Ольга Покровская - Булочник и Весна Страница 39

– Ну что ж, теперь, когда я доподлинно знаю обстоятельства, будем лечить! – городил он, провожая меня к бытовке. – Вы правы – вам надо вернуть своих, а то ведь загнётесь в своём сарае! И знаете, у меня на этот счёт есть дивное средство из личного опыта! Вам это будет очень полезно, правда! – воскликнул Тузин, поднимаясь за мной на освещённое висячей лампой крыльцо. – Только сразу не отказывайтесь! Скажите, вы восемнадцатого что делаете?

– Работаю, – отозвался я, не высчитывая день недели, потому что, если не было иных дел, работал и по выходным.

– А девятнадцатого?

– Да говорите уж!

– Видите ли, в чём дело, – сказал Тузин с некоторым смущением. – Ирина собралась на Крещение к себе на родину. Там у них святой источник. Свозили бы вы её вместо меня! Купнётесь! Знаете, как обновляет? Я бы поехал, да нет у меня этих двух дней. В феврале премьера мюзикла, будь он неладен, а у нас конь не валялся.

– Вы сговорились, что ли? – удивился я, вспомнив Мотины планы макнуть меня в озеро. – Ну а поближе нет водоёмов? Обязательно в Тверь тащиться?

– Да ей, представьте, там болванки понадобились! – сказал Тузин. – Творчество прорвало! Раздобыла где-то коробочек, красок – малюет! А у них там, в Горенках, мастера – так этого добра у них можно почти даром набрать. Ну что, поедете?

– Опять манипуляции? – спросил я грозно.

Тузин скромно пожал плечами и улыбнулся.

– Ну ладно, пойдёмте что ли в мой шалаш! – сжалился я. – У меня как раз коньяк завалялся.

– Нет-нет! – возразил Тузин. – Нет-нет, отдыхайте! Спасибо! Спасибо за Мотьку! – и поспешил по валкой тропе к калитке.

29 Плотник или художник?

Я не очень-то верил в прорубь. В трезвом уме мне и в голову бы не пришло замышлять подобное, но последние обломки моих городских мозгов унесло с метелью. Сердце же подталкивало изнутри – давай! Оставалось выбрать между Тверью и Мотькиным озером. Хорошо, что за пару дней до праздника всплыл аргумент, решивший всё за меня.

Прогуливаясь вечером с Мишей, Ирина поймала меня у ворот, где я чистил снег, и, цепко заглядывая в глаза, спросила:

– Ну так что, Костя, поговорить с Ильёй? Насчёт вашего дома? Чтобы он на весну ничего не планировал?

Понимая, что ни Иринины родственные интересы, ни фотографическое сходство с прадедом ещё не гарантируют качественной работы, я ответил на предложение уклончиво: мол, до весны надо дожить. Но, видно, плохо знал себя. Вернувшись в бытовку, я припомнил альбом с ромашками, припомнил затем луговой рай с летящей девочкой, и Иринин брат мне приснился.

Он шёл по талым дорогам и нёс в обеих руках корзины с брусникой из-под снега. Мы все подошли и зачерпнули по горсти. Николай Андреич кинул свою с холма и смотрел, как ягоды брызжут под откос. А Ирина – это я помню точно – сделала себе бусы. Даритель улыбался, глядя на нас, как на детей. Я не видел чётко его лица, оно как будто отсвечивало на солнце. Как будто на старый детский апрель с мать-и-мачехой, я щурился на него.

Со всей мощью природной безалаберности я понадеялся на этого неизвестного мне человека и принял решение в пользу Ирининых Горенок. В тот же день я предупредил Маргошу, что во вторник и среду на работу меня можно не ждать.

Восемнадцатого днём Тузин уехал в театр, забрав с собой Мишу. Мы с Ириной кинули в багажник пластиковые бутылки для крещенской воды и тоже отправились в путь.

Глубокая светлая метель подхватила нас, едва мы выехали на трассу. Я не чувствовал, что еду сам. Белая зыбь судьбы волокла меня в Тверские края.

Через пару часов, со скрежетом взрывая снега и благословляя конструкторов, снабдивших мою машину полным приводом, мы въехали в Иринин родной посёлок. Великолепия Старой Весны не было в нём, не открывалась с холма небесная панорама. Зато весь он был спрятан, как в надёжную крепость, в старинный еловый лес.

Я вылез из машины и задохнулся снегом. Колючая, пресная его влага ударила в нос. Вытирая лицо ладонью, я уставился на косматое море елей – по тёмным хребтам, как отряды гигантских воинов, двигались метельные валы. При небольшом усилии воображения можно было различить плащи и шлемы. Ничего себе, рослые парни – со столетнюю ёлку! Их движение стремительно. Возможно, это конница. Да, очень может быть. Просто кони скрыты плащами!.. А, кстати, если завтра не расчистят дорогу – «сядем».

Пока я оглядывался, из ближнего дома нам навстречу вылетели две женщины в накинутых на плечи платках.

– Целы? Живы? Скорее в дом!

Они вынули нас из снега, взяли в охапку и хлопотливо повлекли к крыльцу голубого, запушённого метелью сельского дома. Одна женщина была молода, расчмокалась звонко с Ириной – её звали Оля. Это, значит, сестра… Вторая – Надежда Сергеевна, Иринина тётя Надя, мама Оли и, соответственно, Ильи с брусникой, на которого я так надеялся. Её волосы замело снегом, как пуховым платком, и сама она, едва дойдя до крыльца, побелела и сбилась с дыхания.

И вот уже никто не толкает меня под локоть. Я сам, последним, вхожу в дом, снимаю снежные ботинки, вешаю куртку и оказываюсь в светлой комнате, весёлой и уютной, где всё как-то по-особенному, непривычно. Ах вот оно что – мебель сделана своими руками! Улыбка филёнок – своя на каждой дверце. Видно, мастеру было скучно повторять один и тот же узор. На окне с синими шторами и белоснежной доской подоконника – аленький цветок. Хорошо! Да нет… не хорошо – плохо! Запах сердечных лекарств глушит красоту и весёлость комнаты.

– Мам, приляг!

– Нет-нет, уже ничего, лучше!

– Тётя Надечка, Оля, а вот Костя, наш сосед! Николай Андреич весь в делах, так вот Костя меня привёз. Олька, подай человеку руку, мы с Николаем к нему прикипели, как к самовару, – никуда без него! Он заодно хочет с Илюшей насчёт дома договориться!

Досадуя на Ирину, я пожал Олину не просохшую ещё после метели ладонь.

– А где Илюша? – спросила Ирина, заглянув в смежную комнату, и строго обернулась на сестру. – Ты хоть сказала ему, что мы будем?

– Он на озере! – отозвалась Оля. – В теремке котёл полетел – они там возятся, – и обернулась к матери. – Мам, может, сбегать за ним? А то он телефон забыл. Или сначала пообедаем?

После дороги я бы с радостью чего-нибудь навернул, но Ирина попросила отложить обед на часок – ей хотелось до сумерек успеть облететь рай своего детства.

Делать нечего! Я поплёлся за ней в крещенскую круговерть и с удивлением обнаружил возле забора кургузый сугроб – за прошедшую четверть часа машину замело. Только багажник кое-где ещё проблёскивал чёрным. Дым без огня завалил улицу от земли до небес. Еловая стена позади посёлка гудела мужским кафедральным хором.

– Там вот кузня! – показала Ирина сквозь снег и, продев под мой локоть руку, смело двинулась против ветра в сторону заметённых домишек. – А дальше, где берёза, – дядя Миша-гончар! Забежим, наберём чашек? Я распишу, вам подарю!

Сквозь вой непогоды я слышал, как весело звенит Иринин голос, и всё-таки к гончару идти заупрямился, а остался курить под берёзой. Ирина вышла минут через пятнадцать с двумя пакетами, полными хрупких бумажных свёртков – по ним сразу застучал снег. Тащить пакеты выпало, разумеется, мне, а Ирина, вдохновлённая покупками, разбросала руки и понеслась – буквально легла на ветер, как ложится большекрылая птица. Порхнула на другую сторону улицы и, стянув платок, встала у заборчика. Сняла варежки и голыми ладонями взялась за колышки калитки.

– А тут мы с мамочкой жили!

Я подошёл и поставил пакеты в снег.

– Тут сейчас тоже хорошие люди живут. Плохим бы не продала. Вот видите окошко левое, где наличник отстаёт, – там была моя светёлка. А рядом два – это мамина, – объяснила она и, откинув рыжую, в белом цветении снега, прядь, всмотрелась. – Погодите, а вот ведь прямо у лавочки была сирень! Куда ж они дели её?

Тут с удивлением я понял, что снег больше не валит стеной – он отдёрнул свой занавес, чтобы Ирина могла хорошенько рассмотреть отчий дом.

Обхватив колышки, она вжалась в старый штакетник. И вот уже слёзы капают на снежный мех поперечин и бурят в нём серые дырочки. Опять слёзы! И понёс же меня чёрт в эти Горенки!

– А как мы хорошо жили! – проговорила она, не отрывая взгляда от окошек. – Вот вроде бы вдвоём – а нас было много. Тётя Надя, дядя Арсений – это Илюшин папа, его тоже нет уж. Олька, Илюша. Забегали друг к Другу, всё время вместе. А потом вдруг раз – и я без мамы. Взяли меня к себе, Дуру семнадцатилетнюю, отдали Олькину комнату. А потом Николай Андреич меня поймал – в Твери, я краски в книжном покупала. То-то рад, что без тёщи! Вышла замуж – и с тех пор вдвойне сирота, втройне. Потому что стало так понятно – больше никто никогда меня не будет любить.