Ольга Покровская - Булочник и Весна Страница 83

– Моть, учти, он тобой манипулирует. У него свои цели, – предупредил я.

– Ну да, у меня есть цель. Я хочу, чтобы Николай Андреич оказался в Москве. Тогда я смогу видеться с близким мне человеком! – с готовностью признал Петя. – Но для госпожи Матвеевой важно не это. Для неё важно, что если Тузин останется здесь – он пропал. Да и собственная её творческая судьба под вопросом. Так я говорю, Моть?

Поздравляю, Петрович, ты победил! Упрямая Мотя кивает. Лицо её хмуро, сердце полно вины.

– Так что мне делать?

– Что делать? Ну это другой разговор! Сейчас сообразим!

И вот уж Петя, слегка приобняв свою жертву, ведёт её прочь из кабинета – подышать.

– Эй! Рюкзак-то брось! – велит он на пороге. – Вернёмся. Тебе ж ещё выступать!

Мотя покорно сваливает с плеча рюкзак. Из него выпадает сложенный зонтик и пустая коробка из-под виски – реквизит.

Я смотрю на них в окно – они курят, переговариваясь: два брата, пианист и актриса. И вдруг меня, как озноб, пробивает улыбка: Мотька, жестикулируя, сбросила уголёк на рукав Петиного пиджака! Отряхивает, с ужасом вглядывается. Петя ржёт. А потому что нечего, надо держать дистанцию! Высовываюсь в окно:

– Ну что, дырка?

Дурачки – улыбаются, машут: мол, выходи!

И я бы вышел, я полон дружеской нежности к обоим авантюристам, но космический холод, владеющий мной, не пускает меня на землю, к людям. Только издали могу любоваться.

Любуясь, я замечаю: чуть поодаль, между газоном и углом дома, замер на полушаге Мотькин поклонник, мальчик с улыбкой-пагодой, и тихо смотрит на говорящих, не в силах продолжить дорогу к булочной. В руке у него пакет, в пакете цветочный горшок. Повседневный мир вокруг меня полон вечных сюжетов.

На следующий день «дело Тузина» пошло в рост.

Я никогда не сомневался в Петиной энергетике. Единственный пункт, в котором она буксовала, – музыка. Что касается других областей, его страстное желание всегда обеспечивало успех проекта. Так и на этот раз, когда я въехал утром во дворик булочной, у двери меня уже дожидалась Мотька. На ней был строгий синий костюм, видимо, позаимствованный из театрального гардероба, и чёрный портфель в руках. Волосы туго замотаны в пучок.

– Пришла попрощаться, – сказала Мотя и тихонько хлопнула себя по коленкам портфелем. – Ухожу на войну, санитаркой. Буду спасать Николая Андреича и себя заодно. Петька – наглая морда, но молодец. Давно надо было ехать! Приду и скажу, как есть, про всё, и про Рамазановну. А костюмчик, вот, я в нём стюардессу играла – это чтобы лучше пропускали на вахте. У меня в нём вид официальный. Официальный ведь или как?

Я ещё раз оглядел Мотин прикид, и внезапное чувство утраты задуло во мне, как ветер. Вот они уедут – Тузин, Ирина, Мотька, и не останется ничего, что держало бы меня в Старой Весне. Надену белую рубашку, пойду, как Коля, на озеро для души…

– Ты телефон только не отключай, – сказал я.

Мотя заулыбалась, уронила портфель и, горячими ладонями взяв мою голову, поцеловала.

– Не бойся, булочник! Пока ветер не переменится – я с тобой.

Поцелуи Моти не означали ничего вечного, никакого райского обещания не скрывалось за ними, и всё же холод, объявший меня после свидания с Майей в деревне, как будто пошёл на убыль.

Я сел на почерневший от многих дождей деревянный ящик и, закурив, поглядел в заваленный ветками переулок, по которому ушагала Мотька.

55 Конец всему

Если бы никому никогда не приходилось платить за ошибки! Если бы обиды прощались людям – как природе прощается шквалистый ветер.

Двадцать второе сентября (чуть не сказал «июня») пришло ко мне, как приходят все остальные дни. Я никак к нему не готовился. Просто с вечера закинул в багажник сумку с грязной одеждой – отдать маме в стирку – и лёг спать.

Очнулся же всерьёз, лишь когда утром следующего дня навигатор привёл меня к зданию суда. Это был кирпичный сталинский дом с газончиком вдоль мутной улицы и единственной куце обрезанной липой под казёнными окнами.

У входа я увидел Кирилла. По его позе, по растрёпанным волосам и тому, как болезненно он встрепенулся, заметив меня, я почувствовал: он весь охвачен сомнением.

Мне подумалось даже: не хочет ли он отыграть всё назад? Плям-плям-плям, как на мелкой перемотке. Вот впервые к нему заходит Майя. Вот он проверяет буковки, и всё понимает, и говорит, что она явилась не по адресу – ей бы к семейному психологу или к батюшке… Вот она возвращается, идёт к батюшке и к психологу, и оба советуют ей любить меня крепче, чтобы я оттаял, отморозился от своей идиотской работы. И снова всё хорошо.

Подходя к ступеням, я собрался изобразить насмешливое презрение – чтобы Кирилл понял, как он жалок в своей борьбе за чистую совесть. Но мышцы лица словно уснули – я не смог надеть на себя никакой маски и остановился напротив стылым куском тоски.

– Здравствуй! Я вот что сказать тебе хотел… – заговорил он, обуздывая волнение, но тут из дверей суда вышла и весело, по-девчачьи, спрыгнула со ступеней Майя.

– А, Костя, ты уже здесь? Ну умница! Идём, пора!

Процедура не затянулась. Весьма удивив собравшихся, я сказал, что согласен с любым решением моей жены и готов всюду поставить подпись. Мучить Лизу свиданиями по расписанию не собираюсь. Она, в конце концов, человек. Если захочет видеть меня – пусть звонит в любую минуту, встретимся. Единственное, о чём прошу, это не разлучать моих родителей с внучкой. Пусть мама, пока есть силы, возит её в Ледовый дворец или куда там Майя скажет.

Должно быть, моё смиренное поведение умилило Майю. Когда мы вышли на улицу, она отослала Кирилла в магазин через дорогу («Нам надо поговорить!») и дружелюбно взяла меня под руку. Мы обошли здание суда и очутились в тихом дворе. Детская площадка – качели, лабиринт, горки. Рядом две калеки – сохнущая берёза и липа на половине ноги. Начался дождик. Он сухо накрапывал по асфальту. Как будто это и не вода текла, а сыпался мелкий сор.

Приветливо, как на простого смертного, Майя посмотрела на меня и улыбнулась. Тут впервые я заметил, что она была в чём-то струистом, белом и бирюзовом, как будто осень не наступила. На запястье – браслет из деревянных бусинок, который иногда она подносила к носу, чтобы вдохнуть можжевеловый дух.

– Сувенир? – спросил я, кивая на браслет.

– А!.. Из Калязина! Плавали по речке!

– По «речке» – это по Волго-Балту, который зэки рыли?

Она вздохнула и посмотрела на меня с улыбкой сочувствия. Так сочувствует служащий европейского аэропорта опоздавшему на самолёт.

– Ну ты ведь справишься? – помолчав, сказала Майя.

– Можно последнюю просьбу? Точнее, последний вопрос. Чтоб в будущем не встать на те же грабли, – сказал я.

Майя кивнула и снова понюхала бусины браслета – оберег против моей злой воли.

– Скажи мне. Я вроде исправил всё, что мог. Почему это не помогло? Как-то не так действовал? Или у вас настолько любовь неземная, что даже плевать на Лизку? Или что?

Майя не обиделась. Она задумалась всерьёз и вдруг, весело плеснув руками, воскликнула:

– Да не жалей ты обо мне! Ты меня такую, как сейчас, вообще бы не полюбил!

– А что изменилось?

– Я! – с восторгом объявила она. – Раньше я была слабенькая, цеплялась за какие-то иллюзии – пение, сад, стихи! Искала себя, как полоумная. А теперь я нашлась. Мы – нашлись. Понимаешь? Я сильная, как богатырка! Всё могу! Вот разберёмся с жильём, заведём ребёнка. Потом будут внуки, большая семья. Будем два счастливых старичка и умрём если не в один день, то рядышком. А вся эта культура-природа – это всё для одиноких. И тебе я тоже желаю от всей души, чтобы ты нашёлся и стал сильным, счастливым! Таким прямо в молоке счастья! Только для этого надо не сидеть отшельником, а жить!

Должно быть, вид мой был жалок.

– Ну! Ладно тебе! – воскликнула Майя и решительно меня обняла. Приникла и сжала – словно хотела напрямую пробиться своей животворной энергией через грудную клетку к моему сердцу. – У меня всё хорошо. И ты – живи! Спокойно, с чистой совестью! Бери и начинай жить!

Тут она быстро отстранила меня и, повернувшись, пошла прочь из двора, на ходу передёргивая повыше свой деревянный браслет.

А я увидел на детской площадке скамейку и сел. Как-то неприятно было мне в груди, и начало уже ломить спину. Враньё, никакое не сердце. Так болят крушения надежд. Оклемавшись, я вышел на улицу и сел в машину.

В пору отрочества папа рассказывал мне, как тайну: жизнь человека – дорогой козырь, который обязательно должен однажды сыграть. Им нельзя швыряться зазря. В крайнем случае можно отдать его, если дело того стоит. И вот теперь я мял этот козырь. Он казался мне чёрным, очень чёрным. И хотелось поскорее избавиться от него. Но, как назло, сколько ни шарил мыслью, повода совершить смертельный подвиг не обнаруживалось. Ну что ж, будем ждать. Я затушил сигарету в переполненную пепельницу и стартовал в деревню.

Уже была позади половина дороги, когда мне позвонила мама.

– Ну что, ты скоро? Давай, мы тебя ждём обедать!