Пантелеймон Романов - Сборник рассказов Страница 15

— Ты не жил с ними, а рассуждаешь точно так же, как они.

— Одинаковое развитие… — сказал жених, пожав плечами.

— Боже мой, как бы я хотела помочь тебе. Нет, ты не знаешь, как я тебя люблю! Не знаешь! Иногда я лежу ночью, смотрю в темноту и думаю, чем бы я могла пожертвовать?.. А вчера даже увидела во сне, что принесла тебе деньги. Как раз двадцать червонцев.

— Лучше бы наяву, чем во сне. А то из–за этого идиотского клейма и твоей глупой морали я никогда ничего не дождусь.

Она несколько времени смотрела на него, потом вдруг, точно на что–то решившись и как бы просияв, сказала:

— Нет, милый, ты дождешься. Я верю, я уверена, что канделябры будут проданы.

V

На шестой день молодой человек пришел, молча бросил на диван канделябры и, отвернувшись к окну, ничего ей не сказал.

А она стояла, смотрела на него с лучистой радостью и с выражением какой–то победы и освобождения. Потом молча вынула двадцать червонцев и подала ему.

— Что это? Откуда?

— Я продала.

— Как? Кому?.. Значит, заветная мечта исполнилась? Двадцать?

— Даже с излишком исполнилась: ведь за одни канделябры двадцать, а у нас есть еще стаканы.

— Кто же купил?

— Тот самый господин, про которого я тебе говорила.

— Несмотря на клеймо?

— Несмотря на клеймо…

— Да ты у меня золото!..

Она покраснела и, опустив глаза, сказала:

— Я, милый, решила, что мой долг — помочь тебе.

VI

— Расскажи же, как это вышло так удачно? — спросил молодой человек, когда они, счастливые, сидели в вагоне, и она уже не запрещала ему потихоньку целовать себя.

— Ну… мы сидели и пили…

— Прогресс!

— Потом все лежали на ковре у камина.

— Уже?..

— Нет, это не сразу так вышло. Ты, пожалуйста, не подумай…

— Да уж представляю себе…

— Я сказала, что ни пить, ни лежать с ними на ковре не буду, если мне не найдут покупателя на канделябры. Я все время помнила о тебе и о деле.

— Ну, а все–таки потом, когда, стала пить, — оказалось не так страшно?

— Я думала только о том, что я делаю это для тебя. И чем было для меня это страшней и неприемлемей, тем большую любовь к тебе я чувствовала. Если бы это было для меня не страшно, а вполне обыкновенно, то в этом никакой жертвы не было бы. А я сказала себе, что для тебя я готова на всякую жертву. Но… правда, когда сама начинаешь делать то, что делают другие, то оказывается, все это менее страшно.

— Все страшно только в теории. Ну, а что ты чувствовала?

— Я все–таки была, милый, строга, очень строга…

— И всем портила настроение своей строгостью?

— А разве тебе было бы приятно, чтобы я была не строга? — спросила она.

— Конечно. Мне гораздо приятнее, когда ты вот такая, как сейчас.

Она испуганно отстранилась от него.

— Не надо так… ради бога. Мне кажется, я сейчас не должна быть близка к тебе…

— Почему?

— Я не знаю, как объяснить… Ну, постой, а что, если бы он… поцеловал меня!

— Что же такого, тебя от этого меньше не станет. Даже наоборот, больше.

— Как больше?

— Да так. Женщина, которая таким образом относится к этим вещам, имеет тот опыт и то содержание, которого не имеет такая, например, щепетильная девушка, как ты. Она, в сущности, бережёт физиологию в ущерб душевной сложности, которую она могла бы иметь от соприкосновения с мужчинами.

— Слава богу, слава богу, что ты так думаешь. Я нарочно сначала спросила тебя. Если бы ты ответил иначе, я бы ни за что не решилась рассказать тебе, что я перечувствовала. Боже, как все запутано и непонятно, — прибавила она, смущенно краснея и как бы не замечая руки жениха, которой тот обнимал ее за талию и тихонько прижимал к себе.

И так как, когда она говорила, то становилась доступнее, — как бы всецело поглощенная своей мыслью или новыми, неизвестными ей прежде ощущениями, — молодой человек сказал поспешно, очевидно, более занятый своей рукой, чем ее словами:

— Конечно, расскажи, мне очень интересно, что ты чувствовала.

— Совсем? Совсем? Все?

— Конечно, чего стесняться! Каждому человеку все свойственно чувствовать и ничего в этом позорного или неприличного нет. Факт. А факта не изменишь.

— Меня очень поразило то, что ты сказал: "Тебя от этого меньше не станет". И, конечно, теперь я вижу, что это так. Все это вздор в сравнении с настоящим чувством, какое у меня к тебе есть. Оно только увеличилось…

— И ты стала заметно добрее…

— Нет, милый, милый… не надо так… Я сейчас тебе расскажу.

VII

Она торопливо уселась поудобнее на лавке и, набрав дыхание, как перед чем–то решительным, сказала:

— Ну, вот… когда мы сидели на ковре, я пила и у меня кружилась голова, но очень приятно. Я никогда не испытывала такого ощущения. Все как–то кружится, плывет, и так все легко и просто кажется.

— Это тебе иллюстрация к твоим понятиям о какой–то душе: выпила, и все сразу стало просто — и мораль и все.

— Да… Ну, а потом мы… нет, мне стыдно ужасно!

— Глупости, глупости, — сказал молодой человек, и точно ее признания давали ему больше прав на нее, он все ближе и теснее прижимал ее к себе.

Они сидели на последней скамейке у стены, не видные для других пассажиров. И эта уединенность еще больше увеличивала между ними ту интимность, волнующую близость, какая возникала от этого непривычного для них разговора.

— Ну, хорошо, я все расскажу… Потом мы пошли с тем знакомым в другую комнату. Он стал целовать меня. Я помнила только о нашем деле. И говорила только о канделябрах, кажется. И о клейме. Он же все твердил, что клеймо для него неважно, что он выше предрассудков. А потом я не знаю… как это случилось.

Она вдруг почувствовала что его рука, обнимавшая, сразу перестала двигаться и остановилась. Потом он вскочил.

— То есть, ч_т_о случилось? — спросил он тоном, от которого у нее остановилось сердце и закололо в кончиках пальцев.

— Ч_т_о?.. Милый, не думай… Я помнила только о тебе и о нашем деле…

— Что он потом с тобой делал?!

И в его глазах, которые были видны в тусклом свете дрожащей вагонной свечи из фонаря, она уловила что–то жестокое, злое и чуждое

— Я не знаю, милый… я не поняла… Я все хотела его остановить, и никак не могла найти момента и боялась, что он откажется от канделябров. Я думала, что для тебя это почти все равно, а это даст нам наконец счастье. Сама же я готова была пожертвовать для тебя всем. Я так боролась с собой, так страдала, прежде чем убедить себя, что это предрассудок, что я д_о_л_ж_н_а побороть себя.

Молодой человек крикнул, побледнев:

— Да ты что, ошалела?!. Ты…

Он вдруг не договорил и пересел от нее далеко к окну.

VIII

Минут пять прошло в молчании. Она с тревогой и испугом смотрела на него, потом робко подошла к нему.

— Ну, милый, скажи хоть слово… Ну, что же ты?

Но тот, не отвечая, смотрел мимо ее умоляющих глаз в окно.

— Скажи же…

— Пойди к черту… Ты мне больше не нужна. Между нами все кончено.

Глаза девушки расширились от испуга и отчаяния. Она онемела.

— Милый, бог с тобой…

— Какой тут к черту бог! Оставь меня.

Он со злобой и омерзением сунул руку в карман и достал пачку червонцев.

— Вот твоя цена… ты понимаешь это? Гадость!.. Мне противно прикасаться к этой мерзости.

И он, взяв пачку денег обеими руками, сделал движение, как бы готовясь перервать пачку пополам и бросить под лавку. Но потом остановился, нервно постучал пачкой по щиколотке большого пальца и с еще большим омерзением сунул деньги обратно в карман.

Они долго молчали. Она — убитая, растоптанная, любящая, ждущая малейшего его жеста к ней; он — раздраженный, взбешенный, с гадливостью отстраняющийся от нее. От нее, к которой он всего пять минут назад так льнул.

Но, видимо, его тронул ее беспомощный, детский вид. И когда она робко, умоляюще, не сводя с него испуганных, молящих глаз, дотронулась до его рукава, он уже без злобы, а только с досадой и презрением оттолкнул ее руку.

В глазах ее блеснули слезы благодарности, и она, не решаясь касаться его открыто, села безмолвно и тихо около него, наслаждаясь теми моментами, когда его плечо от качки поезда прикасалось к ее плечу…

Когда поезд остановился, он, не оглядываясь, сказал:

— Бери свой чемодан.

И пошел вперед, совершенно не заботясь о ней, когда она, как покорная рабыня, несла за ним свой чемодан, не утирая катившихся по щекам крупных детских слез.

Идя к дому, они все время молчали в темноте. Он с поднятым воротником шагал впереди. Но видно было, что его мучил какой–то невыясненный вопрос. Наконец, он отвернул от лица воротник и, не взглянув на девушку, спросил с остывающим раздражением:

— А стаканы никому там не нужны?

Она торопливо утерла слезы и проговорила кротко:

— Стаканов я не предлагала.

ДРУЖНЫЙ НАРОД