Давид Ланди - Биоген Страница 43

«Он явно нервничает», – думаю я, глядя на то, как шелковый носовой платок Armani промакивает Андрею лоб и, спрятавшись в кулак хозяина, ложится смятой тряпицей на внушительной толщины столешницу.

«Похоже, он провел эту ночь не дома», – делаю я невольный вывод, заметив трясущиеся кончики пальцев его кулака.

– Так вот, – продолжает выступающий, – когда в США избирали первого президента страны[382], Россия произвела первую аннексию Крыма[383] и вскоре завершила депортацию населения, начатую еще Суворовым[384].

– Удачное приобретение! – радуется взятию полуострова царь, вспоминая позорную сдачу Москвы Девлет-Герею[385].

– После раздела Польши и присоединения Западной Украины[386], – берет чуть западнее докладчик, – Россия запретила использование украинского языка в школах… театрах… при книгопечатании… – загибает пальцы Андрей, вспоминая пункты Эмского указа[387], – и…

– Кооороче! – перебивает соперника Патриот.

– Короче, – любезничает тот, – в связи с вышеизложенным, я считаю, что заявления о нежелании игнорировать случаи дискриминации русского языка на территориях соседних государств выглядят теперь неэтично…

– Этично, неэтично – нам это безразлично! – выходит из полумрака прихожей на божий свет страж отечества.

Все смолкают.

Патриот невысок ростом, среднего телосложения, с редкими волосами на голове. Под бронежилетом на нем четырехпуговичный двубортный пиджак в мелкую полоску, хлопчатобумажная рубашка от Christian Dior с отложным воротничком и широкий шелковый галстук с узором пейсли от Givenchy[388].

Он обводит присутствующих взглядом и поднимает руку, призывая всех к тишине.

Игнорируя предупредительный жест, Андрей воспламеняет бикфордов шнур скандала, заканчивая прерванный монолог очередной исторической справкой:

– И если прибавить к вышеупомянутым событиям геноцид тридцатых годов[389], центр тяжести смещается за границу…

Не выдержав наглости храбреца, Патриот обрушивает на Андрея шквал эмоций:

– Да ты русофоб!

Выступавший защищается:

– Нет! Это неправда! Я не русофоб!

– Ребята, давайте жить дружно, – пытается играть роль кота Леопольда Грозный Иван.

Патриот наседает:

– Да ты не любишь русских людей!

Андрей не сдается:

– Я люблю русских людей! Я люблю Лермонтова, Булгакова, Достоевского, Рахманинова, Чайковского, Врубеля. Горжусь Ломоносовым, Королевым, Менделеевым, Кутузовым, Василевским[390], но это не означает, что я должен любить Джугашвили, Дзержинского, Жукова…

– Чё ты сказал? – перебивает наглеца Патриот, вгрызаясь хищным взглядом в кадык оратора. – Жукова не любишь???

– Да что это с вами? – опять вмешивается царь. – Мы же цивилизованные люди! Почему никто не хочет говорить обо мне?

– Не люблю! – пропускает мимо ушей спорщик призывы Его Величества. – Не люблю, потому что Жуков сам, являясь унтер-офицером русской армии, стал предателем России, когда в тысяча девятьсот девятнадцатом году перешел на сторону незаконных вооруженных формирований и начал воевать против русской армии. Потому что позже он защищал главарей тех самых банд, не жалея солдат. Потому что солдаты – это мужская половина народа, о котором мы говорим. Потому что, следуя словам Канта, человек обладает свободой выбора в поступках и является высшей ценностью в самом себе! Потому что государство, ставящее собственное существование выше человеческой жизни, – это людоед, пожирающий детей Бога! Потому что жизнь – это капля дождя в пустыне смерти, и ее нужно лелеять, как зеницу ока Творца! Потому что каждый выстрел попадает в сердце Создателя…

Андрей вытирает дрожащей рукой лоб, прежде чем закончить выступление на скорбной ноте:

– Но Жуков приказал расстреливать попадающих в плен русских солдат. Расстреливать вместе с их женами и детьми…[391]

– А как же тогда родина? Как родину прикажешь защищать? – уже практически шипит от злости оппонент.

– Давайте я расскажу вам, как это нужно делать, – пытается опять привлечь внимание Грозный Иван. Но остается незамеченным и, расстроившись от того еще сильнее, отливает из графина в мою чарку пятьдесят миллиграммов абрикосовки, а остальное пьет из горла.

– То, что вы называете родиной, – продолжает Андрей, – есть не что иное, как частица нашей планеты. На ее существование никак не влияет победа одних человеческих армий над другими. Меняя названия и территории, родина всегда остается на прежнем месте, и потерять ее можно только одним способом – погибнув! Именно в тот момент, когда вы отдаете свою жизнь за родину, вы теряете ее навсегда! Люди, не принявшие участия в войнах, не погибшие в них, сохранили связь с родиной в своих потомках. В то время как сгинувшие в боях утратили ее не только сами, но и лишили родины своих нерожденных младенцев, которые теперь лично поджаривают их за это на сковороде вечных мук, потому что шанс попасть на землю дается один раз в году…

– В галактическом году!!![392] – присвистывает с восхищением Богомол, глядя на опустошенный царем графин, в то время как Андрей завершает разрушение основ патриотизма.

– Очередь из детей, желающих прийти в наш мир, так велика, что видна невооруженным взглядом, – это Млечный Путь, которому пришлось сжаться в спираль, чтобы поместиться в нашей Галактике. Вы можете видеть его на нашем небосклоне каждую ночь. Эта очередь, состоящая из сверхскоплений бестелых душ, тянется к нашей планете, как тянется путник к родному дому, возвращаясь из далекого путешествия. Как тянутся руки матери к своему малышу, чтобы, отрезав от него кусочек мяса, скормить мякоть второму ребенку и спасти ему жизнь[393]..

– Я бы закусил сейчас человечинкой, – вытирает рукавом халата влажные от самогона усы Иван Мучитель[394].

Расшитый золотом и отороченный драгоценными камнями царский халат мерцает искрами, отражая лучи заката, и погружает комнату в сумрачный фейерверк.

Не замечая солнечных зайчиков, бегающих по неровной поверхности стен, Андрей продолжает вести наступление по всем фронтам:

– Только диаметр этой спиралевидной очереди составляет один квинтиллион километров[395]. Обрывая эту цепь, вы обессмысливаете путь всех предыдущих поколений, пронесших сквозь мглу тысячелетий светоч жизни до вас. До вас – отдающих ее за родину или, если быть точнее, за расставание с ней! Это не мои слова. Это заповедь древнейшей на земле религии. Она существовала, когда еще не было людей, не было самих динозавров. Она дожила до наших дней только потому, что те, кто принял ее в свое сердце, сохраняли жизнь, а те, кто отверг, – гибли. Это религия самого Бога. Его последнее послание миру. Его последний вздох. Его надежда на воскрешение.

Андрей снова вытирает дрожащей рукой крупные капли пота на побледневшем как мел лице и заканчивает, не теряя самообладания:

– То, что вы называете патриотизмом, на самом деле есть не что иное, как защита кучки людей, находящихся у власти. Вы рвете цепь своего поколения, чтобы потомки этого объединения, назовите его как угодно: кучка, пучок, связка, союз власть имущих[396], – получали возможность попадать в этот мир вновь и вновь, принимая человеческое обличье, которое, увы, не всегда скрывает под собой человека. Иногда в этом обличье на землю приходят динозавры древности. И тогда мир становится близнецом ужаса!

Трясясь от негодования и проглатывая часть букв, Патриот набрасывается на белого, как молоко, парламентария, подступая к нему со всех сторон сразу.

– Вот ты как заговорил? Родину хочешь предать? Из союза выйти? Да я тебя, как раба на галерах, замочу, падла, век воли не видать! Дубиной власти в сортире замочу! А потом в унитаз смою! А потом со дна канализации выковыряю на свет божий и еще раз замочу! Ты думаешь, «оттепель» будет вечна? Ты думаешь, я намерен терпеть это дальше? Конец «оттепели», я сказал! Всё! Поиграли и будя!

Он окружает дрожащего от страха Андрея, и тот скукоживается, как сорванный ветром лист, но, собрав остатки мужества, вдруг произносит неожиданно звучным голосом:

– Изыди, сатана, вон! Я глаголю устами истины!..

Слышно, как в ванной комнате у окна жужжат две мухи… Ползают, ползают, потом отлетают и, разогнавшись, бьются о прозрачность, не в силах разбить стекло или покончить с собой…

Патриот взрывается вокруг себя проклятиями:

– Да мы вас закопаем, педеласты проклятые! Засуньте свои доводы себе в жопу! Ублюдки! Христопродавцы! Сионисты! Холуи американского империализма! Дрозофилы! Ненавижу! Ненавижу! Будьте вы прокляты![397]

С этими словами он подскакивает к противнику и, схватив его за темно-синий двубортный блейзер, проводит классический прием дзюдо, от которого Андрей с грохотом падает на пол, а Патриот, повернувшись к остальным, объявляет:

– Наши цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи![398].

Поднявшись с кресла, я набрасываю на плечи ярко-красный халат и иду в ванную, где придирчиво изучаю в стекле свое отражение на предмет, нет ли на нем отеков. Потом переодеваюсь в трусы-боксеры от Ralph Lauren с вышитой монограммой и тонкий свитер от Fair Isle. Сую ноги в шелковые шлепанцы в крупный горошек (Enrico Hidolin), надеваю на глаза охлаждающую маску и приступаю к гимнастике. После ее завершения я встаю перед раковиной Washmobile (хром и акрил) с мыльницей, держателем для стаканчика и поручнями, на которых висят полотенца. Полотенца я покупаю в Hastings Tile, а саму раковину (отшлифованный мрамор) я заказывал в Финляндии. Не снимая охлаждающую маску, я изучаю свое лицо и остаюсь им доволен. В стаканчик из нержавеющей стали я наливаю жидкость для удаления зубного камня Plax и полощу рот в течение тридцати секунд. Потом выдавливаю зубную пасту Rembrand на зубную щетку из искусственного черепашьего панциря. Тщательно чищу зубы (из-за похмелья мне не до зубной нити, но, может быть, я чистил их нитью вчера, перед сном?). Я полощу рот листерином, вытираю лицо махровым полотенцем и выхожу из ванной комнаты[399].