Ольга Покровская - Булочник и Весна Страница 67

46 Сарафан против фестиваля

Конструктивной критикой, а главное, примером личной дерзости в движении к цели Петя подстегнул мой строительный пыл. С яростью я взялся за обустройство. Под фундаментом рыли слив и навинчивали краны, в котельную завезли и подключили котлы, а в прихожей штабелями была сложена паркетная доска. Продвинуть дело оказалось не так уж трудно. Я заказывал доставку, а Илья и Серго принимали груз.

Всё это время я почти не общался со своими. Мама, правда, звонила мне, если Майя подбрасывала к ней Лизку, и убеждала приехать. Но я отговаривался то установкой котла, то покупкой паркета, то ещё какой-нибудь неотложной глупостью.

– Посмотрим, как твой котёл подаст тебе на старости стакан чая! – негодовала мама.

Однажды я и сам удивился: действительно ли я так ошеломляюще занят, что не могу приехать? И тогда из-под котла и паркета выползла правда: я боялся, что, побыв среди близких, приняв Лизкину утешающую улыбку, увижу себя со стороны. Это будет жалкое зрелище: вот уже полтора года сумасшедший идиот завозит грузовиками «обновления» для своего счастья. При этом ему и в голову не приходит, что бывшей жене не нужен дизельный котёл, ей не нужен дом, не нужен хлеб, не нужна даже природа. Единственное, чего она хочет, – чтобы ей позволили поскорее сбросить мою фамилию и взять чужую.

Наконец пол был постелен, заработали отопление и вода, а на втором этаже в нагретом воздухе мансарды родилась без сучка без задоринки Лизкина комната. Я собрался с духом и объявил об этом маме.

– Это очень хорошо! – впервые похвалила она меня. – Раз для ребёнка готова комната, значит, Майя будет её отпускать, хоть иногда. Молодец! Молодец!

В тот же день мама перезвонила мне и сообщила, что сама будет обустраивать Лизину светёлку. От меня требуется только провезти её по магазинам.

Набив машину коробками со сборной мебелью, шторами, подушками, кашпо и прочей дребеденью, мы приехали в деревню. Был тёплый, ветреный день. С долины первым намёком на осень, на неминучую старость налетал дым.

Растерявшимся взглядом мама обвела новый дом, заросшие непобеждённым хреном колдобины, дорожку из досок и, поспешно достав из сумки платок, побрела прочь. Она шла косо – то ли к лесу, то ли на луг. Ноги в городских туфлях заплетались в траве. Для меня до сих пор загадка, почему всякий раз при виде моих достижений мама начинает лить слёзы.

Через пару минут, успокоившись, она вернулась на участок и взяла на себя командование. Нам с Серго было велено разгрузить машину и собрать мебель, а Илья был приставлен к маме для исполнения мелких поручений – вбить гвоздь, прикрутить карниз.

После маминых манипуляций Лизина комната стала миленькой – то есть совсем не такой, какой хотелось бы мне, но, наверно, вполне подходящей для девочки.

На прощание мама выбрала из папок Ильи несколько акварелей, поразивших её «какой-то радостью» – так она выразилась, – и записала размеры, чтобы купить подходящие рамки и повесить у Лизы. Кроме того, она заказала Илье портрет умной, хорошей кошки, поскольку Лиза любит этих животных.

– А может, прямо бы и завести, живую? – предложил Илья.

– Правильно! Конечно, надо завести! Отчего бы не завести – в деревне! – согласилась мама. – Лизка сама сюда будет рваться!

Когда мама садилась в машину, Илья сказал, что поспрашивает в округе, нет ли у кого котят от домашней кошки.

– Лучше беленькую! – сказала мама и, неожиданно обняв Илью рукою с сумкой на локте, поцеловала, как будто он был ей племянником.

Илья раздобыл беленькую кошечку уже на следующий день, по наводке Серго – на кухне монастыря-интерната. Её судьба была тяжела. Кошки покрупнее били её. С этой-то золушкой, польстившейся на колбаску, Илья вернулся под вечер и, улыбаясь, доложил: «Вот!» С той поры влюблённая в своего спасителя кошка не оставляла Илью даже на строительстве. Улёгшись на окне второго этажа, она обозревала старовесенний мир и заглядывалась на пролетающих птиц. Меня же избегала, что можно было с натяжкой счесть за уважение. Скоро мне приснилось, что белая кошечка – это Лиза, которая боится меня и которую окружающие всеми силами стремятся ко мне пристроить.

Посмотреть на кошечку, а также на продвижение отделочных работ приходили Ирина с Мишей. Зашёл однажды и Тузин. Улыбнулся со снисхождением и сказал: – Милая кошка, да. Но, поверьте мне, зря, зря. Всё зря. Дети вырастут, кошки умрут. Не тратьте, Костя, время. Лучше деньги зарабатывайте. С деньгами хотя бы можно слетать на море.

Пока мы занимались Лизкиной комнатой, лето достигло зенита. Глина нашей стройки поросла высокой травой, и я тоже оброс вместе с участком. Маргоша с ненавистью смотрела на мои – впервые за жизнь – длинноватые волосы. Мне пришлось пообещать ей, что я подстригусь заодно с поляной. Куплю газонокосилку, подровняю траву и для гармонии подравняюсь сам.

– И не забудь покраситься в зелёный цвет! – сказала Маргоша, чья ревность к моей деревенской жизни достигла солидных размеров.

Николай Андреич Тузин, и сам грешивший нерегулярной стрижкой, уверил меня: человек отращивает длинные волосы, чтобы быть похожим на дерево.

– Знаете, Костя, – сказал он. – Когда фронт приносит штормовой ветер, я определённо чувствую – что-то от дерева во мне есть.

Мне хотелось проверить слова Тузина, но фронт всё не шел, штормового ветра не было. Стоял сухой зной. В этакую погоду мне позвонил бывший коллега, предприимчивый парень, и спросил, не готов ли я пересечься с ним на часок где-нибудь в центре? Есть дело.

Мы встретились в обед на расплавленной солнцем Пушкинской, скрылись в кафе и хорошо посидели в прохладе. Он предлагал мне работу под его началом в одной активно растущей компании. В ответ я рассказал ему про булочную и дом.

– Везёт! – сказал он. – Небось, банька, рыбалка – завидую! Инфрастуктура как, всё о’кей? Дочка-то где учится? Школа есть или возите?

Я не стал ему объяснять, что живу один.

Простившись с приятелем, я подумал, что давненько не гулял по Москве, и вышел на бульвар: ранняя желтизна деревьев, скамейки, густой московский бензин – всё слилось в единое лирическое чувство, подхватило меня и понесло к магазину «Ноты». Я оправдал своё бессмысленное перемещение так: если Майя приедет ко мне и найдёт где-нибудь на подоконнике песни Шуберта, ей будет приятно. Конечно, к нотам неплохо бы присовокупить пианино, но тут уже надо совещаться с Петей.

Я и правда купил Шуберта, какие-то песни про зиму, и, лишь вернувшись на бульвар, сообразил, что они для мужского голоса. Содержание стихов укрепило моё сомнение. Я шёл по бульвару, хмуро вперившись в ноты, лишь мельком отслеживая дорогу, пока мой взгляд не зацепился за нечто немыслимое. И Шуберт, и Майя, и товарищ по работе – всё отлетело, уступая место миражу.

Мне навстречу шёл сутуловатый, изнурённый зноем Николай Андреич Тузин. Верхние пуговицы его рубашки были расстёгнуты, рукава закатаны до локтя. Рядом бодро шагала Мотя и махала мне бутылкой с водой.

Я почувствовал себя героем романа – гофмановским или булгаковским. Скамейки, тёплая «абрикосовая», привкус бреда. Мы сошлись и уставились друг на друга, поражённые восхитительной случайностью. Наконец Мотя издала тихий визг и рванулась отметить встречу объятием, но Тузин удержал её за запястье.

– Здрасьте, Костя! Когда это вы успели телепортироваться? – сказал он приветливо. – Мотька вот только что каркала: мол, Москва тебя, Николай Андреич, съест! – Куда ей, тут столько наших! Сначала там вон, около Пушкина, голубь однолапый – вылитый Тишка! Я в первый момент струхнул: думаю, вдруг правда увязался? Ирине звонил, спрашивал. А теперь, пожалуйста – ещё и вы!

Оглянувшись, он сел на бульварную скамейку и вольно, как на домашнем диване, откинулся. Пыльные липы повеяли сухим ветерком. Мы с Мотей присели тоже.

– Плохо только, что воздуха нет! – сказал Николай Андреич, тронув пальцами горло. – Воздуха нет, чуете? Как мы тут будем жить? Наверно, придётся стать совсем другими рыбами? Другие жабры будут у нас, а?

На этих словах он взял паузу – вероятно, для того, чтобы я мог спросить, отчего это вдруг он собрался жить в Москве? Но я не спросил, и Тузин вынужден был продолжить.

– Вы знаете, Костя, моя бабушка в Третьяковку ходила Богу молиться. В зал икон. Очень она в эти иконы верила. А прабабушка жила на Остоженке, и Храм Христа Спасителя помнила, старый. А я уехал, и теперь от воздуха московского шарахаюсь! А ведь моё место здесь!

Мотя, набычившись, поглядывала на меня. Я видел, что и впрямь должен им реплику, и спросил самое простое: а, собственно, что за нужда понесла их сегодня в этот прожаренный ад?

Мотя и Тузин переглянулись и, вспыхнув, заговорили хором. Из их речи я понял, что в Москву они прибыли на охоту. Им требовалось поймать кое-кого из давно забытых театральных знакомых Николая Андреича и узнать: верен ли слух, что учитель Тузина будет на фестивале, куда нынешним летом собиралась вывезти труппу Жанна.