Ольга Покровская - Булочник и Весна Страница 62

Не помню, как они уехали. Я их не провожал, а перешёл улицу и нарвал под забором сочных крупноголовых одуванчиков. Мой букет выглядел вполне по-военному. Обогнув булочную со двора, я сунул его сидевшей на ящике артистке Матвеевой и поблагодарил за концерт. Она подняла на меня огромные глаза и потянула ворот гимнастёрки, как будто ей стало душно.

А я вышел из двора и, дойдя до шоссе, двинулся вдоль праздничной пробки. Мне снова казалось: в моих потерях был виноват не я, кто-то ещё. Тот, кто развесил рекламу и забил землю всем этим нескончаемым супер-гипер-мега, и втолковал Майе, что предательством можно поправить жизнь, и отлучил Петю от музыки. Вот эту-то самую мерзкую многоголовую сущность и хотелось мне рассчитать на Калиновом мосту. Я шёл, по сторонам выглядывая врага, и руки мои горели.

У придорожного монумента Победе, до которого я добрёл, горстками пестрели свадьбы. Невесты и подружки, женихи и шаферы вперемежку толклись перед Вечным огнём. Мигали вспышки. Кто-то открыл шампанское. Помню, я обернулся на хлопок пробки и увидел ненароком, как парень в розовой рубашке, порывшись в кармане штанов, ссыпает в колыхание пламени струйку шелухи из-под семечек.

Вряд ли это был намеренный вандализм. Скорее всего, его рука действовала механически. Но мне было наплевать на причины.

Бесчувственным шагом я вклинился в праздничную толчею. Ребята как раз подняли тост за жизнь в кайф.

– А почтить память? – произнёс я внятно, пока они пили до дна.

– Чью? Твою? – отозвался кто-то. – Наташка, дай человеку выпить!

Никакой Наташки я не заметил, поскольку не сводил взгляда с врага, но в руке моей и правда очутился бокал.

Я помял пластмассовую ножку и, взявшись покрепче, сделал пинг-понговое движение кистью. Вино золотым языком переметнулось на розовую грудь любителя семечек. Раздался женский визг. Две пары рук вцепились в локти – нет, не мои, а моей подмокшей жертвы, выставившей на меня лоб. Но день хорош, и небо голубое, свадьба только начинается, не набран ещё кураж, необходимый для порядочной драки. «Лёх, да он больной! Да пусть идёт! Да хрен с ним!»

Так и не нарвавшись, я побрёл своей дорогой, не то чтобы сожалея, но удивляясь себе. Зачем? Какое отношение имеет этот Лёха к моей беде? Он такая же жертва «демона».

Что было дальше? Помню, как сел на лавочку в гремящем музыкой парке и слушал по телефону Маргошу. Бранясь на моё дезертирство, она доложила: «хлеб войны» смели подчистую, зато обычный чёрный повис… Помню ещё, как закатал штаны до колен и бродил по мутной воде оттаявшего недавно озера.

Шёл к вечеру дурно прожитый день. Как из дальнего похода, я возвращался на родину. Мелькнул монастырь с корявыми, рвущими душу улыбками инвалидов. Мелькнули магазинчик и сетка с красными лампами по углам, огородившая пажковскую стройку. Вот и дом мой, который уже не нужен.

Я бросил машину, приблизился к новенькому крыльцу, прошёл вдоль стены и стукнул дом кулаком в скулу. Дом был крепче меня. Я ссадил костяшки пальцев – он не шелохнулся.

Пока я испытывал дом на прочность, на крыльцо вышел Илья.

– Вернулся! – воскликнул он, спрыгивая на землю, и я с отчуждением заметил в его лице радость. – А я повиниться хочу! Ты дверь-то зря не запираешь! Ну в бытовке. Я там у тебя краски мои стащил и ещё кое-что – фотографию, там на полочке у тебя стояла! Иди погляди, что получилось!

Без эмоций, можно сказать, покорно, я последовал за ним и увидел на окошке бытовки зацепленный за раму лист картона. Это был трогательно точный, налитый цветом майского дня портрет моего молодого прадеда. В гулкой вечности Дня Победы (так вечны Пасха и Рождество!) он стоял, облокотившись о низенький Колин штакетник, и глядел на мою стройку. В петлице, на болотной траве гимнастёрки, краснело пятно цветка. Пахло лугом, сырым деревом, краской.

Внезапно мне почудилось, что при всей бессмыслице происходящего в моей судьбе есть благословение. Вот только – на что? Этого я не понимал и всё смотрел на мак в петлице и на штакетник. А на лицо солдата – лишь вскользь. Оно казалось таким настрадавшимся, окончательно – через смерть и воскресение – любящим, что мне было неловко пялиться.

Илья стоял рядышком, за моим плечом, и чуть слышно смеялся. Я знал эту разгуляй-радость по далёким студенческим дням, когда у меня выходил настоящий хлеб. Такой, что сам в него верил.

– Тут, конечно, есть ошибки, – произнёс он, кое-как уняв свой восторг. – Торопился, писал по сырому. Но если нравится, перепишу хорошо! Если только нравится…

Договорив, он окинул взглядом светлую зелень долин. Ему, конечно же, хотелось сорваться, полетать по окрестностям, но он удержал себя и вернулся в дом, к Серго, – стелить пол.

А я докурил и, зайдя в бытовку, рухнул на кровать. Секундное чувство «благословения» погасло. Я стал думать о предстоящем разводе. Что в этом случае мне и моим родителям светит с Лизкой? Но голова не варила. Мне казалось, я лежу в узкой индейской пироге, как в гробу, и вперёд ногами заплываю в сон или куда подальше. Под холмом долбят и скрежещут. Полным ходом идёт строительство ада на земле, но меня это уже не касается. Мои часы сломались и встали.

Поздно вечером позвонил Петя. Я обрадовался его звонку, если можно назвать радостью лёгкое шевеление души и тела, которые мне пришлось совершить, чтобы ответить.

– Ну что, брат, с праздником тебя! С Днём Победы. Светлая память твоему прадеду и всем нашим! – начал он, и по оживлённому, щедрому его голосу было слышно, что Петя выдержал уже не один тост.

– Да, Петь. Светлая память, – отозвался я. – Ты дома? Или с Пажковым празднуете?

Он рассмеялся.

– Погоди секунду! – и дал отбой.

Через минуту на моём телефоне пропищало сообщение. Это Петя прислал снимок сиюминутной свежести, снятый на расстоянии вытянутой руки, – «Я и рояль». Полировка бликует, белая водолазка светится, физиономия тонет в концертной улыбке, и чернеют пустые глаза. На пюпитре – располовиненная бутылка коньяку и стаканчик.

Вскоре он перезвонил.

– Ну, как тебе мой столик для напитков?

Я высказался от души.

– А что делать? – возразил на мою ругань Петя. – Для меня выходные – виселица! Знаешь, как врубится в мозгу что-нибудь из детства – до-мажорный Моцарта! И это бы ещё ничего, а то вот сегодня «Крейслериану» завели. Хоть стреляйся – ничем не заглушить, только коньячком вот. Слава богу, хотя бы Бахом меня редко душат. И на том спасибо. Тяжело мне отсыхать от этого дела… – на секунду он умолк и с новым воодушевлением произнёс:

– Слушай, брат, ты, если мне добра желаешь, вернул бы мне в честь праздника моё слово!

– Какое слово?

– Ты же слово взял с меня, чтобы я к вам в деревню не ездил! Ты сдуру взял – я сдуру дал. Вот и верни! Мне там у вас, может, одно спасение!

– Тебе спасение, а другим погибель, – буркнул я. – Спаслись уже так одни…

– Слушай, да ты, может, просто не въезжаешь, о чём я толкую? – удивился Петя. – Для меня это не шутка! Где ты в наше время видал женщин, которые чего-то там смущаются? Которые наврать не умеют, даже если хотят? А она не ловка! – с умилением бредил он. – Не хитра. Ничего не может скрыть. Уже выдала себя с головой! Всё равно ваш режиссёр её бросит, не сегодня – так завтра. Он не любит её, он любит своё самовыражение. А это, брат, я тебе скажу, та ещё страсть. Знаешь что! Я хочу к вам приехать! Я очень – хочу – к вам! – городил он без умолку. Стройный голос его расшатался. – У вас там, небось, весна? Лес шуршит, землёй пахнет?

– Бензином и водкой.

– Ну это ты перегибаешь. Не может быть! – смеялся Петя. – Пажков, конечно, строит масштабно, но не всё же он у вас там загадил! Вот что, – собравшись, проговорил он, – ты всё ж таки верни мне моё слово! Я бы мог и не спрашивать. Так уж спрашиваю по дружбе! А? Чего молчишь?

– Да так. Нечего мне тебе, Петь, сказать.

– Значит, не передумаешь?

– Вряд ли.

– Ну как знаешь, – произнёс Петя и резко выпал из трубки. Почему-то гудков не последовало – настала чёрная тишина.

44 Убедили – возвращаю!

С приходом тепла моя изуродованная стройкой поляна совершила подвиг жизнелюбия и зацвела. Между глиняными ухабами натекли лужицы клевера и мелких синих цветов, а ближе к забору поднялась лекарственная ромашка, которую, пока не раскрылись цветы, я принимал своей городской башкой за укроп.

Но что уж говорить о моей стройплощадке, когда рядом бушевал не тронутый цивилизацией Колин сад! Всё началось с затопления одуванчиками. Их жёлтая река расплескалась под забором и, выродившись в позёмку, истаяла. Отгремели сиреневые валы, набежали барашки медуницы и обняли по пояс хозяина. Средь кружевной медуничной пены поднялись, как кораллы, синие и розовые люпины, а у дома, на смену обуглившейся сирени, распустился жасмин.

Цвело и цвело! В этом чуде фигура человека, не душистого и не цветного, казалась творением неудачным. Одна только Ирина вместе с цветами отзывчиво приняла летнюю позолоту.