Ольга Покровская - Булочник и Весна Страница 70

Что касается Ильи, Петя самоуверенно заявил, что «решит вопрос», но пока что не называл сроков.

Я люблю Петю за его трезвые планы, но ещё больше – за блестящую непоследовательность, с которой он рушит их. На другой день с утра пораньше – я ещё не успел выехать на работу – мой друг позвонил и скомандовал: – А ну живо дуйте с Ильёй в часовню! Тут Лёня Михал Глебыча караулит и даёт попутно урок краеведения! Илье будет полезно.

Когда, пройдя по матёрому июльскому лугу, мы с Ильёй подошли к часовне, в проёме её обнаружился человек солидной комплекции. Он стоял к нам спиной, упершись ладонями в обломки кирпича, и что-то гудел в глубь развалин.

Взойдя на остатки крыльца, я постучал в его обтянутую влажной футболкой спину, как в дверь. Человек обернулся и глянул набыченно. Здравствуй, Лёня!

Илья не был знаком с журналистом Рыком. Явление монстра с воспалёнными глазами и стоящей дыбом проволокой волос поразило его. Тем временем Лёня посторонился и выпустил из часовни на белый свет по-утреннему бодрого Петю.

– Пришли? Молодцы! Давайте живо все внутрь, а то мне ехать скоро! – скомандовал он, подталкивая нас под аварийный свод. – Лёнь, давай ещё раз про фрески! Вот ему рассказывай, это по его части! – и отечески хлопнул Илью по плечу.

– А что про фрески? Летописи монастырские надо читать! – загудел Лёня, возвышавшийся в проёме, как архангел. Из-за широкой его спины в часовню неслись ослепительные лучи июльского утра. – Сказано: дивный мастер с подмастерьем шёл в Москву, заболел в дороге. Приютили, полгода выхаживали. На ноги встал – и в благодарность взялся за часовню!

Илья обвел взглядом изученные им до последней трещинки стены и живо спросил:

– А что за мастер?

– Кто же его знает? – сказал Лёня и, похрустев по осыпавшейся штукатурке, встал посередине часовни. Руки по-хозяйски упёр в бока. – Есть предположения разные. Кто там в те годы славился? Знаешь, небось. Монастырь-то был – о-го-го! Народ на богомолье толпами прёт! Мельницы по рекам, торговля, ладьи на Белое озеро ходят! Князья кресты с изумрудами тащат. Братоубийства-то замаливать полагалось!

Пока Лёня говорил, Илья, сев на корточки, зачерпнул в ладонь каменистую крошку и принялся пропускать сквозь пальцы горсть за горстью. Иногда цветной обломок старой росписи попадался ему. Все эти ничтожные, с полногтя, осколки Илья завернул потом в лист мать-и-мачехи, чтобы отнести домой.

Не менее четверти часа Лёня рассказывал нам, как цвёл монастырь и как пришёл затем к разорению и гибели. Ударяя ладонью в стену, так что наземь валилась труха, Лёня клеймил татар и поляков, Ленина, Сталина, Гитлера и с особым смаком – советских чиновников, доведших памятник старины до разрухи. Впрочем, нынешнее начальство он жаловал ещё меньше.

Петя, сидя на камушке, с любопытством поглядывал на оратора и иногда пытался подправить течение его мысли:

– Лёнь, ты бы про фрески!

Но Лёня, почуяв благодарных слушателей, уже не мог поворотить коней.

– Сколько лет землю топтали и жгли! – рубил он. – Ничего, подлечит раны – и живёхонька! И вот в двадцать первом веке нашёлся нехристь и свернул ей шею! Картой местности интересовались? – спросил он, заметив в наших глазах сомнение. – Карту местности, говорю, смотрели? Это с земли думаешь – построили громаду, ну и ладно. А с неба глянешь – и перед тобой убиение! Птица убита! Могу прокатить на вертолёте, посмотрите!

Мы не успели переглянуться, а Лёня уже названивал своему приятелю-лётчику. Но тот, как видно, был не расположен катать пассажиров.

Лёня выругался и, помрачнев, вышел под солнышко, на крошащийся камень ступеней.

– Не местные вы, нет вам дела! – с горечью заключил он.

Не знаю, с чего он взял, что мы не местные. Наверно, Петя успел рассказать ему про нас. Моё предположение подтвердилось, когда, уходя, Лёня сдавил мне плечо.

– Слушай, друг! Положи мою газету в свою булочную! Тебе никаких убытков, а делу – польза. На вот, позвонишь!

Он сунул мне в ладонь три одинаковые визитки и, сойдя с каменного крошева, повалил по лугу к дороге.

Мы остались стоять на крыльце, провожая Лёню взглядами.

– Вот леший! – сказал Илья с улыбкой, и я почувствовал, как от его деревенского словечка у меня полегчало на душе.

– Глупый пацан, – подхватил Петя. – Всех против себя настроил – власть, бизнес. С епархией даже ухитрился сцепиться! Нормально? Только с Пажковым этот номер не пройдёт. Замотает!

Петя сел на согретое первым солнцем крошево ступени и, оглядывая раскуроченную стройкой долину, закурил. Он был немного смущён тем, что сдёрнул нас ради сумбурной Лёниной лекции.

– Ну простите меня, – сказал он. – Я думал, он про фрески знает.

Илья сел чуть поодаль, сторонясь табачного дыма, и как-то весело, словно желая успокоить, обратился к Пете.

– А я думаю, не обязательно знать, что тут было. Это знание – оно само должно прийти, из стен!

Петя удивлённо взглянул на Илью.

– Ну ты сам подумай! – продолжал Илья. – Есть земля, её история и вполне конкретный ландшафт. Есть сама часовня с определёнными пропорциями. Исходя из этих данных я могу догадаться о многом! Я думаю, – проговорил он, от волнения чуть возвысив голос, – что у каждого существа и даже предмета есть истинное предназначение. У этих стен – тоже. И мы оба – и тот, первый художник, и я – можем его распознать. Если он был чуток и если я буду чуток – мы сделаем всё похоже!

– Фреска, по-твоему, фатальна? – улыбнулся Петя.

Илья, сбитый с толку его улыбкой, пожал плечами.

– Что ж мне делать-то с тобой… – задумался Петя, рукой с сигаретой смело почёсывая висок. – Что мне с ним делать, Костя?

Я не знал, что сказать. Хорошее утро разморило меня – мне было лень думать. Солнце припекало нам лбы. В уши отчаянно щебетало – над крыльцом, между кирпичами, приютилось воробьиное гнездо с торчащими наружу соломинками.

– Илюша, милый ты мой! – сказал Петя проникновенно. – Социализированные бездари всех мастей запрудили площадки, а ты не чешешься, рассуждаешь о фатальности фрески! А ведь дар – не твой. Он у тебя живёт на содержании. Господь Бог тебя к нему приставил в опекуны. Посему ты его обязан воспитать, прокормить и вывести в люди.

– Петь, а ты-то что ж это дело забросил? Я имею в виду опекунство над собственным даром? – вступился я за Илью.

Он оглянулся на меня и сказал просто:

– А у меня и нет никакого дара. Так, способности. Ни карт, как видишь, ни любви… – и мельком глянул на нашу деревню.

– Ну вот и отцепись от него. Нечего за других решать!

– А давай вообще все друг от друга отцепимся! – завёлся Петя. – Тебе, может, Левитан дачку доской обшивает, а ты и рад!

– Я не рад!

– Нет рад! Рад!

Внезапно он остыл и, сунув руки под голову, растянулся на «паперти». Несмотря на крошево и пыль, здесь было чисто. Поднялось солнце, просвечивающее все предметы насквозь, так что каждая «грязинка» светилась прозрачно.

– Слушайте! – проговорил Петя, поудобнее устраивая руки под затылком – Я тут подумал. Если б я был нефтяной магнат… А, нет, – перебил он сам себя, – магнат – это муторно. Давайте так: если бы я был единственный потомок нефтяного магната, вступивший во владение наследством, знаете, что бы я сделал? Я бы скупил всех талантливых музыкантов и художников земли на корню и заключил бы с ними контракт! Вот вам сумасшедшая сумма, которой хватит вам и вашим потомкам. Но отныне вы обязуетесь не зарабатывать музыкой и не зарабатывать живописью. Не участвовать ни в каких проектах, а только – служить тому, что вам дорого. И знаете, что тогда будет?

– Что? – спросил Илья, глядя на предсказателя почти с испугом.

– Тогда мир наполнится красотой! – объявил Петя торжественно. – Она разольётся по душам так, как ей самой хочется.

– И настанет «эра милосердия»! – сказал я.

– Да! И каждый честный творец – независимо от того, в «обойме» он или нет, – будет служить своему делу. Да и не будет никакой «обоймы»… – Петя вынул руки из-под головы, потянулся и сел. – Понимаете, ведь я бы тогда всю жизнь в какой-нибудь библиотеке просто играл Баха! А кому надо – тот приходил бы, садился и слушал, сколько ему хочется. Потому что ведь что такое музыка? – продолжал он, уплывая в свою любимую фантазию. – Когда ты играешь – ты говоришь ей о любви, а она говорит о любви тебе. Музыка – это момент взаимности, и в нём, естественно, Бог. А Бог – он бесплатный.

– Однако можно рукопись продать, – подсказал я.

– Можно продать профессию! – возразил Петя. – Профессия – это когда Бог вышел в другую комнату, а ты всё делаешь сам. Но только ты спроси у Ильи – он хотел бы этого? Хочешь быть профессионалом, Илья? Трудолюбивым расчётливым практиком, у которого и рука, и душа в таких железных мозолях, что он просто уже не может нарушить штамп – он всегда делает всё одинаково хорошо, одинаково чётко, на пять, и во сне, и в любой отключке, ни больше ни меньше, стабильность! Но Бога с ним нет! Хочешь? Спорим, что вряд ли!