Наталья Горская - Корова (сборник) Страница 57

Пассажиры кашляют от дыма. На улице и без того время аллергии, а в зоне пыли и копоти она даёт себя знать ещё больше. Кто-то некрасиво зевает во всю ширь пасти, так что видны воспалённые до крови миндалины.

– Ты долго будешь мне свою глотку демонстрировать, а?

– А у тебя что, лишние зубы в пасти есть? Так я сейчас их тебе удалю.

Кто-то зевает так мучительно и громко, что люди то и дело вздрагивают от этого протяжного и отчаянного «Х-х-ха-а-а-ах».

В вагоне пахнет немытыми ногами и давненько нестиранным нижним бельём. Этот «аромат» перебивает то запах солёных огурцов, то накроет волна рыбьего жира, то заслонит всё собой запах нефтепродуктов, то почему-то зубной пасты. Вдруг посреди этакой-то вонищи прозвучит едва заметный, буквально один какой-то атом нежного и тонкого аромата волшебных орхидей. Даже не реальный аромат, а скорее какое-то его предчувствие, прерванная нота, прозвучавшая только что где-то совсем близко! Откуда? Тут?! В этой гремучей смеси? Не может быть!.. И для подтверждения ощущения чудесного благоухания орхидей сотни носов начинают жадно раздувать ноздри, втягивают воздух, сканируя его на ходу, но никак не могут удержать эту ускользающую ноту. И, как чья-то злая насмешка, его тут же перекрывает самая отвратительная вонь перегоревшего мазута с тепловоза на соседнем пути! Или на самом глубоком вдохе по носу бьёт кислый и резкий запах безнадёжно испорченных на жаре продуктов питания, или запах мятной жевательной резинки, которой кто-то безуспешно старается заглушить свой стойкий и крепкий перегар, отчего получается такой «букет», каким можно успешно морить тараканов.

У маленьких и уютных станций в окно иногда заглядывает пушистый запах сирени. Несчастные носы тут же устремляются за этим чистым и свежим ароматом, словно хотят сказать: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» или «Продлись, продлись, очарованье». Так тянет запах спящая кошка, когда она крепко спит в дальней комнате, а её хозяйка режет мясо или рыбу. Кошка встаёт с мятой мордахой и закрытыми глазами, начинает кивать головой в такт жадным вдохам, неловко сваливается с лежанки и бежит шатающейся, всё ещё спящей походкой на кухню на этот запах.

В вагоне кто-то уже разложился обедать по полному меню. Запахло старой квашенной капустой, отсыревшей варёной картошкой и прокисшим молоком.

– Не успеют от города отъехать, а уже оголодали! – ворчит противник таких дорожных традиций.

– Та я зе не ел узе тфа таша! – невнятно и обиженно кричит человек с плотно набитым ртом. Летят крошки варёного яйца, хлеба и прочего сухого пайка.

– Влезть в вагон не успеют, а уже жор пошёл полным ходом! Зачем же так пасть во всю ширь раскрывать? Думаете, мне интересно на ваши гланды, облепленные хлебной крошкой, смотреть? Господи, как это всё не эстетично!.. Что, дома нельзя было пожрать, что ли?

– Почему сразу «пожрать»? Покушать! Мы же четыре часа на вокзале проторчали. Хотите бутерброд?

– Нет уж, мерси-с! Я не собираюсь жрать в таких антисанитарных условиях!

На каждой станции выходит уйма народу. Вагон словно бы изрыгивает пассажиров, с такой страстью они выплёвываются из его переполненного чрева. Но заходит ещё больше! Двадцать выйдут, сто зайдут! Людям тесно. Люди страдают. И во всём этом так явственно проглядывает сволочной и неистребимый, как всё сволочное, наш отечественный сервис, девиз которого злорадное «не нравится – не жри!». То есть все понимают, что улучшений этих условий никогда не будет. И создатели такого «сервиса» словно бы изначально знали, что это никакой не сервис, а какое-то садо-мазо в изощрённой форме. Но на любой возмущённый вопль могут с каким-то нездоровым наслаждением ответить: «На личных самолётах летайте, если что не так!». Прекрасно знают, что у людей нет ни самолётов, ни возможности ездить на такси, ни автодорог, по которым можно ездить. Напоминает этакую коммуналку, где один из жильцов постоянно куражится от души, так как знает, что соседи никуда от него не денутся. Некуда им деться.

Можно было бы и дать больше простора, чистоты, убрать побирушек и прочих горлопанов. Но способных сделать это каждый раз останавливает мысль: а стоит ли что-то делать ради вот этого быдла? Вот если бы иностранцы какие тут ехали, а свои-то – тьфу на них. И эта мысль не звучит даже, а вопит буквально во всём, в каждом штрихе.

Чужие локти и колени то и дело влезают в жизненное пространство каждого пассажира, и без того сжатое со всех сторон. Люди испуганно косятся на полки с багажом, где угрожающе покачиваются в такт движению тяжёлые тюки и коробки. Багажом забит даже центральный проход и оба тамбура. В одном тамбуре навалены доски в штабеля, и их длина превышает ширину вагона. Поэтому доски торчат из незакрывающихся полностью дверей, и на некоторых станциях людям на перроне приходится отскакивать, дабы не оказаться сбитыми движущимися пиломатериалами. Иногда слышен треск досок, когда они задевают за что-то более твёрдое, чем древесина, за чугунные перила или бетонные конструкции. Хозяева досок сначала нервничают за свою поклажу, а потом только устало вздыхают или хихикают, когда в очередной раз слышат чьи-то маты на уплывающей за окнами станции или деревянный хруст.

Постепенно люди привыкают друг к другу, как вынужденные жить годами в одной тесной халупе соседи, которых у нас, как известно, не выбирают. Пригляделись, принюхались, более-менее изучили повадки, как супруги после первого года жизни. Смирились. Сделали разумный вывод, что это не на всю жизнь. Это можно пережить. И не такое переживали, где наша не пропадала… Но некоторые так и не могут смириться, страдают всю дорогу, вжавшись в стенку рядом с угловатым и резким соседом, который то и дело рубит воздух ладонью, брызгает слюной во все стороны или работает лопатками, как тщетно пытающийся взлететь пингвин. Страдальцы мученически обводят вагон глазами, находят счастливчиков, в купе которых не оказалось ни пьяниц, ни хамов, ни болтунов, ни любителей задирать ногу на ногу, и смотрят на них с выражением лица «достался же кому-то хороший муж (идеальная жена), а не то, что мне чудо в перьях!» – и тоскливо переводят взгляд на своих беспокойных соседей. Где-то начинается драка, в которой чьей-то головой выбивают стекло. Хлещет кровь, горячая ярость прокатывается физически ощутимой волной по вагону, орущие мужики начинают гоняться друг за другом по составу. И мученики сразу преображаются, чужая катастрофа примиряет их с отталкивающей действительностью. Они меняются всем ликом: «Нет, мне ещё повезло. Кому-то соседи ещё хуже достались, а мои… вон какие замечательные! Пожалуй, лучшие во всём вагоне».

Как только беспокойный пассажир решает покинуть купе, его соседи аж прослезиться готовы от счастья. Все сразу угодливо отодвигают с его пути ноги и поклажу: только уйди, сделай милость, осчастливь! Все сразу начинают его любить за такой поступок, что он битый час мучил их своим дёрганым и неровным поведением, но зато теперь собрался совершить поступок, за который ему можно всё простить – собрался-таки выйти. Окончательно! Уф-ф, да неужели ж!..

По главному проходу один за другим прут торговцы – братия с особым устройством речевого аппарата, в котором голос никогда не срывается, невзирая на его безбожную эксплуатацию в каждом вагоне, в каждом поезде, каждый день в течение многих лет при любой влажности и температуре воздуха. И не только с особым устройством голоса, но и психики. Это в самом деле какие нервы надо иметь, чтобы в каждом вагоне так подробно нахваливать и перечислять во весь голос всевозможную дребедень, без которой, положа руку на сердце, каждый обойдётся и проживёт долго и счастливо! И как только терпения хватает так орать в полное равнодушие, продавать какой-то копеечный и совершенно бесполезный товар! Это ж как надо орать, чтобы переорать стук колёс, грохот всех шестерёнок, голоса пассажиров! Перекрыть весь этот шум, когда даже плейер на громкости в пятьдесят децибел не слышно, даже когда там поёт Григорий Лепс, не говоря уж про всю прочую безголосую и невыразительную нашу эстраду. Должно быть, это в самом деле не работа, а диагноз.

Тяжёлые и огромные тюки с товаром плохо пролезают по и без того забитым проходам. Торговцы тягают их обветренными руками, пятнистыми от холода, перевитыми тяжёлыми толстыми жилами. Даже у женщин. Как признак, как сигнал, что в этом обществе женщину эксплуатируют против её природы. На лицах их написана или мука «не от хорошей жизни я тут отираюсь, и мне, если хотите, тоже нет радости на ваши хари любоваться» или «сам пошёл!». Сразу и заранее. Иные из торговцев обозлены такой стервозной работой и даже грубят: «Вы что, все нищие, что ли, если и такую дешёвку купить не в состоянии?» или «Прослушайте пару объявлений, тем более что это, блин, в ваших же интересах!».

– Говорил бы ты скорее, чего тебе от нас надо, да и шёл бы дальше, – ворчат пассажиры, когда «пара» объявлений растягивается на три перегона.