Аркадий Первенцев - Матросы Страница 125

— Здравствуйте, Боря, — просто сказала Татьяна Михайловна, — хорошо, что вы приехали. Я просила Черкашина, чтобы он помог вызвать вас из штаба…

— Я летел сюда, ничего не зная, Татьяна Михайловна, — благодарно, чувствуя внезапно подступивший к горлу комок, пролепетал Борис. — Я ожидал встретить все что угодно, только не это… — Голос его окреп, минутная слабость оставила его.

— Самое страшное миновало. Постарайтесь взять себя в руки. Мало ли что не случается в жизни?

Татьяна Михайловна посмотрела на него просто, не проявляя дешевого любопытства, и хотела пройти к Катюше.

— Разрешите? — Борис думал войти первым.

Татьяна Михайловна остановила его:

— Она, кажется, заснула. Не нужно ее будить. И во всяком случае, надо ее подготовить.

От стакана струился пар, и молоко на глазах подергивалось пленкой. Розовые ногти и блюдечко. Мягкий, волнующий желобок в разрезе платья; у нее тесный лифчик, нежное тело, прелестный очерк рта. Она покраснела, поправила фартук на груди и ушла, притворив за собой дверь. Борису стало стыдно. Проснулась или не проснулась жена, он должен распоряжаться здесь, советовать, хозяйничать.

Иван Хариохин, появившийся из той же кухни, заслонил дверь своей могучей фигурой.

— Отойдите, — потребовал Борис, пытаясь отстранить его.

— Пускай женщины займутся там, Боря. — Каменщик без всякого недоброжелательства поиграл горячими выразительными глазами и не сдвинулся с места ни на один сантиметр.

— Ну уж, товарищ, не командуйте в чужой квартире. Отойдите!

Озорноватое, мягкое выражение словно ветром сдуло с лица Хариохина.

— Ишь ты, гривенник. Квартира-то, предположим, твоя, — он провел волосатой рукой по лбу, как бы выискивая нужные слова, — предположим… По жировке. А вот что в квартире, горе аль беда, — это общее дело. Квартира-то рабочая, наша. Полмитрия раздавить коллективом — раз плюнуть, а беду отогнать труднее. Сообща нужно. А?

Слова, которые шли из глубины искренней, бескорыстной души простого каменщика, не возымели на Бориса никакого действия.

— Может быть, вы прикажете мне уйти?

Хариохин страдальчески вздохнул, сдвинул к переносице брови:

— Уйти не позволим. Жена-то — твоя. Ты довел, ты и исправить должен…

— Исправлю…

— Что ты завелся, монумент? — Вразвалку подошедшая Аннушка легонько круглым плечом подтолкнула мужа я приоткрыла дверь. — Проходите, Борис. Ну, не гляди на меня так, Ванечка, представь себя на его месте. Тоже нужно сознание иметь, а как же…

Лихорадочно блестевшие глаза Катюши следили за каждым шагом Бориса, за каждым его движением. Руки ее шевельнулись, голова приподнялась с подушки, а губы еле-еле слышно по-доброму промолвили заранее выношенные слова:

— Я поступила дурно… Не обвиняй меня…

Борис опустился на стул рядом с кроватью:

— Вероятно, ты не подумала.

— Бывает… порыв… действительно необдуманный шаг… потом каешься…

Борис смотрел на тумбочку, на хрустальный кувшин, подаренный Аннушкой в связи с появлением ребенка. В кувшин ставили цветы. Катюша любила крымские розы, с Южного берега. К ним приучил Петр Архипенко, Борис цветами не баловал, пустяки.

— Где Витя?

— Он у нас, — ответила Татьяна Михайловна, — и не беспокойтесь. Мальчик отлично чувствует себя с нашим Максимкой. Подружились.

Освоившись с темнотой, Борис разглядел Гаврилу Ивановича, неподвижно сидевшего возле занавешенного гардиной окна.

— Надо помнить не только о себе одной, — упрекнул Борис Катю, чувствуя, что не находит в сердце своем снисхождения. — Эгоисты всегда все события расценивают, примериваясь только к собственной персоне…

Катюша со страхом вслушивалась в эти чужие, холодные, как ледышки, слова.

— Не надо, Боря. Если сумеешь, прости меня… Пойми, мне не легче, чем тебе… Я поступила плохо, опрометчиво. Люди и не такое прощают… терпят. — Губы ее дрогнули, голос иссяк.

Со своего стула поднялся Гаврила Иванович, подошел ближе, поправил одеяло и, прикоснувшись ко лбу дочери, глухо сказал:

— Не траться зря, дочка.

Катюша заплакала беззвучно, слезы катились но ее щекам, губам. Трагическая беспомощность, парализовавшая ее, сочувствие всех — даже шинкарка примчалась на помощь — не поколебали непреклонности Ганецкого. Наоборот, вызвали в нем сопротивление.

Он встал, огляделся. Фикусы и плакавшая к непогоде арма, глупые мещанские «кветы», как называла их тетка Клавдия, вышивки и половики, картинки и фотографии в рамках с наклеенными на них ракушками, шелковый абажур и пустые флаконы от духов — все это логично завершалось последним эпизодом мещанско-сентиментальной мелодрамы, публично разафишированным отравлением. Кто же подлинная жертва? Почему никто не жалеет Бориса за осмеяние, которому подвергла его эта компания отсталых, невежественных и грубых людей? Квартира и та, мол, не твоя, а наша, рабочая. Разухабистая парочка Хариохиных, прославленных каменщиков, продувная бестия Тома, давно жаждавшая скандалов, раненько расправившая коготки Галочка, непримиримое существо, с первого же часа открывшая против него борьбу, примитивная святоша в фартучке и с молочком в граненом стакане — да пошли вы все к черту!

— Записку! — Ганецкий требовательно протянул руку. — Где она?

Аннушка ахнула от неожиданности. Ее намерение при всем честном народе отчитать мальчишку не осуществилось. Жилистая рука с куцыми пальцами, с въевшейся в кожу известью протянула бумажку:

— На…

Чумаков вобрал в себя воздух судорожно, точно боясь разрыдаться.

— Немец отнял у меня сыновей, а ты… ты… чуть не убил мою дочь. Иди отсюда, иди! Слышишь?

Голос замер на самой высокой ноте, с надрывом и угрозой.

— Папа! Папа! Перестань! Нельзя! — Катюша пыталась встать, ее удержали Галочка и Татьяна Михайловна.

— Уходи, Боря, — плаксиво проголосила Аннушка, — не доводи до греха. Самое лучшее уйти… уходи, пыжик несчастный!

— Как вы смеете?

Аннушка, строптиво подбоченившись, приблизилась к нему с бесстрашным, гордым видом. Лицо ее пылало от негодования, и мелкие росинки пота покрыли лоб и щеки.

— Смеем! — голос ее окреп. — Раз ты горя понять не смог, значит, и на радость неспособный. Мы не посторонние Кате люди! Мы вместе перестрадали. Половину ее беды переплакали, на себя взяли, а ты прилетел на готовенькое, да еще с претензиями. Давай ему записку! Кровью она написанная, понять тебе это трудно. Черствая ты краюха, с плесенью. Хуже сухаря. О сухарь хоть зуб сломаешь, а на такого, как ты, плюнуть хочется. Иди… Позовут, вернешься…

И Аннушка почти вытолкала его из квартиры, а потом догнала его на лестнице и всунула в руки фуражку и чемоданчик.

Если это освобождение, то оно досталось невероятно дорогой ценой.

Куда идти? Где перебыть? Все происшедшее казалось чудовищно нелепым — не верилось в его реальность. Если вначале Борис считал себя жертвой обстоятельств, то теперь он сам стал виновником. Конечно, одумаются. Разойдется брашка, старик успокоится, Катька не позволит. Она хорошая, верная. Сын-то остался. От него не оторвут. Злополучная записка судорожно зажата в ладони. Несмотря ни на что, она теперь у него. Надо идти в штаб, доложиться. Так ему было приказано. А если спросят про записку? Положить на стол документ. Бумажка жгла ему руку. Участив шаги, Борис решил поскорее добраться до Приморского бульвара. Уединиться на скамейке, прочитать. Нужно ли? Предсмертная записка. Прочтешь, отравишь себя навсегда. Ирина там упомянута? Безусловно. Пронюхала и явилась.

Люди спешили к берегу. В бухту входил «Истомин». Надо туда. Там его дом, его безопасная норка. С первым же катером. А потом в штаб. Борис вспомнил о просьбе Ирины, нырнул в будку автомата, набрал номер. Его поразил заданный ею вопрос: «Боря, Ступнин появился в бухте. Разве ему удалось?» — «Что удалось?» Разговор прервали, — возможно, случайно. Заныли продолжительные гудки. Наполненный самыми дурными предчувствиями, Ганецкий торопливо шагал к Минной стенке, на ходу разрывая бумажку, жегшую ему ладонь, и шаг за шагом разбрасывая мелкие клочки.

XIII

— Вадим, ты должен меня понять… Они прогнали меня. Вышвырнули, как кота за хвост, надругались. Делали все это со злорадством, с улюлюканьем и свистом. Фуражку вдогонку кинули…

— Не представляю себе. Уму непостижимо. Неужели Катюша могла позволить так поступить с тобой? Как она вела себя?

— Она костяшка в их руках. — Ганецкий пятерней взъерошил себе волосы и потянул водку прямо из бутылки, которую до того держал зажатой между коленок. — Извини меня за нарушение святого порядка, не могу… — И снова кадык забегал под влажной гусиной кожей. — Это они запутали ее сплетнями, ахали, охали и довели до ручки.