Ольга Покровская - Булочник и Весна Страница 61

43 Проиграл в День Победы

В институте я страстно интересовался хлебом войны и облазил немало архивов. Рецепты военного хлеба подразделялись в моей тетрадке по годам и регионам. Их состав варьировался от вкусного и здорового до едва пригодного к употреблению. Чем горше были ингредиенты, тем сильней колотилось сердце.

Решение испечь на праздник «хлеб войны» не блистало оригинальностью. Подобные реконструкции проводятся повсеместно. Не было ничего неожиданного и в программе Мотиного военно-полевого концерта – привычная дюжина шлягеров. И всё-таки я был рад, что мы вносим свой вклад в дело памяти.

Накануне мне позвонила Майя и подтвердила готовность явиться вместе с Лизой на праздник. Её любезность встревожила меня не на шутку. Я не знал, что думать. Может, Кирилл собрался поработать за границей и им требуется моё разрешение на вывоз Лизки?

Девятого мая я выехал рано, ещё до света, и всю дорогу старался смирять томление шуткой. А что это, брат, ты дёргаешься? Ты, может быть, маршал Жуков? Или Кутузов в Филях? Может быть, за тобой Москва? Но даже ясно себе разложив, что от сегодняшней встречи с Майей никому не может стать хуже, кроме одного меня, не смог унять тревогу.

Ко Дню Победы мы убрали торговый зал по-советски – вынесли корзины, оставив только простые деревянные лотки, поснимали со стен «буржуазные» фотографии, а над входом повесили сворованный Мотей из театрального чулана транспарант, белым по кумачу: «Вечная слава защитникам Родины».

Сама артистка явилась за полчаса до концерта. Вошла, поскрипывая реквизитными сапогами, в гимнастёрочке, с пучком тёмных волос и закинутой за спину гитарой на ремне. Прыгнула на св еже срубленный подиум и потопала.

– На вот, пробуй! – сказал я, протянув ей чёрный «кирпич».

Она серьёзно, если не сказать сурово, отщипнула корочку, понюхала и сунула в рот.

– А водка? А стакан водки к хлебу? Хлеб надо порезать, а к нему стакан. Кто одним хлебом угощает!

Она прислонила гитару к стенке и, самовольно сбегав в пекарню, принесла стакан с налитой из-под крана водой.

Ну вот – два стула. На одном постелена простая салфетка, сверху стакан и хлеб. На другом – Мотя, трогая колки, поправляет настройку струн. Нога закинута на ногу, и всяк входящий ударяется взглядом в натуральные кирзовые сапоги. Подваливает народ. Молодёжь – те, что проводят у нас несанкционированные поэтические заседания. Воскресные семейства – мама, папа, чадо. И почти никаких ветеранов. О дин-единственный старик в орденах – дряхлый, с обидой в складке впалых губ.

Пахнет чёрным хлебом, горячей, сладковатой его кислинкой. Мотя бросает взгляды на подступивших вплотную слушателей, кашляет и, отглотнув воды, взглядывает на меня.

Но я уже не могу поддержать артистку Матвееву. Меня раскачивает, разносит предвоенной тревогой. Мои обещали быть в полдень. Уже без пятнадцати. Зачем я позвал их? Надо было самому приехать и побыть во дворе, пока Лизка играет с девчонками. Почаще вот так приезжать и сидеть на лавочке.

Не находя больше мужества ждать, я сбежал в пекарню, а когда, взмокший и тревожный, снова выглянул на улицу, во дворе стояла машина Майи, та самая, которую мы купили ей лет пять назад, – шустрая красненькая букашка. Я подошёл и с удовлетворением отметил: без моей опеки букашка состарилась – шрамы жизни покрыли её тут и там.

Заднее сиденье, насколько я мог разглядеть, было забито пакетами из продуктового гипермаркета. Я слышал от мамы, что, высвободившись из моих лап, Майя круто поменяла интересы. Воспылала страстью к шопингу и даже, наподобие презираемой ею Маргоши, увлеклась дизайном ногтей. Нега мещанской жизни поглотила мою жену. «А ты что хотел? – объясняла мне мама. – Человек доволен! К духовным высотам рвутся одни несчастные».

Оторвав взгляд от машины, я оглядел площадь и сразу нашёл искомое. Вот они! Идут от киоска, в руке у Майи бутылка воды.

Лизка замахала и помчалась мне навстречу. Майя подняла ладонь и махнула тоже. Под ногами её постукивал исчёрканный цветными мелками асфальт, за спиной алым парусом раздувало клумбу. Счастливая, светловолосая, она улыбалась. Не мне, конечно – своему счастью, жизни, месяцу имени себя. Мало ли поводов для улыбки!

Я обнял Лизку и инстинктивно подхватил её на руки – беря в союзники или в заложники.

– Ну веди! Показывай! – подойдя, сказала Майя. Её тон был слишком приветлив, чтобы хоть как-то обнадёжить меня.

Мы вошли в зал, создав помеху Мотиному пению. Завсегдатаи булочной знали меня в лицо и с любопытством завертели головами. Некоторые поздоровались, а один подвыпивший отец семейства дружески хватанул по плечу. Не знаю, произвела ли моя местечковая слава впечатление на Майю. Думаю, вряд ли. Толкая впереди себя Лизу, она пробралась через тесноватый зал в уголок.

Я принёс из кабинета ещё два стула и, усадив Майю с Лизой, встал за их спинами.

Мотя исполнила «Тёмную ночь», и «Десантный батальон», и «Печурку». Это был настоящий военно-полевой концерт. Артистка Матвеева пела павшим. Её глаза, тёмные и сырые, как земля, изголодавшиеся, разъеденные горем и порохом, смотрели сквозь мутную линзу времени. Гимнастёрка выгорела, но голос был звонок и закипавшие на чёрной радужке слёзы – не луковые.

Иногда, на миг выпадая из образа, Мотя взглядывала на меня, как будто спрашивая, – всё ли так? В один из таких моментов Майя обернулась ко мне и шепнула:

– Костя, это что, твоя девушка? Очень милая, правда!

Ни малейшей досады, тем более ревности в голосе – одно облегчение.

– Может, выйдем? – вдруг сказала она. – Ты покуришь. Лиз, посидишь сама? Мы с папой во двор на минутку – он покурит.

Лиза обернулась, подняла глаза и кивнула мне, благословляя. По её взгляду я понял: час пробил. Но нет, я не был готов к бою часов. Пробравшись через толкучку, мы вышли на улицу. Ветер донёс из парка медовый гул духового оркестра. Машинально я закурил. Глядя чуть мимо, на деревья в «зелёном шуме», Майя рассказала мне про Лизкины успехи на фигурном катании, затем про успехи в подготовительном классе гимназии и конфликты с девочками. Я молча слушал затянувшуюся прелюдию. Наконец она закончила отчёт и после маленькой паузы проговорила:

– Я, в общем, только хотела тебя спросить: для развода мы как, будем общее исковое заявление писать или по отдельности? Я тут узнавала. Просто в загсе это не получится. Если есть ребёнок, придётся уже через суд. Там где-то около трёх месяцев ждать. Но ведь мы никуда не торопимся?

Ну вот – свершилось!

Я отвернулся и посмотрел на двери булочной: из них выходил народ, с хлебом и без, весёлый и грустный. Появилась и Мотя в окружении растроганных женщин пенсионного возраста. Опершись о случайного поклонника, стягивает сапог и вытряхивает комочки земли с полей сражений. Обувается, сбегает по ступеням… Стоп. А где Лизка? Да вот – у окна за столиком. Маргоша принесла ей чаю и разных булок.

– Я не хотела по телефону, понимаешь? – сквозь гул теребила меня Майя. – Хотела с глазу на глаз, по-человечески. И Кирилл сказал… – Она осеклась. В первый раз за разговор на её лице мелькнула тревога.

– Живи заново, Костя! – волнуясь, заключила она. – Я живу, я счастлива! И ты живи! Не цепляйся за нас! – Тут она вздохнула и дунула себе на чёлку – самое трудное позади.

У меня не нашлось ответных слов для Майи. Я молча оставил её и вошёл в булочную.

Ссутулившись, Лиза возилась со своим телефоном. Вокруг неё на столе лежали ватрушки, крендели и прочие плоды моего напрасного подвига. Некоторые были надкусаны. «Лиз, пойдём!» – сказал я, не слыша своего голоса, и, наклонившись, подхватил её на руки. С величайшей покорностью она обняла мою шею и прижалась ухом к плечу.

Я толкнул дверь коленом и вышел в сияющий день. Всхлипывала на ветру первая зелень. Перекрывая привычный грохот транспорта, сипел духовой оркестр. Он играл «Прощание славянки» – мелодию, которая должна сохраниться в памяти мироздания, даже если не станет Земли.

Не могу сказать, куда именно я собирался доставить Лизку. Мне просто хотелось «уйти от преследователей». Лиза щекотала пальчиками мой затылок, словно говоря: не волнуйся, неси меня ровно, а то споткнёшься. И я нёс её ровно, обнимая и впитывая всем существом. На несколько секунд эйфория затопила меня.

Совсем близко, чуть позади, звенел взволнованный голос Майи, но я не распознавал слов. Военный марш залил моё сознание. Я ничего не слышал, кроме «Славянки». Когда же Майины руки вцепились в Лизу и попробовали остановить меня, мотнул корпусом: «Нет!»

Не знаю, сколько бы длилось моё помешательство, если бы после предпринятой Майей атаки я не почувствовал, что меня ранили: плечо, где дремала Лизина щека, пропиталось горячей влагой. «Кровь» растекалась, рана горячела и ширилась и вдруг прорвалась всхлипом: Лиза уже не могла плакать беззвучно. Рыдание выхлестнулось на волю. Я остановился и, осторожно отслоив её от своей груди, передал Майе.