Владимир Токарев - У каждого своё детство (сборник) Страница 32

– Марин! – обратился он к жене, желая поделиться этой мыслью /в это время он, стоя на складной стремянке, забеливал побелкой ржавые пятна от протечки на потолке/.

– Что? /Марина Николаевна была занята другим делом: готовила стены к оклейке обоями, срывая руками и соскребая металлическим скребком обои старые со стен/.

– Слышала о так называемых «быках» и «медведях», о спекулянтах биржевых? «Быки» – те повышают курс акций на бирже, «медведи» – понижают.

– Слышала, слышала.

– А помнишь, что говорил в прошлом году Иван, мой двоюродный брат, по поводу цен на земельные участки; если точнее, то в его садоводческом товариществе, где у него дача? – Не дожидаясь ответа, Александр Евгеньевич продолжал: – Он говорил, что в 93-ем, 94-ом году цена любого стандартного, в 6 соток, земельного участка, продающегося у них, была 2000–2200 «дэ». В 2000-ом году цена такого участка упала до 900 этих «дэ». Квартиры же наоборот, это уже я говорю, подорожавшие ныне, были, оказывается, несколько лет подряд, до 2001-го года, дешевыми.

Ну а теперь, вспомни-ка, еще про доллар, как его окрестили, черного вторника, цена на который в одночасье в несколько раз выросла; спустя же несколько дней – упала, возвратилась на свою исходную позицию /дело это было, кажется, в 94-ом году/.

Так вот, к чему это я говорю-то? – он осмотрел свою работу и, оставшись доволен, сошел по ступенькам стремянки на пол; передвинув последнюю на новое место и поднявшись по ней для продолжения такой же работы, он повторил: – К чему это я говорю-то? Может – вопреки здравого смысла – цены на квартиры вернутся когда-нибудь, в ближайшем будущем, на старый уровень, раз такая кругом чехарда-свистопляска-лихорадка идет с ценами, – жонглирование ими? – Он замолчал, сказав все.

– Хорошо было бы. Верится только с трудом, – не сразу ответила Марина Николаевна, почти безостановочно делая свое дело.

«В 1982-ом»

– Как сонно и скучно, – едва внятно, почти про себя, прошептал, ничем внешне не примечательный, 33-х летний, сутулящийся мужчина.

Будучи у себя дома, он, щурясь на солнечный, ослепительно-белоснежный, зимний день, стоял у пространного, современного, с двойными незамерзающими стеклами, утепленного на зиму окна.

Сквозь рисунок, бездыханно замерших, занавесок он видел, как в его обширном, превращенном в большую игровую площадку, дворе, ребята постарше, неуклюже ковыряя лед коньками, настойчиво трудились в огороженном ледовом поле; другие – поменьше – превесело скатывались с сезонно смастеренной, дощатой, покрытой льдом, горки; третьи, еще совсем малыши, со стороны любопытно посматривали на игры более взрослых детей или же деловито копались в снегу детскими, игрушечными лопатками, под бдительным, рачительным присмотром своих бабушек или же мам.

Мужчина смотрел на эту идиллическую, незамысловатую картину детской жизни полуотсутствующим взглядом, совершенно не понимая себя в этот выходной, воскресный, давно уже наступивший, в частности, январский день. С самого утра все его тело оковала какая-то неотвязная усталость. Поначалу он, сразу же после завтрака, заставил себя, ради разминки, ненадолго выйти на свежий, морозный воздух. Прихватив с собой заодно ковер со стены, запыленный еще с прошлого года, он, с нахмуренным видом, почистил, пообмахивал его веником там, на снегу. Не успев нимало продрогнуть, ибо вышел на улицу одетым не налегке, но как следует, соответственно морозной погоде, возвратившись потом со своим, свежестью пахнущим, ковром назад, он с огорчением подумал о исключаемой на сей раз, лыжной воскресной прогулке, потому как даже после этого, вроде бы, бодрящего труда на морозе, он не почувствовал в себе, нужной для нее, для этой лыжной воскресной прогулки, силы и энергии. Преодолевать же себя он не стал, по опыту зная, что абсолютной пользы от этого не будет. И, водрузив вычищенный ковер на присущее для него место и устроившись в положении лежа на диване, он, можно сказать, добрую половину воскресенья провел в полной бездеятельности.

Никто не мог потревожить его хандры: он был один в своей холостяцкой, еще совсем почти новой квартире.

Он дремал и пробуждался, взирая на все обесцвеченным и безучастным ко всему взглядом. Его хандра, его моральная пытка еще только начиналась.

Утомившись возлежанием на диване, он стал ходить, так сказать, по своим покоям, – из комнаты – через игрушечного размера прихожую – в кухню; оттуда – обратно, в комнату; туда и сюда, вновь туда и вновь обратно.

И даже сейчас, стоя у этого своего, выходящего на южную сторону, окна, он совершенно не чувствовал – самое главное – подъема, упадочного с начала этого дня, настроения.

Отрешенно обозрев происходящее на улице, он отошел от окна и вновь направился, иначе говоря, из одного конца своего домашнего жизненного пространства в другое. Остановившись в кухне около, недавно приобретенного, холодильника, купленного взамен прежнего, морально устаревшего, то есть, не современного, он, скорее машинально, чем осознанно потянул ручку его двери на себя.

Заглянув в освещенную, поблескивающую белизной и чистотой, уставленную всевозможными продуктами, емкость холодильника, он, вроде как бы удостоверившись, что все здесь в порядке, оставил его «в покое», – мягко, без какого-либо усилия закрыв его дверь. Не чувствовал он также и никакого аппетита, хотя время подвигалось к обеду в воскресный день, обеду всегда у него более позднему, чем в обычный, рабочий день.

Вернувшись опять в комнату, он опустился на диван и уже внимательно обвел взглядом то, что его окружало. Как и вообще во всей квартире, в основном здесь для жизни было, с его точки зрения, все, что необходимо не только одному, но и двоим… Сколько сил и времени, денег он положил на это. А ради чего? Семьи ведь так и не получилось… Встрепенувшись от этой неожиданно возникшей мысли, отвергая ее, как бритвенно-острую для себя, он также неожиданно начал думать о следующем.

«Разве человек существует для того, чтобы преимущественно в вещизме искать удовлетворение своему душевному обновлению, а не в созидании, – созидании самое лучшее – творческом? Что в конечном итоге намного, намного дешевле, так как подлинным созидателям, творцам /особенно это касается таких людей/ вряд ли есть время заниматься материальными сторонами своей жизни. Материалисты же никчемные будут всю жизнь неумолимо и алчно гоняться то за одной, то за другой модной безделицей. У меня же, лично, все есть теперь. И можно остановиться, сказать себе: «хватит!». Неужели же я, как только поменяется мода /он опять обвел взглядом то, что его окружало/, буду снова не воздержанно, до одури тратить время на покупки? Итак, мне уже пора остановиться, достаточно! У меня все есть!

Но дальше-то что делать, мне конкретно, если я, на свое горе, не только не рожден быть создателем, творцом, но даже по-настоящему не влюблен в свою профессию?» /Прямо после службы в армии он пошел работать станочником, фрезеровщиком на один крупный московский завод. Имея среднее образование и зарабатывая с годами хорошо, в то же время давно победив в себе такие вредные привычки – как курение и злоупотребление алкоголем, обеспечив себе таким образом отнюдь небедное существование, он, однако, работал просто добросовестно, – не более того, «без огонька», совершенно не стремясь сделаться непревзойденным, лучшим в своей профессии/.

Сиюминутного ответа на этот свой такой вопрос у него не было. Проблем же на сей счет: что ему делать в свободное от работы время, – у него ранее как-то не возникало: то, что делали в подобное время все рядовые люди вокруг, живущие в целом трезво, то делал и он, не без удовольствия копируя в этом плане их общую мерку жизни. Еще вчера подобная жизнь удовлетворяла его…

Он непроизвольно посмотрел на потолок, как бы разыскивая там ответ на данный вопрос. Неожиданно ему захотелось заглянуть в свой дневник, в свои некогда, говоря шуточно, летописные опыты. Привстав, он выдвинул ящик из письменного, фабрично-зеркально отполированного, стола и, разыскав там общую, довольно таки потрепанную, тетрадь, опустился с ней на диван.

На первой странице ее он прочел, самовлюбленную по молодости, надпись: «Новомиров Виктор Ярополкович. Мои наблюдения жизни».

Некогда, в одном журнале он прочел статью о пользе ведения дневника. И вот теперь, спустя вереницу лет, приготовившись к приятным его сердцу воспоминаниям, ощущал эту пользу в полной мере.

Перевернув эту, вроде как бы титульную, страницу дневника, он принялся читать.

«19 мая 1972 года.

Вес человечества, если подсчитать самостоятельно, считая, что каждый человек – взрослый, сейчас равен:

70 кг × 4 миллиарда человек = 280 миллионов тонн. Ого!

3 июня 1972 года.

Правду люди говорят: «Утро вечера мудренее». Вот и сегодня: как проснулся, то от вчерашней тоски не осталось и следа. А ведь в принципе все осталось по-прежнему…