Николай Борискин - Туркестанские повести Страница 12

— А что, братва, если к Седьмому ноября концерт отгрохать? — предложил Саша. — Баянист есть, я за конферансье сработаю, Горин стихи прочтет. Девчат пригласим. А то как-то все у нас стихийно и несерьезно — трали-вали…

— Впервые слышу дельное предложение. Я согласен. Такой концерт дадим! — с пафосом воскликнул наш писарь.

С ним согласились.

— Кино будем смотреть? — спросил Новиков.

— Куда же деваться, если ничего лучшего нет, — вздохнул Горин.

Ребята возвратились в клуб, где Кузьма Родионов уже гасил свет. Докуривая сигарету, я задержался. Мимо меня быстро прошли Бытнов и Валя. Бытнов был одет в штатский костюм. На бортах его пиджака поблескивало столько спортивных медалей и значков, что даже завидно стало. Где и когда он успел получить их?

— Опять старье крутят, — послышался голос техника.

— Андрюша, а я не видела эту картину.

— «Ключи от неба»? Ничего интересного. Все надумано, приукрашено. Разве такая жизнь у ракетчиков? Бот она, смотри, жизнь-жестянка, в пустыне… Только разве такое покажут? Пойдем, подышим свежим воздухом.

— А может, все-таки в кино? — робко возразила девушка.

— Что ж, оставайся, я один погуляю.

— Ну хорошо, Андрюша. Как-нибудь в другой раз посмотрю…

Растоптав окурок, я шагнул в клуб и чуть не столкнулся с Николаем Акимушкиным. Он замер в двери, напряженно всматриваясь в темноту. «Вот оно что, парень! — мелькнула в голове догадка. — Плохи твои дела! Бытнов уже разговаривает с твоей зазнобой как хозяин…»

Я раздумал идти в кино. Медленно побрел по едва заметной дорожке. Ах ты, Коля-Николай, выходит, у тебя не все ладно с делами сердечными. У меня, брат, тоже…

Их было много, девчат, а мне приглянулась одна, Люда. Почему? Трудно сказать. Это всегда сложно объяснить.

Я уже не помню сейчас, где познакомился с Людой. Кажется, в клубе части, в которой когда-то служил ее отец. Там же она и надавала мне пощечин. При всех. В самый разгар танцев… Но это случилось потом, а сначала мы познакомились и долго дружили.

Студенты и десятиклассники охотно ходили в этот клуб, потому что его начальник — лейтенант Виктор Луков — был славным парнем, хорошим организатором. Конечно, о клубе мы судили только по танцам, концертам и вечерам самодеятельности.

Виктор был немного старше меня и очень ревниво ухаживал за Тамарой, невысокого роста шатенкой, недавно оставившей первого мужа. Об этом факте из ее личной жизни знал кроме Лукова только я и был нем как рыба.

— Будь мужчиной, — попросил Виктор.

Молодой офицер Луков нередко проводил вечера вместе со студентами. Он был веселый, жизнерадостный человек. Высокий и стройный, Виктор кружился с Томой-«кошечкой», как он ее называл, и озорные, чуть раскосые глаза его блестели счастьем.

Но Луков не стал счастливым. Через год «кошечка» сбежала от него к какому-то инженеру. Виктора перевели служить куда-то в сибирскую глухомань…

Танцевал я довольно скверно, поэтому чаще всех просил Виктора, чтобы пластинки крутили попроще. А когда ребятам надоедала «дореволюционная хореография», я становился у стенки и смотрел, как по кругу одна за другой проносятся пары. Не было такого танца, который бы Люда не умела танцевать. Она не пропускала ни польки, ни румбы, ни вальса.

Откинув голову чуть назад и в сторону, положив руку на золотой офицерский погон Виктора Лукова, Люда с упоением кружилась, никого и ничего не замечая вокруг. Она сама превращалась в музыку и витала чарующей сказкой Венского леса…

После такого вальсирования Луков заграбастывал меня под руку и мы шли курить в его кабинет.

— Эх, братец ты мой! — задумчиво восклицал он и, выпуская тонкую струю сизоватого дыма, вздыхал. В его карих с косинкой глазах светилось что-то доброе, мягкое, а на щеках разливался румянец.

Нам было хорошо, и я ни о чем его не спрашивал: знал, что Люда — музыка, Люда — молодость, Люда — прима вечера.

После танцев я провожал ее домой.

Семья Людмилы жила на скромную пенсию и разные приработки хлопотливой матери. В память о недавно умершем отце на стене висели затейливый барометр, несколько акварелей, написанных самим Павлом Васильевым, его двустволка и фотография. Офицер в морской форме стоял с невысокой симпатичной женщиной, одетой в отделанную мехами дальневосточную доху, шапку с длинными ушами, свисавшими до пышной муфты, и меховые сапожки. Память об Амуре, где командир служил перед Отечественной войной.

Беспокойная военная служба часто бросала Васильевых с места на место. Людмилин отец был на флоте в период империалистической войны, воевал в гражданскую — сражался с врагами революции на море, на земле и в небе.

Много разных историй о нем рассказывала Людина мать. Я заслушивался ее…

Шумят ныне над могилой Павла Васильева столетние сосны, рассказывают живым о судьбе ветерана двух революций и четырех войн, а рядом гудит веселая дорога, радуясь тому, что оставил после себя этот светлый человек — коммунист Павел Васильев.

Сама Люда никогда не рассказывала мне об отце. Да и о себе почти ничего не говорила. Я знал, что родилась она, кажется, в Севастополе, жила где-то на Черной речке Дальневосточья, а теперь живет здесь, под Москвой, учится в педагогическом институте. Вот и все.

Если бы меня спросили, почему мне нравится Людмила, я бы не сумел ответить. За красоту? Но есть девчонки интереснее…

У нее густые темно-коричневые волосы, глубокие карие глаза, тонкие губы с крутым изломом. Одевается она скромно, но красиво. Никогда не поет, не декламирует стихов, как я, а ведь знает их множество.

Мы бывали с ней в театрах, на ВДНХ, в Лужниках, любили бродить по подмосковному лесу. И там целовались…

А потом… Как начался разлад?

Вечер был особенно шумным. В сопровождении своей старшей сестры в клуб первый раз пришла Крошка. Так мы прозвали Тоню — тоненькую, как хрустальная рюмка, девчушку со светло-русыми вьющимися локонами и голубыми глазами. Увидев ее, Луков схватился за сердце.

Виктор быстро сориентировался и объявил офицерский вальс. Все офицеры были с женами, только он один холостяк. Ему и досталась Крошка. Однако я перехитрил его — пригласил на танец Тонину сестру. Она-то мне и рассказала, что Крошка учится в планово-экономическом институте и что живут они с мамой в большом четырехэтажном доме, рядом с текстильной фабрикой.

Потом, забыв обо всем, я пригласил Тоню. Танцевал все подряд, даже те танцы, которые казались мне непостижимыми.

Больше я не смотрел ни на кого. И танцевал только с ней, с Крошкой…

Когда я прибежал из кинобудки, где именем Лукова приказал играть только те пластинки, которые нравились мне, в зале было тихо, как перед бурей. Хлынула музыка. Я взял Тоню за руку и под любопытными взглядами всего зала вышел с ней на середину. Это был мой танец.

И вдруг… Звонкая пощечина обожгла мне лицо. Людмилина пощечина.

Я выбежал из зала.

— Ничего, все утрясется, — успокаивал, догоняя меня, Луков.

А мне хотелось послать его к черту… Спустя несколько дней я все-таки снова пришел в клуб.

— Люда исчезла, — сказал Виктор Луков. — Крошка шокирована, тоже не показывается. Зато ходит ее сестра, наблюдает, так сказать, общественный резонанс.

Я чувствовал себя скверно. Было отчего: Людмиле теперь и на глаза не показывайся, а Тоня неизвестно как расценила случившийся скандал. Я встал в углу фойе и закурил. Стоял отрешенно.

— Вам привет от Антонины, — послышался мягкий голос.

Подняв голову, я увидел Тонину сестру. Она стояла и внимательно смотрела на меня. На душе стало как-то легче. Значит, Тоня думает обо мне. Я поблагодарил девушку и пригласил ее танцевать, й опять за нами наблюдал весь зал. Дескать, вот Володька уже третью подцепил…

Вечером я сидел в Тонином доме-общежитии с длинным коридором и кухнями на пять семей. Мы прокручивали пластинки, сдержанно разговаривали, стараясь не касаться толков о злополучном вечере в клубе, листали книжные новинки.

Я почему-то чувствовал, что с Крошкой у меня ничего не получится. Уходил от нее с раздвоенным чувством: было неудобно перед ней и ее сестрой и жалко самого себя.

Так продолжалось до тех пор, пока я снова случайно не встретился с Людой. Она шла с матерью, и в руках у них пламенели букеты цветов. Дочь отвернулась, а мать не отвела взгляда. В нем, этом взгляде, было столько сожаления… Именно сожаления, а не обиды.

Они прошли берегом речушки Пахры и свернули налево, в редкий березняк, откуда вела проторенная тропинка к кладбищу. А я так и остался стоять посреди дороги, держа в руке застывшую ладонь Тони.

Онемевшая Крошка все поняла.

Больше она не появлялась в клубе. И я не приходил к ней домой. Потом узнал, что она вышла замуж за лейтенанта, который увез ее в какой-то пограничный гарнизон.