Ольга Покровская - Булочник и Весна Страница 60

Я молчал. Наплывала гроза. Зелёный пейзаж холмов обдало синим. На западе явственно пророкотал гром, и вдруг я понял – это не закончится никогда. Сломаются карандаши – найдутся краски, уедет интернат – прилетят журавли. И никогда не будет мне никакого дома.

– Костя, ну а что же было делать? Так и отпустить его, чтобы шёл человек сиротой среди целого мира? – оправдывался Илья, начиная уже пугаться моего молчания.

– Сиротой? – наконец проговорил я. – Тебе всего-то было работы – пол да потолок! А ты что делаешь? Ты, брат, на пленэр приехал или чего?

Я отфутболил кусок доски, попавшийся под ноги, и зашагал куда глаза глядят. Тут грозовой порыв, сверкнув во всё небо, со стоном согнул деревья. Закрапало. Я остановился и посмотрел на тучу. Прямо в глаза мне из чёрного неба мчался мутный хрусталь дождя. Ещё мгновение я оставался сухим, а затем сгинул в дыму водопада. Илья бросился укрывать рубероидом сложенные на крыльце доски. Я собрался было в бытовку – но нет, гнев не избыт!

– Ты посмотри, что творится! – ринувшись за Ильёй к крыльцу, крикнул я через ливневый грохот. – Зальёт же всё к чертям! Крыши нет, ни черта нет, а ты бродишь! А ну давай, топай сюда! Недоговорили!

Колина липа швыряла через забор обломки веток в чуть наклюнувшейся листве. Моё тело, словно бы потяжелевшее от намокшей одежды, жаждало военных действий.

Илья бросил рубероид и поспешно спрыгнул с крыльца под бурлящие пули дождя.

– Стой и слушай! – орал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не тряхнуть его за шкирку. – Ты у нас молодец, хороший человек! Художник, да? Сочувствуешь заключённым! Сочувствуешь инвалидам! Класс! Супер! А отвечать за работу кто будет? Тебе первого встречного жалко! А на то, что у человека от твоего разгильдяйства жизнь может рухнуть, тебе чихать!

– У какого человека? – растерялся Илья.

– У такого человека! – прохрипел я, сливаясь с грохотом ливня. – А кто я, по-твоему? Лошадка? Собачка?

Гнев и гроза, сойдясь в одну стихию, разрывали меня. В глинистых ямах вскипала под ударами ливня кофейная пенка, и я понимал в отчаянном бессилии, что ничего не могу поделать с этим бедламом. Не могу выключить дождь и высушить стройплощадку, не могу даже просто запретить Илье отвлекаться от дела. Меня надули, как ребёнка!

Под гром я орал ему о моих, о том, что осенью будет поздно звать сюда Лизу, потому что у неё – школа, первый класс! Звать надо летом! Майя и Лиза – это моя семья! Это то, чего у меня нет, но должно быть. И летом они должны приехать в наш – прекрасный – новый – дом и принять его как свой! Дом – это моя последняя спичка. Если от неё не загорится – всё, считай, я замёрз в степи!

– Слушай, ну к июлю с полами-то и крышей мы справимся! Переночевать можно будет! – через дождь прокричал Илья.

Нет, этот дурачок не понимал!

Я нагнулся и, выковыряв кусок глины, смял свою клокочущую ненависть в «снежок».

– Какая – на хрен – крыша?!

Илья с ужасом проследил мой жест.

– Ты мне на кучке стружек предлагаешь счастье строить? Или ты думаешь, кто-нибудь будет ждать, пока ты всех перерисуешь? Ты мне жизнь запорешь, дурак!

– Я просто думал, сроки – это не главное! – вконец перепугавшись, залепетал Илья. – Я думал, главное – чтобы дом получился живой, хороший! А когда уж он выйдет – дело второе. Но я теперь всё понял! Будем спешить. Правда, дом-то большой. Чтобы за лето всё с иголочки и проконопатить – это всё-таки вряд ли…

– Вряд ли? – Я крепко сдавил в ладонях комок рыжего теста. – А почему в январе ты мне этого не сказал? Почему ты не сказал мне этого в марте? Почему ты кивал, что чуть ли не за весну всё сделаешь?

Грохот струй занавесил мир. Я был как во сне, где всё можно, но мне не хотелось изысков. Хотелось вмазать ему и спустить с холма – как с лестницы. Я хлестал и чеканил, что вышвырну его, если он будет себе позволять бродить. Мне плевать, что он Иринин родственник.

Илья слушал, сокрушённо качая головой, словно не желая верить в происходящее, и вдруг выставил ладонь к моей груди:

– Нет! Больше не говори!

Зря он это сделал. Я принял жест, как отмашку, и собрался хорошенько его встряхнуть, но Илья перехватил мою руку.

Я пришёл в себя, сидя в ливневой жиже. Илья склонился надо мной. В его мокром, промытом дождём лице были вина и сочувствие. Ясное дело, это вам не офтальмолог-пацифист. Деревенский парень, плотник, некоторые вещи срабатывают на рефлексе.

– Костя, ты как, нормально? Я нечаянно, испугался просто. Ты как-то так грозно надвинулся… Умыться тебе принести или так, дождичком? Ты не волнуйся! К августу доведём до ума пару комнат – например, гостиную, коридор и какую-нибудь спальню. Уберём всё и уедем на время, пока твои будут, чтобы вам не мешать. А остальное потом.

Я сплюнул землю, вытер лицо рукавом и, поднявшись, зачавкал по вспененным лужам к бытовке. Меня подташнивало, потому что я отравился. Приступом гнева травишься.

Только обсохнув и отлежавшись, я понял: это было лучшее столкновение из возможных! Здорово, когда люди всеми способами проламываются к пониманию друг друга, рубят толщу несовпадающих представлений о мире и оказываются наконец в одной плоскости.

Вечером, когда настало время зажигать свет, в мою дверь постучали. На порожке стоял Илья, держа в руках заляпанный краской дощатый ящик.

– Спрячь куда-нибудь, пожалуйста, чтобы я не отвлекался! – проговорил он и опустил ящик на пол бытовки. – Вернёшь, когда закончу. Тут краски, уголь, – всё. Выбрасывать я уж не буду, жалко. Ты убери, а потом отдашь.

Я глянул на него в духе Пети – с романтическим высокомерием и произнёс:

– Не торопись пока что. Пойдём покурим.

Мы вышли на крыльцо. Небо над ельником, за который упало солнце, было светлым, как новая серебряная монета, и по всей ширине участка блестела вода. Конечно, я не древний японец, но всё же не раз замечал за собой: созерцание нерукотворной красоты гасит волю к личному счастью. Так и на этот раз подумалось: не надо настаивать. Илья простодушен. Скорее уж это ему, а не мне, Бог подскажет, к какому сроку будет нужен дом. Если и вообще нужен.

– Знаешь, – заговорил Илья. – Вот когда картину пишешь, иногда чувствуешь – устал, нет душевной полноты, и бросаешь. А потом вдруг раз – и всё дописал до капли. Я как-то думал, что и с домом так можно. Но, конечно, нет, с домом нельзя, ты прав! – заключил он сокрушённо. – Ты только знай – это не от пренебрежения к тебе. Мне ведь и самому надо побыстрей развязаться. Маме надо сердце лечить очень серьёзно. Ты же видел её. А у нас даже на исследования, если бесплатно, запись за несколько месяцев, да и вообще – разве чего добьёшься? Оля говорит, лучше бы в Москву. Ждёт вот, когда хоть какие-то деньги будут. Разве я этого не понимаю? Понимаю. А всё равно с рисунками этими как больной… Так что ты мне правильно мозги промыл. Буду работать, как человек. Ты ящик-то мой спрячь получше, чтобы я не нашёл! – и он смятённо оглянулся на дверь бытовки, за которой исчезло его богатство.

Я дослушал его, и вдруг мне стало всё ясно. Так ясно, как редко бывало. Я понял, что должен сделать.

– Значит, так, – сказал я, закуривая с максимальной невозмутимостью, какую только мог изобразить. – Завтра поедешь со мной и получишь авансом всё, как договаривались, за вычетом доли Серго. Отвезёшь своим, пусть лечатся – нечего ждать. Вернёшься и будешь работать.

Илья взметнулся, как костерок, совершая всем существом протестующий жест, но я не дал ему говорить.

– Раньше надо было думать! Разболтал – теперь помалкивай.

– Костя, да ты-то тут при чём? Это наше с Олей…

– При чём я или нет – это мне судить, а не тебе! – оборвал я его. – И мой внутренний голос мне говорит – попал ты, брат! Если что – будешь до смерти виноват, что знал и бездействовал! Так что всё, поговорили.

Илья умолк и вдруг, не сдержавшись, вольно, счастливо улыбнулся.

– Знаешь, как Олька обрадуется! Даже не представляешь, как! Прямо уже предвкушаю… – и вдруг, склонив голову, ткнулся лбом мне в плечо.

– Слушай, иди давай! – огрызнулся я, слегка одеревенев, а впрочем, радуясь, что он хотя бы не грохнулся на колени – с него станется!

Что он за тип, чего ему надо в жизни? – раздумывал я, заталкивая в угол бытовки ящик с красками. Я не различал никакой основной мысли, даже просто вектора, по которому он двигался бы. И всё же бесцельность Ильи была как колос – бог знает, что за хлеб обнаружится в нём по зрелости?

Конечно, я понимал, что, лишив Илью материального стимула, подписал приговор строительству. Теперь вечно ему будут попадаться арестанты, сёстры арестантов, странники, нянечки, раненые и сумасшедшие. Но мне не было досадно. Наверно, я всё же согласился с Ильёй: у моей стройки свой темп, определяемый не мной и не им.

43 Проиграл в День Победы