Олег Михалевич - Форс-мажор. Рассказы Страница 61

Чтобы не помять розы в толпе, Варламов поднял бутоны цветов выше головы и, снимая нагрузку с рук, прислонил мощные стебли к плечу. Владыка говорил о присущем каждому от природы человеческой религиозном чувстве. Которое, однако, не всякому дано распознать, и потому те, нераспознавшие, обращают его на ложных кумиров. Разве это не затаенное религиозное чувство, вопрошал владыка, когда массы молодежи на концертах поп-звезд раскачиваются в экстазе или приходят в фанатичное неистовство на трибунах стадионов, наблюдая за футбольным матчем. Вместо того, чтобы думать о… Дальше Варламову стало неинтересно. Двадцать лет назад по делам бизнеса он едва не каждую неделю перемещался в спальном вагоне в Москву и обратно. Поездки планировались спонтанно, но он приноровился в последний момент выкупать в переполненном поезде билеты для VIP-персон. Церковные иерархи в стольный град ездили часто, и он несколько раз разделял купе с митрополитом, который в то время был на несколько церковных рангов ниже, любил хорошо выпить и закусить и тем, даже самых запретных, не чурался. За дискуссией под бутылку хорошего армянского коньяка дорога пролетала незаметно. Ох, если бы он поднял тему о врожденном религиозном чувстве тогда…

Отключившись от проповеди, Варламов начал мысленно подбирать аргументы к вкусному теологическому спору, и его лицо тоже озарилось, приходя в соответствие с окружающими ликами, когда стройное течение мысли внезапно прервало появление вездесущего отца Афанасия, избавленного наконец от необходимости следить за наполненной до предела автостоянкой.

– Что же вы тут стоите, с краю! – посетовал он. – Пожалуйте за мной, к амвону.

– Да ничего, не беспокойтесь, мы и тут подождать можем, – проявил соответствующую случаю скромность Каминский-Артамонов. Голова его возвышалась над окружающими, благодаря чему его, наверное, и углядели с амвона. Или, скорее всего, заметили огромный куст белоснежных роз, а уже рядом с ним голову важного церковного спонсора.

– Ни в коем случае! – ужаснулся Афанасий, уже получивший от настоятеля храма нагоняй за то, что не отвел гостей на приличествующее их положению место. – Владыка непременно захочет с вами пообщаться лично.

– Если владыка приглашает, надо идти, – заявил Градов как наиболее авторитетный знаток дел церковных. Впрочем, не только церковных. В городе Градов, как правило, появлялся внезапно, без долгих упреждений, да каких там упреждений, просто звонил вдруг на мобильный и говорил, что будет через час или два в аэропорту или на вокзале, и Варламов бросал все дела и ехал на вокзал или в аэропорт, уже понимая, что течение его жизни опять повернется в нежданную сторону. Градов, как океанский лайнер, вторгался в устоявшиеся воды провинциальной жизни и словно пробивал в них фарватеры, ведущие в новые и новые сферы. Казалось, он был интересен всем, и ему – в свою очередь – были интересны все. Сегодня это были крупные предприниматели, завтра – артисты театра или художники, а за ними уже стояли в очереди политики или спортсмены, писатели или ликвидаторы чернобыльской аварии. Последняя метаморфоза произошла с Градовым, как всегда, внезапно и стремительно. «Ты же любишь неожиданные места», – сказал он Варламову тремя годами ранее, и они поехали в подземный храм на территории женского монастыря. Ничем особенным мрачное, невесть для каких целей выстроенное помещение с потаенным входом, в которое допускались лишь избранные, впечатления на Варламова не произвело, а вот то, что святая святых показали именно им, поразило. Судя по всему, именно такого эффекта, поразить высокого гостя, и добивался лично проводящий экскурсию владыка. Свою персону Варламов из категории высоких гостей вывел без малейших сомнений. Оставался Градов. Опять, уверен был Варламов, как небольшой эпизод пестрой жизни его давнего друга, в которой открылась еще одна экзотичная страничка. Но эпизод на этом не завершился, на смену ему пришли другие, сливаясь в сплошную череду монастырей, храмов, икон, святых мощей и душеспасительных бесед. И Градов, всегда самозабвенно активный, точный до циничности, смиренно склонялся перед образами, о которых совсем недавно даже не вспоминал, и Варламов до сих пор не мог понять, что столь резко изменило взрослого, сильного и самодостаточного мужчину. Вот и сейчас, пока их маленький отряд, влачимый, словно буксиром, молодым служителем, пробивался сквозь неколебимую массу прихожан, Градов, а следом за ним и Каминский-Артамонов, склонялись перед образами на пути и прикладывались на секунду губами к намоленным и перецелованным до них тысячами верующих иконам. У амвона отряд остановился, но служитель поднялся по ступеням, открыл малозаметную дверь в стене и пригласил их внутрь.

– А можно? – осторожно осведомился Варламов, выкапывая из сложных закоулков памяти информацию о том, кому в церковном мире дозволено посещать сие священное место.

– Вам… Простите, но вы же крещеные?

Варламов внезапно смутился и вспомнил, как праздновался его пятый год рождения. Дети приглашены не были, зато взрослых собралось человек двадцать, и они едва уместились за большим овальным столом, вокруг которого, оставаясь дома один, он любил гонять на трехколесном велосипеде. Гости в их семье собирались нередко, к этому он привык, но в этот раз среди них ощущалось какое-то напряжение – за обильно уставленный закусками и напитками стол не садились, говорили негромко, словно вот-вот должно было произойти что-то необычайное. Наконец, раздался очередной звонок, вошедший долго возился в коридоре, и затем в комнате возник удивительный для детского взгляда человек – большой, широкий, в длинном черном балахоне, в колпаке на голове и с огромной седеющей бородой.

– Это Бармалей? – громко спросил маленький Варламов, и родители зашикали на него.

– Что ты, что ты, никакой это не Бармалей, это дядя поп, священник то есть.

На груди дяди попа болтался огромный серебряный крест, и когда малыш попривык понемногу к бороде и странному облачению гостя, ему объяснили, что надо сделать, он наклонился к кресту и смачно чмокнул. После чего все захлопали, словно маленький Варламов совершил что-то удивительное, оживились, быстро сели за стол и празднование пошло обычным порядком – с тостами, с песнями, которые густым баритоном громче всех выводил человек с бородой Бармалея.

Смысл обряда, который в те годы предпочитали держать в тайне, он понял лишь много лет спустя. Да и расшифровку значения слова «поп» – пастырь овец праведных – узнал не скоро.

– Крещеный, – ответил он отцу Афанасию и был вместе с остальными допущен в святая святых.

За царскими вратами оказалось так же тесно, как и в храме. С той разницей, что заполнено помещение было исключительно людьми в рясах. Вглядевшись, Варламов узнал повелителей крупнейших епархий из ближайших республик-митрополитов, епископов, викариев, стройных и осанистых, с бородами и ухоженными бородками, с неизменными крестами. Светские костюмы выглядели здесь неуместными.

Стояли церковные иерархи молча. То ли переговорено все уже было, то ли негоже было вести разговоры у алтаря, особенно в минуты, когда неподалеку за царскими вратами вещал сам владыка, то ли не для каждых ушей было то, что готовы были поведать друг другу духовные властители. Стул у алтаря был только один, словно малый трон, предназначенный для владыки, на него не посягал никто, а стулья и скамьи в православных храмах почему-то считаются предметами излишними. Только старший по возрасту из священнослужителей, восьмидесятилетний митрополит Таллинский и всея Эстонии, ноги которого последние годы держали с трудом, не чинясь, опустился на пол и сидел, прислонясь спиной к стене.

Едва втиснувшись в алтарную, Варламов понял, что место ему досталось самое неудобное, под ногами было что-то неровное, вроде сбившегося ковра, обо что легко было бы споткнуться и упасть, не будь такой плотной поддержки со всех сторон. Потоптавшись слегка, но так и не найдя нужного равновесия, он опустил голову, пытаясь разглядеть, что происходит внизу, и вдруг понял, что стоит не на ковре. Прямо под его подошвами располагались вытянутые ноги Таллинского митрополита! Сам митрополит при этом не проявлял ни малейшего беспокойства. Веки старца были опущены, лицо безмятежно, и Варламов с нарастающим ужасом подумал, что митрополит, возможно, от болевого шока потерял сознание или умер! Он, раздвигая соседей, поспешно ступил на шаг вперед, ближе к алтарю, и с облегчением увидел, что митрополит пошевелил рукой и, не поднимая век, почесал переносицу.

Иконостас гасил голос владыки, и слов было не разобрать. Помещение алтаря по убранству было скромным, мало сочетающимся с пышным убранством храма по ту сторону иконостаса. Исключение составлял только сам алтарь. Позолоченное, искусной резной работы сооружение занимало центр комнаты и было покрыто красивым золототканым покрывалом, на котором возлежало Евангелие. Чтобы скрасить время, Варламов переместил тяжелый букет на другое плечо и взялся разглядывать резьбу, пытаясь разгадать спрятанные от непосвященного глаза символы. Внезапно он с удивлением обнаружил на выпуклом, расположенном на боковой стенке алтаря распятии капли свежей алой жидкости. Откуда бы ей взяться на таком месте?