Людмила Загоруйко - Куклы Барби (сборник) Страница 4

– Сумасшедшая, – возмущается он и пробует спастись. Я крепко держу его шею, не отпускаю.

– Поцелуй меня, уважь, понимаешь, нахлынуло, так скучно.

– Хорошо, сейчас, отпусти, не насильничай. Только добровольно, принудительно – не могу.

Мы возимся минут пять. Я требую поцелуя, он изворачивается и придумывает массу причин ускользнуть, хотя, по сути, не возражает. Коваленко сидит рядом, улыбается. Переключаюсь на него, но тут неинтересно. Он игру оборвёт, включит вековую еврейскую иронию и запорет спектакль. Я стараюсь во всю для себя и зрителей. Дегтярёв по-девичьи кокетничает: ресницы хлопают, глаза невинны, как у ангела. Сергей больше снисходителен. Он смотрит на нас свысока, как будто умудрён и всё давно знает. Ещё бы – внук профессора Подражанского, основателя одной из кафедр на медфаке. Книги в его огромной четырёхкомнатной квартире над «Ключиком» до самого потолка по всей анфиладе комнат. Выкрашенная в розовый цвет бабушка, вдова знаменитого деда, безучастно греется под солнцем на балконе в кресле-качалке. Паркет под ногами скрипит тайнами. Спустя несколько лет он скажет: «Наша семья истратила годы, чтобы стать украинцами, а потом столько же времени ушло на возвращение на круги своя, в еврейство», женится на однокурснице из Калуша и махнёт навсегда в Израиль. Ещё ходит по коридорам университета слава Леонида Михайловича Ауслендера, преподававшего иностранную литературу. Слушать его лекции уже было почётно. Коваленко знал его приватно, продолжал общаться и после отъезда преподавателя в Москву.

Мы долго препираемся с Дегтярёвым, я канючу поцелуй, всего один, но страстный и в губы. Аудиторию мы развлекаем конкретно. В конце концов, разгневанный доцент выгоняет меня вон. Мне только этого и надо, ведь на улице цветёт сирень.

Лужи как субстанция

Середина февраля. Дождь. Противный, мелкий, въедливый, холодный, как необжитый неуютный дом, дождь. Нависшее прединфарктное небо. Вода и остатки снега под ногами, скользящая вниз улица норовит подсечь, и ты сейчас вот-вот грохнешься, неуклюже осядешь, как спущенный с плеч грузчика под завязку набитый мешок, идёшь, сосредоточенно зациклен на передвижении из пункта А в пункт Б, сам себе неинтересен, размыт и напряжён, нет конца этому опасному пути. Я боюсь упасть и не падаю. Обошлось. Поход закончился благополучно.

Это случится в другой раз, ранней весной. Ничего не предвещает опасности. Ясный день, солнце, утро в надеждах. Я грохнусь на скрытый под асфальтом чёрный лёд в крапинку мелкого снежка, замаскировался зараза, во весь рост, ударюсь затылком…. Очки, как жабы, отскочат от меня и убегут, берет предаст, свалится, не защитит.

Вокруг – никого, никто не поможет подняться. Ничего удивительного, так в моей зрелой жизни всегда. Я один на один с опасностью, не то воин, не то призрак.

От удара гудит голова. Мне обидно за себя, за то, что всё сложилось не как у людей, наперекосяк, и уже ничего не исправишь, за то, что не раз приходилось начинать с чистого листа, сначала, за то, что уже нет рядом родителей, дети выросли и ушли вить свои гнёзда, за то, что ноют колени, и ноги не так резво бегут. Я плачу тихо, слёзы градом катятся по лицу. Мне себя жалко за годы неустройств, глупой суеты, отчуждённости и нелюбви. Это теперь я тяжело переживаю всё, происходящее со мной. Раньше почему-то трудности воспринимались легко и весело.

Ох, эти мои падения в лужи! В самых людных, непредвиденных местах, на ровном месте: подсечка, удивление, испуг, досада. Имидж роскошной, донельзя расфуфыренной девицы растоптан, повергнут. Синяки и в кровь разбитые коленки, дыра на платье, сломанный каблук, тихие слёз обиды (ну почему, почему именно со мной, те, другие, носят нерушимые короны). Когда-то под «Ключиком», ужгородской Меккой кофеманов, невероятно, как можно было споткнуться прямо в дверях, у входа… Мужчина, ошарашенный зрелищем распластанной, тряпочкой, девушки, подхватывает, поднимает. «Вы первая в моей жизни женщина, которая стоит передо мной на коленях», – заигрывает он, чуть отстраняясь, естественное желание рассмотреть получше, окидывает взглядом и качает головой. Стою перед ним, мутные струйки-потёки стекают с ног, жалюзи внутренней защиты от улицы взметнулись вверх непроизвольно.

Я не в лучшем виде, среди людей, и хочется чем-то прикрыться…

Мужчина молод, хорош собой, располагает, но всё так глупо, нелепо. Лужа свежа и рукотворна. Только что кто-то мыл витрину. Рядом – подъезд сокурсника Сергея Коваленко: вода, бинты, зелёнка и бурная исповедь с лёгким привкусом истерики… «Почему? Почему? Лето, временное, локальное безобидное озерцо всего на десять минут, потом просохнет, испарится. Почему только со мной такое?» – безнадёжно повторяю я один и тот же вопрос. Сергей снисходителен, подшучивает и терпит. Он у нас хранитель девичьих тайн и миссией своей не удивлён, как-никак нас почти сорок, а их, парней, меньше, чем на пальцах одной руки, и если не он, то кто же?

Потом Москва, щетинится недобро девяностыми. Мы спешим с сыном на поезд. Встретили Новый год, отвлеклись культурной программой, всласть наелись ядрёной, зернинка в зернинку икры. Маленькое чёрное платье – мечту жизни, я так и не купила, хотя наткнулась сразу, но засомневалась: может, найду лучшее, всё-таки Москва, мегаполис, богатый выбор. После недельного безрезультатного галопа по городу я вернулась за платьем, но его уже кто-то купил. В досаде хватаю что-то немыслимо-несуразно-отвратительно чуждое мне, пёстрое, нелепое. Понимаю: не то, сержусь сама на себя. Уже всё равно, лишь бы налезло, категорично отказываю сыну в игрушке, роботе за пятьдесят долларов, он вспоминает это мне до сих пор. Вдруг резко меняю планы, спешу посетить празднично-рождественскую, милую, неспешную, традиционно дремлющую Волынь.

…Раннее утро. Мы идём к входу в метро, попадаем не с той стороны. Времени в обрез. Я не сомневаюсь, иду через площадь наперерез, добротный сапог бередит растёкшуюся, неприлично-безбрежную, от улицы к улице, лужу. Сын протестует, можно обойти. Далеко, убеждаю я его, опоздаем на поезд. Поклажа неравномерно распределена на двоих, тяжёлые сумки давят плечо. Мы бранимся. На ходу огрызаюсь, равняю размашистый шаг по центру. Нога теряет опору, скользит по льду под водой, руки улетают в стороны, я посередине этого моря растаявшего снега. Вода в луже закипает, как в джакузи, бурлит от моего негодования. Мячиком вскакиваю, с шубы течёт, как с крыши, бегу дальше, на мраморе московского метро оставляю бурые пятна. Даже привыкший ко всему московский люд оглядывается. Я не обращаю внимания, прокладываю путь в толпе, как дровосек, мне душно и нужна свобода. Пропустите. Я спешу. К чёрту вашу ненормальную Москву, где нет ничего для меня, даже шанелевского «маленького чёрного платья», где доллары выпуска шестидесятых меняют по вдвое заниженному курсу – гнусные аферисты. Я маргинал и задыхаюсь среди апофеозного нагромождения конечностей, глаз, челюстей, бедер. Выпустите, наконец, из этой каменной братской всеобщей гробницы в ореоле храма Василия Блаженного, где выход, покажите выход!

На Львовском сферично-купольном вокзале я продеваю руки в мокрые рукава, с сожалением глажу облезлый, как искупанная кошка, подол шубы и успокаиваюсь. Всё нипочём, когда рядом родные горы.

Заводские арабески

Библиотекари

Две закадычные подруги работали в заводской технической библиотеке. Основной костяк, посещающий кладезь знаний, сбился из солидных начальников отделов и секторов, то есть, естественно, мужчин. Увы, руководители у нас назначались и продолжают назначаться по признаку пола, который главная доминанта и уходящая вглубь традиция. Есть в отделе один-единственный мужчина, маленький, неказистый, бесталанный, значит, стоять ему у руля. Тут же женщина: умница, хороший специалист, организатор – значит, работать ей на этого плюгавенького в поте лица, урочное и внеурочное время, в ущерб семье и детям, дрожать, стоя «на ковре», и получать от этого же начальника по самые помидоры. Пардон, помидоров у неё нет. Имеются другие вторичные и первичные половые признаки. Тут они явно мешают, всё путают и карьерному росту не способствуют. Если б они у неё имелись, эти самые пресловутые светофоры-помидоры, тогда дело другое, зелёный свет и прямой путь открыт. Выходит, восхождению по служебной лестнице способствует отнюдь не голова, а то, что у человека между ног. Не логично как-то получается.

Так вот, начальствующий мужчина в ядрышке маленького коллектива – существо амбитное, капризное и нуждающееся во вдохновении. Оно, это пресловутое вдохновение, порхало мотыльком, волной накрывало с головой только в одном месте бермудского заводского треугольника – библиотеке. Крутились здесь с раннего утра не столько в поисках нужной производству литературы, сколько снедаемые желанием быть обласканными и принятыми в кулуарах за стеллажами. Там царил сущий рай: заваривался вкусный чай, ароматные кофейные пары окутывали и сбивали с ног переступающих порог простых смертных. В кулуары допускались далеко не все: строго избранные. Счастливчики подолгу засиживались за уютным столиком, примостившимся вдоль грубо сбитых деревянных полок. Он стоял за стеллажами, тщательно спрятанный от недоброго досужего ока. Почему им не сиделось в своих креслах – трудно сказать, вероятно, опостылело всё до чёртиков. Суровое заводское неприкаянное пространство тяготило мужскую душу, мечтающую об уюте и комфорте. Найти его можно было только в технической библиотеке.