! Хочу братства со всяким человеком. Даже если меня этот человек кинул. Всё равно – и с ним хочу братства! Хочу, чтобы всяк всякого понимал! Ну мы-то с тобой, конечно, не сразу. Сначала выясним до конца.

– Может, не надо выяснять? – сказал Кирилл. – Мне тогда руку зашивать пришлось.

– Да ладно, недорого за счастье! А сказать теперь, чего не хочу? Не хочу смиряться вот с этой развилкой – вы направо, я налево. Не хочу топать в одиночку. Ясно? Что ты встал и молчишь, как церковь? Отвечай! Я ведь отсюда не сдвинусь!

В голове моей бил прибой – мне казалось, её вот-вот разорвёт пульсом.

Вдруг лицо Кирилла разгладилось – какая-то весёлая в нём мелькнула мысль. Он черпнул «плюсового» снега и, спрессовав в ладонях комок, саданул мне по уху.

– Кирилл! Ты что? – крикнула Майя.

Он не ответил, только отступил на несколько шагов для размаха и с упрямым отчаянием взялся обшвыривать меня тяжёлыми комьями. Я не увёртывался.

– Да оставь ты его! Пусть сидит хоть сто лет – не видишь, он больной! – негодовала Майя.

Я даже усмехнулся. Наивная! Как же он оставит меня, раз я «больной»? Он давал ведь, верно, клятву Гиппократа. Так и будет лупить, пока не возьмусь за ум.

Наконец один комок угодил мне по физиономии. Лицо зажглось. Снежная пощёчина отрезвила меня.

– Спасибо, достаточно, – сказал я, вставая. – Пошли за Лизкой.

Мы шагали втроём по белой дороге, каких не бывает в Москве. Следы шин, как клеточки марлевого бинта, вытягивались к горизонту. Я думал: вот хорошо, я не один! Мы идём вместе, три земных человека. И хотелось тянуть и тянуть эту игру – хоть до ночи.

Пройдя минут десять, мы свернули в переулок и подошли к нарядной избе с резными наличниками. У калитки под ветром шаталась берёза, двор был расчищен. За низким заборчиком мамы и бабушки поджидали своих чад. Наконец дверь распахнулась, и на крыльцо повалили девчонки.

Лиза вышла последней. В расстёгнутом пуховичке, с тряпичной куклой в руках – сияющая, готовая к похвалам, она обвела глазами двор и застыла на средней ступеньке. Её бровки сдвинулись. В мучительном сомнении Лиза переводила взгляд с меня на Майю. Выбор, к кому из нас подойти, оказался ей не по силам. Она сорвалась, подбежала к берёзе и, обхватив её, улыбнулась до слёз.

Красна была смерть на миру. А обратной дорогой пришла расплата: зачем я ездил? Только зря истратил надежду.

Я открыл люк и со страшным свистом помчался, куда глядят фары, куда катит шипованная, слава богу, резина. Ветер хлопал над головой, как парус, белые брызги пенились под колёсами. А потом меня зазнобило. Руки на руле стали кусками льда. Я задраил люк и включил посильнее печку.

В первый раз мне было страшно гнать через бесконечный коридор елового леса. На правую его стену лился через тучи закат. Тоска обернула меня, как мокрое полотенце.

Въехав на холм, я вышел и покрепче застегнул куртку. Ну конечно – у меня температура. Тяжёлая дрожь гуляет по телу, сильно, с ощутимой отдачей лупит сердце. Собравшись духом, я поплёлся было открывать ворота, как вдруг краем зрения уловил в снежной сени рябин и лип силуэт Коли. Он сидел на лавчонке у забора и выдувал дымок в смеркающуюся даль.

Ни слова не говоря, я подсел к нему и, откинувшись, замер. За поляной красным жаром горел еловый лес. Коля выплюнул папироску и уставился вместе со мной на резную каёмку. Наблюдать с Колей закат было славно – всё равно что смотреть с другом-болельщиком футбольный матч.

– Гаснет! – спустя минуту заметил Коля. – Подвернули фитилёк!

И правда, фитилёк подвернули. За считанные секунды малиновый пламень смешался с лиловым и утих в остужающей синеве.

– Жалко Николая, дом их… – глянув на дальний край деревни, проговорил Коля. – Пришли в гости – и не по-людски. Там же вот, я видел, торец – весь в крошку об канделябр. Учудил я! Говорю: Николай, казни меня. А он знаешь что? Смеётся. Говорит: да он поддельный, столик твой! Всё, говорит, Колька, поддельно, кроме земли, неба, добрых человеческих чувств…

Коля умолк и, смакуя тузинское изречение, достал новую папироску. Я тоже закурил, но, видно, как-то неловко дым прошёл по ссаженному горлу.

– Простыл, что ли? – заволновался Коля, слушая, как я тщетно пытаюсь вынырнуть из-под кашля. – Так, может, пойдём, полечимся? – и кивнул на свою калитку. Коричневые лесные его глаза заблестели надеждой.

Я встал и, ухнув на миг в черноту, понял: с Колей хорошо умирать, но исцеление – не его профиль.

– Нет, Коляныч, прости, – сказал я, выбираясь на дорогу. – Попрусь к Тузиным, пусть таблетку дадут. Достал я их, конечно. Ну ничего, хотят, чтоб не сдох, – пусть лечат!

Коля проводил меня до забора, опасаясь, как бы я не рухнул дорогой, и двинулся в обратный путь. А я побрёл к крыльцу.

Не сразу – спустя пару веков – мне открыла Ирина. Я хлынул в дверной проём, как вода, и занял, кажется, всю прихожую. Дом обдал меня мутным печным теплом.

– Вот видите, Костя, – сказала Ирина сквозь слёзы. – Этот человек уезжает от нас на Новый год и на все каникулы! Ну что вы встали! Раздевайтесь, поговорите с ним!

Я посмотрел через распахнутые двери в гостиную и прямой наводкой взгляда ударился в изуродованную столешницу. Остальное плыло дымом. Напрягшись, я разглядел Тузина, пакующего вещи.

– Здрасьте, Костя! Как будто мне это надо! – сказал он, с раздражением дёрнув молнию сумки. – Я объясняю Ирине Ильиничне: Дед Мороз под ёлку денег не положит! Их приходится зарабатывать! Или, может, вы думаете, водить хороводы – моё призвание? У меня в голове леса шумят, реки текут! Я не успеваю записывать!.. – Он отпустил сумку и пошёл мне навстречу. – А вместо этого за три копейки еду кривляться! Потому что и три-то копейки ещё нужно добыть! Надо мной впору плакать, а Ирина Ильинична мне в утешение объявляет бойкот!

Я привалился к стенке и, стараясь сдержать крупный, как камнепад, озноб, слушал.

– Николай Андреич, вы врёте! – вздрагивающим голосом выкрикнула Ирина. – Вы ещё вчера никуда не хотели ехать, и никакие три копейки вас не прельщали! Просто теперь вы почему-то передумали! И я даже знаю почему. Это глупая ревнивая месть! Костя, скажите ваше мнение – порядочно оставлять меня одну с ребёнком?

– С восьмилетним парнем! На несколько дней! – Голос Тузина больно стучал в барабанные перепонки. Мне хотелось закрыть ладонями уши, зажмурить изрезанные электрическим светом глаза.

Тут, как спасение, я углядел под вешалкой табуретку, шлёпнулся и, ткнувшись головой в хозяйскую шинель, прикрыл веки.

– Что с вами? Ох! Ах! Николай! Глядите, а лоб-то кипятошный!

Большей помощи, чем моя болезнь, я не мог бы им предоставить, даже если б желал. Моментально семейный разлад был устранён общей заботой о моём лечении и устройстве. Моя идея выпить чего-нибудь радикального и ехать болеть к родителям была отвергнута.

– Вы, Костя, помалкивайте! – сказал Тузин строго. – Ехать он собрался! Вон ведь как вас буреломит!

Решено было устроить лазарет в тузинской «мастерской» – чтобы не пересекаться с Мишей на случай, если у меня грипп. Кроме прочего мастерская была хороша тем, что стеной примыкала к натопленной кухне. Моментально диван оказался застелен душистым снегом одеял и подушек. В эту постель, как в особенно острый холод, я лёг, и тут же день пронёсся передо мною, как перед умирающим жизнь. Я вспомнил Иринин травяной чай, и снега, снега Переславля, и как качался надо мной булыжник фотоаппарата, и как горячо ссадил щёку слепленный рукой Кирилла снежок. И вспомнил потом Лизку, обнимающую берёзу.