Татьяна Никитина - Улыбка Лизы. Книга 1 Страница 37

– Где аист – там и счастье, – говорит писатель. – Если один из пары погибает, другой добровольно расстаётся с жизнью. Аиста, заподозренного в измене, судят «аистиным» судом, приговаривая к смерти или изгнанию из стаи.

По деревянному мостику они переходят речушку, заросшую камышом и кустарником, минуют часовню из белого камня. Дом Кассандры, с верандой из потемневших досок, обнесён сеткой-рабицей. Сквозь проржавевшие ромбы на волю пробивается пышный деревенский цветник: золотые шары на высоких и ломких стеблях, веснушчатые лилейники вперемешку с легконогой цветной ромашкой. Лужайка перед домом заставлена разномастными автомобилями. Рядом с глянцево-чёрным «BMW» нахально припарковался седой от пыли запорожец.

Очередь к Ванде расписана на два месяца вперёд. Им назначено на сегодня. Ещё в начале июня, Таня вышла через друзей своей пациентки на племянницу Ванды, родственники мужа которой не то из Вятки, не то из Пензы.

Лизе кажется, что за минувшие четыре месяца она прожила целую жизнь, но всё ещё верит в чудо и точно знает, что с верой нет ничего невозможного.

Она напряжённо прислушивается к разговорам о невероятных предсказаниях Кассандры.

– Пока не принимает, – промокнув бумажной салфеткой распаренное лицо, сообщает россиянка в бирюзовых лосинах и майке с перекошенным лицом Ди Каприо на пышной груди.

– Говорят, заболела. Может, сегодня вообще принимать не будет, – вторит ей подруга в трикотажном цветастом платье с тёмными подкружьями подмышек.

– А как же мы?

– Зря что ли в такую даль ехали? Комнату снимем, можно здесь, можно и в Петриче.

– Я тут услышала, дорога из Петрича до Рупите была опасной: серпантин в горах, и аварии без конца, а как Ванда посоветовала её сахаром посыпать…

– Ну и?..

– Помогло. Мешок сахара, и аварий не стало. Почти не стало, – припоминает толстуха в лосинах.

– Не мешок, а грузовик, – вмешивается в разговор мужчина с землистым лицом, одетый в спортивный костюм, – местный предприниматель не поскупился.

Возвращается убегавшая куда-то Татьяна. Довольная, наклоняется к Лизе и скороговоркой шепчет: «Всё нормально. Нас пригласят. Пойдём в тень». Они отходят под раскидистую столетнюю иву. Присев на изогнутую ветвь, молчат. Каждая о своём. Говорить не хочется из-за жары и томительного многодневного ожидания приговора, за которым, собственно, и ехали.

– Муж у неё неужто и впрямь алкоголик? Почему же она его не вылечила?

– А она никого не лечит, только предсказывает. В судьбу не вмешивается – что на роду написано, тому и быть. Царю болгарскому Борису точную дату смерти назвала: «И будь готов уместить свои владения в ореховой скорлупке…»

– При чём здесь ореховая скорлупка?

– Господи, ну метафора такая. Гроб значит.

– А если я не хочу знать дату своей смерти? – пугается истощённый мужчина со смертельной тоской в глазах.

– Ну и не спрашивайте, сама она не скажет.

Надолго зависает тишина, прерываемая игрой ветра с листвой деревьев да отдалённым клёкотом аистов.

Внутри дом просторнее, чем кажется с улицы. Потолки низкие. Вкусно пахнет яблоками и лавандой. И долгожданная прохлада в летний зной. По стенам – иконы. Посреди комнаты – круглый стол, заваленный свёртками и кусочками сахара в бумажках, повсюду салфетки – вышитые и вязаные.

На домотканом красно-синем ковре, раскинутом на диване, уронив голову на грудь, притулилась маленькая, усохшая и очень усталая женщина. Коротко стриженные волосы, не прикрытые платком, свисают седыми прядями, и ещё две – помоложе: сестра Людка и, очевидно, та самая племянница, назначившая им встречу на сегодня, отмечает Лиза. Они стоят у двери. Ванда поднимает голову и сердито говорит что-то на болгарском. Племянница переводит дословно:

– А ты зачем пришла? Я заговорами не занимаюсь. Если он не твой, так всё равно уйдёт. Не удержишь, как ни старайся. Никто не может повлиять на судьбу. Уходи.

Лиза с Татьяной переглядываются. Племянница, улыбнувшись, разъясняет:

– Лёля Ванда говорит: если кто хочет присушить к себе мужчину, то она этим не занимается.

Таня, сердито вздёрнув плечами, бормочет что-то под нос, резко развернувшись, уходит. Лизе её жалко. Максим – перспективный, красивый и состоятельный – уплывает из рук Татьяны. Медленно, но верно удаляется, готовясь причалить к другой пристани. Моложе? Красивее? Сексуальнее? Кто ж их поймёт.

А Ванда продолжает, как кажется ей, сердито:

– Зачем тогда пришла, если мне не веришь? Останься! – останавливает она Лизу властным жестом. – Дай мне сахар тот, что с собой принесла.

Лиза торопливо сдёргивает сумку с плеча, путается в застёжке, находит наконец в кармашке кусочек рафинированного сахара, пролежавшего всю ночь под подушкой. «Сахар имеет кристаллическую структуру и записывает информацию, которую потом считывает Ванда», – объяснила ей Татьяна, подкладывая с вечера рафинад под подушку себе и Лизе.

Ванда перебирает коричневыми узловатыми пальцами крошащийся кусок сахара и отрывисто спрашивает: – Сына ищешь? – глядит перед собой незрячими глазами и опять замолкает.

– Ты же привезла его рубашку? – спрашивает она, повернув лицо к Лизе.

Разворачивает Пашкину рубашку на коленях, медленно разглаживает ладонями, подносит к лицу и что-то проговаривает, неслышно – сама себе. Лиза, вскидывает глаза на племянницу, но та не переводит.

Предвосхищая очередное требование Ванды, Лиза протягивает фотографию сына. Та берёт её изуродованными старостью пальцами, зажимает между морщинистых ладоней, сплошь в пигментных пятнах, и говорит, будто что-то видит:

– У него красивая одежда. Красный плащ… Он особенный, не такой, как все. Он рисует. На стенах, на доске. Много рисунков и писем…

Лиза замирает с ладонью у рта, боясь нечаянным словом, возгласом или вздохом вспугнуть видения прорицательницы, а та продолжает, вперив незрячие глаза в пустоту или только ей одной видимый мир.

– У каждого свой путь. Никто не может свернуть с него…

– Он жив? – не выдерживает Лиза.

– Здесь его нет. Он далеко. Так далеко, что многое забыл, но тебя помнит и тоскует, ох как он тоскует…

– Где он? Не в России?

– Ты сама этого хотела. Твой сын – великий человек. Бог услышал тебя. Я вижу его стариком, сам король навещает его. Слава о нём идёт по всему миру.

– Где он? Я не понимаю Вас. Я вообще ничего не понимаю, – голос Лизы дрожит от слёз.

– Смирись, дочка, и не ищи его больше. Он не здесь, а тебе нет туда дороги, – смягчается голос Ванды. Она говорит с Лизой ласково, по-матерински.

– Он жив?

– На картину смотри и всё поймёшь. В зеркало смотри. Себя увидишь и всё поймёшь. Сама поймёшь, но никому не рассказывай. Люди будут думать, что ты умом тронулась.

Ванда сидит с фотографией, зажатой между ладоней, и медленно раскачивается из стороны в сторону, словно в трансе. Неприкрытые волосы седыми прядями падают на лоб и глазницы, заросшие белёсой тканью. Истончённые губы безвольно размякли, приоткрытый рот чернеет пустотой. Незрячее лицо кажется безумным.

– Какая картина? Я ничего не понимаю, – кричит Лиза. Она вдруг осознаёт, что перед ней просто выжившая из ума старуха.

Ванда отрывисто бормочет на болгарском, а племянница невозмутимо переводит этот бред.

– Сон тебе вещий будет, вот тогда всё и поймёшь. Подойди ближе. Ещё ближе. Не бойся.

Лиза повинуется властным ноткам в голосе, делает несколько шагов вперёд и останавливается в двух шагах от дивана. Ванда обхватывает её ладонь своими, с тонкой, сморщенной, как пергамент, кожей, и, мягко поглаживая, произносит:

– Смирись, смирись, дочка. Нет тебе туда дороги. Все по кругу ходят. Начало одного – есть конец другого. После смерти опять родится. А он умер ещё до своего рождения.

Она устало откидывается на спинку дивана и, обернувшись к сестре, молча сидящей рядом, что-то говорит ей. Племянница переводит не сразу:

– Лёля Ванда говорит, что очень устала и хочет отдохнуть. Просила принести тебе травы лечебной из её сада.

Людка поднимается с дивана, поправив платок на голове, направляется к двери, а Ванда кричит вслед:

– Душицы нарви и сонной травы, здравицы ещё не забудь. Да смотри, рви только ту, что в тени растёт, а не на солнце.

Потом опять поворачивает лицо к Лизе и устами племянницы добавляет.

– Высушишь, заваришь и будешь пить на ночь, а про сон никому не рассказывай – люди будут говорить, что умом тронулась.

Взмахом руки показывает, что устала.

Лиза выходит из дома в смятении. У калитки её окликает Людка и суёт в руки три разнотравных пучка с длинными стеблями, аккуратно срезанными ножом. Или ножницами?

Писателю-неудачнику Ванда советует усерднее работать, и не по ночам, а вставать до восхода солнца, раньше петухов. И он счастлив. Он, поверив в себя, готов по приезду домой засесть за шестой роман.

Молодым родителям Ванда велит лечить дочку земными соками – утренней росой – пообещав скорое исцеление девочки. Они тоже счастливы – услышали, что хотели слышать.