Ольга Покровская - Булочник и Весна Страница 40

– Ерунда это. Любят вас, успокойтесь, – буркнул я, чувствуя солидарность с Тузиным.

– Да что вы говорите! – возмутилась Ирина. – Любят! А у меня от слёз вся кожа под глазами голубая! А Николай смеётся – всё, мол, надо вокруг тебя скакать. Ох боже мой, ну а как же? Скакать, скакать! Каждый человек вокруг другого должен скакать! – Тут Ирина сняла покрасневшие ладони с колышков и, обернувшись ко мне, проговорила полушёпотом: – Знаете, бывает, утром проснусь в таком прозрачном сне! Что-то шелохнётся, стукнет – и мне кажется, это мама вошла. Я даже окликну её иногда: «Мам?» Никто не отвечает. И потом уж, потихоньку, начну приходить в себя, соображаю – ведь мамы моей нету!

Я нагнулся и взял из снега пакеты. Иринины печали мне не по силам. Надо, пока не поздно, удирать в дом. Слава богу, на другом конце улицы возникла Оля и яростно нам замахала: обедать!

Ну вот – обед, простой и прекрасный! Как только они всё это собирают, солят! И кто? Тётя Надя со своим сердцем – уж вряд ли. Значит, Олька! Носится по лесам, режет лисички и грузди, а дома, схватив ведро, скачет в парник и ударяет по огурцам и выбирает потом у местного умельца кадушку под мочёные яблоки. От всех этих разносолов волей-неволей скептическая моя душа подвигается к благодарной вере: пусть я наказан и отлучён, но вот же сижу в добром доме, в тепле, две девицы напротив почитают меня за дорогого гостя. У Оли светло-русые волосы сплетены в толстую косу. Эмоции на лице чередуются с детской быстротой: тревога за маму, радость – Ирине, чинность – прочим гостям. Ирина против неё – женщина волевая и цельная, к тому же красавица. Изысканная рыжина, глаза апрельские, не без кокетства, черты – тонкой кистью. А эта Оля – княжна Марья.

В разгар обеда прибежал Санька, Олин сын-первоклассник – обсыпанное снегом создание, только посверкивают из-под белизны голубые глаза и красные щёки. Не красные даже, а пламенные – закаты в ветреный день. А что у них с отцом, почему одна – кто там знает?

И нет Ильи. Где уже наконец этот Илья? Что ж, выходит – зря ехал?

А там стемнело. Снег совсем прошёл. Настала ночь с луной и звёздами. Зашла соседка, сказала, что дорогу до церкви всю замело – от нас не дойти. Но к полынье, что поближе, можно добраться – чистят.

– Ну что, макнёмся? – толкает Ольку Ирина. – Надо всё простить, всё смыть!

И вот мы идём, бороздя, как катера, глухие снега, к ручью с маленькой запрудой-купелью. На верхушках прибрежных елей позванивают крупные предвесенние звёзды. А в ёлках – брезентовая банька. Там переодеваются женщины и с паром выпрыгивают из тепла. Вот и мои, не в каких-нибудь там купальниках – в сарафанах! Косы приколоты на затылках. У Оли – русая, у Ирины – рыжая.

Вздохнули, перекрестились – и одна за другой в тишайшей сосредоточенности ступили в тёмную воду.

А я стою на берегу, захваченный их маленьким подвигом, завидуя, но и мысли не допуская пойти следом. Под звёздами, в отороченной речным хрусталём купели, полной исцеляющего огня, окунаются в благодать Божьи дети – а моя душа темна. Я не вандал – не хочу «обновляться» в крещенской воде без веры.

– Костя! А вы что? Трусите? – звончайшим, срывающимся от стужи голосом кричит Ирина. – Ах вы так? Нате вам! – плещет. И, выбравшись, облепленная платьем, летит в избу.

А я стою, обожжённый, причастившийся целительных брызг, и от незаслуженных даров перехватывает дыхание.

Вот и ночь – нет Ильи. Надежда Сергеевна отдыхает в своей комнатке. Девицы уставили обеденный стол керамикой, той, которую я волок в пакетах, и прикидывают рисунки. Я – при них, сел в уголок, прислонился к спинке дивана и исчез.

Наконец догадались: толку от меня нет, только мешаю доверительному разговору. Шли бы вы, Костя, спать!

В смежной с гостиной комнате, которую мне выделили в качестве спальни, нет ничего, кроме резной сосновой кровати, двух весёлых, резных же, стульев и… Нет, больше и правда ничего. Зато все стены увешаны полками, а на них – видимо-невидимо фарфоровых чашек и чайничков. Масленичная толчея народных ремёсел.

Потом я узнал от Ирины: на резных этих полочках – труды не одного поколения. Сплошь любимые, чем-то памятные изделия, которые было жалко продать. И всё же это не был музей. Многое использовалось в быту. Тётя Надя, например, в своё время расписала чашки и блюдца на каждую погоду – на первый снег, на черёмуху, на мать-и-мачеху. И по каждому из вышеназванных поводов собирались семьёй, звали Ирину с мамой – и пили из этих чашек чай. Илья был первым в династии, кто рискнул променять тепло домашней утвари на отрешённый от быта холст и сырые стены. В позапрошлом году, сказала за чаем Оля, её брат расписывал в составе артели местный храм. И что вы думаете, когда закончили, старый знаменщик перед всем честным народом расцеловал его, чуть не плакал, сказал: вот вам надежда, гордитесь и берегите!

В моей спальне пахло залетавшим через приоткрытую форточку снегом. И подушка тоже пахла снежным еловым берегом, но я не стал раздеваться, а прилёг на покрывало. Выключил лампу, макнулся всем телом, кажется, и душою в лунную синеву и заснул в полсекунды.

Спал, однако, недолго. Меня разбудила тень голосов за дверью и сновидческая уверенность, что говорят обо мне. В полупробуждении – когда уже заработало восприятие, но ещё не включилась честь, я замер и, обретя собачий слух, проник в чужой разговор:

– Олька, дурочка ты! – шёпотом возмущалась Ирина. – Такой хороший парень! У него, правда, дочка, но она с бывшей женой.

– Молчи! Обалдела! Человек за стенкой! – отчаянно зашипела Оля.

Сон слетел с меня до последней пылинки. Я сел, трезвый и разъярённый, поражаясь Ирининому коварству.

Шушуканье.

– Булочник?

– Булочник! – прыскают. Стул крякнул – видно, одна обняла другую! Прыскают в голос.

– Олька… – неразборчиво. – Обновление! Воздух! Прорвало сквозь этот сон дурной! Поняла, что хочу жизни! Любви!

– Ох! Ах! А Николай? А сын? А перед Богом?

– А что, Богу надо, чтоб я зачахла? Ему жизни от меня надо, он жизнь мне дал! Надо Богу, чтобы угасла в сиротстве? – звонким шёпотом.

– Ну а где ж ты возьмёшь?

– А вот представь, под Новый год! Бурелом! Налетел шквалом, мебель поломал!

Поздравляю тебя, Петрович!

– Да не кричи ты! Накинь, пойдём на крыльцо!

Шаги. Глухим обвалом сдёрнули шубы. Проговорила дверь – вышли.

В каком-то давнем, юношеском накате чувств я подошёл к окну и оперся о молочно-голубой подоконник. Метель ушла совсем. Снег отдыхал после трудного дня – миллиарды снежинок спали вповалку. Я смотрел на светлые, слегка подсинённые ночью сугробы, и моё яростное смущение начало затихать.

Может, я совсем успокоился бы, но тут отдалённый звук – шелест потревоженного шагом снега – проник через щёлку в форточке. Я задержал дыхание, и в следующий миг с крыльца сорвался высокий Иринин возглас: «Илюшка!» Девицы ринулись к калитке, и через несколько секунд маленькой развесёлой толпой – втроём – протопали обратно к дому.

Гулкий шум на крыльце и всполох звуков, с каким молодой компании положено вваливаться с мороза в тепло. Дверь открыта – обивают ноги.

Я стоял, не шелохнувшись, посередине моей спальни. Двойник прадеда, автор «рая» в Иринином садике, податель брусники из сна переговаривался в прихожей с девицами, и его голос был мне знаком. Точнее, в нём не было ничего чужого. Он беспрепятственно лёг в гамму родных голосов – папы, мамы, Пети.

Ну что? Выйти и поздороваться? Я задержал дыхание, готовясь «нырнуть» в гостиную, как в прорубь, – и передумал. Если Оля увидит, что я не сплю, пожалуй, ей станет худо.

Тем временем компания переместилась в горницу. Зашелестел приглушённый – через ладошку – девичий смех:

– Илья! Это в чём ты? Ах! Ох! Фу!

И тут же в щель под дверью, разъедая, подобно ржавчине, красоту моей лунной комнаты, прополз чуть слышный запах бензина.

– Олька, потащили его на родник!

Знакомый голос протестует:

– Да купнулся уже! Шланг вырвался – вот! Весь!

– А куда ж ты в дом! На крыльце надо было снять! Живо давай на крыльцо, на перила повесь там! Я потом сама…

И опять смех, стук, дверь свистнула и сомкнулась.

– Маму не буди, тише!

Слабый стук посуды.

– С праздником! – С праздником! – Дзинь! – Олька, а он у нас всё трезвенник? Илюшка, чудной ты!

– Да бог с ним! Илья, так что там? Котёл полетел?

– Ну да. Дом новый, дерево ссохлось. Пока топили – ничего, а тут выстудило мигом. А у них там младенец, полгода. Рафаэлевский – вот не вру! Ну подкрутили там… Стали звонить – заправить ведь надо. А они ночью, под выходные – ни в какую! Нашли наконец одного. Я ему говорю: ты пойми, там младенец! Добрый человек попался, даже лишнего не взял, несмотря на поздноту. Дорогу завалило, тащили трактором. Ну и вот шланг вырвался!

– А мы искупались! – Дзинь!

Вот тебе и «дзинь»! Я вздохнул и правым ухом лёг на подушку. Не буду подслушивать, нет, только если что само залетит в левое ухо…

– Стойте: а я вот думаю, сегодня дизель, наверно, тоже благодатный? Если в Крещенскую ночь человека полили дизелем – это ведь хорошо?