Юрий Гончаров - Последняя жатва Страница 19

Андрюшка же пристально смотрел вместе с Петром Васильевичем и засыпал его вопросами: почему одни только тракторы и совсем нет людей? Откуда в лощину нальется столько воды? А можно будет плавать в пруду на лодке? «Дедушка, – допытывался он, – а ты сделаешь мне лодку? А как мы ее назовем?»

Петр Васильевич отвечал Андрюшке, но машинально, не очень вдумываясь в свои слова. А сам смотрел, не отрываясь, на черные от копоти и грязи тракторы, на их неторопливую, упорную возню среди куч нарытой земли. Давно же он не слышал их трудолюбивого лязга и грохота! Вот Люба над ним смеется, ей этого не понять, наверно, и не всякий это поймет, тоже посчитает его за ненормального, но когда вся жизнь, как у него, прошла на тракторе и столько был с ними разлучен, что даже поглядеть на этих чумазых работяг – и то это праздник для сердца!..

11

Колхозный машинный двор только назывался двором, на самом же деле никакого двора не было. На неогороженном пространстве плотно убитой, голой земли стояло, протянувшись, кирпичное, неоштукатуренное здание мастерской и было разбросано еще с полдесятка строений – склады, сторожка ночного караульщика. Машины, вытянувшись рядами, находились на своих площадках: отдельно комбайны, отдельно не нужные сейчас в работе колесные и гусеничные тракторы, прицепные орудия – плуги, сеялки, дисковые бороны, лущильники. В некоторой обособленности от общей территории, как бы объявляя этим нерядовое свое назначение, возвышался сборный деревянный дом под шиферной крышей; одну его половину занимали кабинет главного инженера Ильи Ивановича и диспетчерская с рацией, другую – большая, не слишком опрятного вида комната с шаткими стульями вдоль стен, бильярдом, шахматами и шашками на длинном фанерном столе, плакатами на стенах, призывающими механизаторов соблюдать технику безопасности и противопожарные меры. Комната эта называлась клубом, зимой и в ненастную погоду в ней собирались на планерки и всякие совещания. Уговаривались не курить, но терпения скоро не хватало, уже через полчаса дым выедал глаза, приходилось настежь распахивать окна и двери. Летом, в тепло, собрания проходили под открытым небом. Выносили те же клубные стулья, кому не хватало – садились на что придется: на деревянные чурки, кирпичи, порожние ящики, а то и просто на землю.

Памятен Петру Васильевичу этот колхозный машинный двор! Сейчас он оборудован, как надо, есть электричество, водопровод, душевые кабины, газосварочные аппараты, сжатый воздух в баллонах – для подкачки шин, продувки радиаторов. А той, далекой уже, зимой, когда привели из МТС старенькие тракторы, ставшие колхозной собственностью, тут ничего тогда не было, только одна вот эта голая, заснеженная земля. Даже какого-нибудь укрытия для трактористов – чтоб забежать погреться, хлебнуть глоток-другой кипятку. И первый ремонт колхозной техники трактористы делали просто на снегу, под открытым небом. А каково работать с металлом в мороз, на ледяном ветру, – это может понять только тот, кто сам это испытал, у кого до мяса срывало кожу от нечаянного прикосновения голой руки к железу, кто стыл до костей, лежа на тонком брезенте под трактором, чтобы снять масляной поддон, отвернуть болты и гайки, крепящие мотор к раме, кто через каждые полчаса совался в костер, протягивая в него бесчувственные руки, чтоб вернуть им движение, чтоб на очередные полчаса они получили силу держать гаечный ключ, молоток, зубило. Если бы Петру Васильевичу предложили припомнить, когда всего тяжелей пришлось ему в жизни, в труде, так, что и сейчас прохватывает дрожь при одном только воспоминании, при мысли – повторить, пережить такое снова, он назвал бы этот двадцатилетней давности ремонт на снегу. И, как нарочно, зима выдалась лютая, трескучая, без ростепелей; солнце если и сверкало, то холодное, морозное; казалось, от него только жестче холод, пронзительней пробирается он под одежды. Приходил председатель Василий Федорович, только что, в эту же зиму, заступивший на председательский пост, смотрел, ничего не говоря, – что мог он сказать в ободрение? Приходил, чтоб просто измерзнуть вместе с трактористами, – так, должно быть, его душе было легче… Распорядился давать в обед на человека по сто граммов спирта – зимнюю солдатскую фронтовую норму. Крыли его потом в райкоме за этот спирт, – дескать, нашел метод поддержки! А то они, трактористы, сами мало пьют! Петр Васильевич и не думал тогда, что дотянет он до конца, со дня на день ждал – свалится с жестокой простудой, воспалением легких, – как свалились Федор Данковцев, Мирон Козломякин, еще человек пять… Один Митроша не унывал, – ему, побывавшему в трудбатальоне, теперь все было вроде семечек. Приходил утром веселый, даже какой-то радостный, крепко, в долгий запас, разогретый домашней самогонкой. Скаля желтоватые зубы, выдавал какую-нибудь новую байку. Работая, тоже балагурил, все пугал Алешку Данковцева, Федорова брата, молодого паренька, первогодка в механизаторах, разными страшными историями, что будто бы видел сам, своими глазами. Например, как при запуске необкатанного двигателя на ХТЗ заводная рукоять, случается, бьет в обратную, и однажды так вот у одного раззявы-тракториста напрочь вырвало из плеча руку. Алешка делал вид, что не верит, не такой он простак, чтоб так дешево его «купить», но когда наступал момент провернуть коленвал рукояткой, сделать двигателю пробный пуск – его почему-то никогда не оказывалось на месте, и крутить рукоять доставалось кому-нибудь другому…

И какою же победою показались трактористам обычные их ремонтные дела, когда после двух месяцев мученической возни на зимнем холоде все тракторы снова были на ходу, в надежном здоровье, готовыми и пахать, и сеять!

Петр Васильевич зашел на машинный двор с того его края, где без особого порядка, а так, как пришлось их оставить в рабочей спешке, стояли разного рода машины, механизмы, орудия, приведенные для быстрых, срочных починок с бригадных производственных участков. Отдельно, своей группой, дожидались ремонта гусеничные ДТ, одинаково серо-черные от пыли и мазута, с налипшими на гусеницы и катки комьями земли и глины. Еще издали Петр Васильевич безошибочно узнавал, чья машина, кто ее хозяин. Он не видел эти тракторы с самой весны, и ему было интересно оглядеть их, по новому их виду, по присохшей к ним грязи, свежим царапинам и вмятинам на кабинах и ходовых частях угадывая, на каких полях и работах трудились они это время и получили свои увечья. Он даже замедлил возле тракторов шаг, а его пытливое, сочувственное внимание к ним было совсем сродни тому, как всматриваются после долгой разлуки в лица друзей и близких, стараясь угадать по переменам в их облике, по новым морщинам и сединам, как они жили и работали, легко или тяжело им досталось и насколько стали они старей, сколько убавилось их сил и здоровья. Колхозные тракторы… Тяжела их безостановочная, почти без передышек, работа и горька в конце жизни их судьба… Отслужившие, износившиеся, идут они в распыл, в разборку, снимают с них то немногое, что еще годно, а остальное попадает в лом, на переплавку, и ни следа, ни памяти не остается от них. А надо бы, наверное, их чтить, – как ветеранов беспримерного труда, наравне с самыми заслуженными колхозниками, оставлять их в деревнях навечно, в память об их верной службе, ставить на почетные пьедесталы и писать на металлических досках, сколько переворочено этими трудягами земли, какие трактористы водили их по полям, в паре с ними кормили хлебом народ… Один такой памятник Петр Васильевич видел на Украине, когда однажды ездил туда в гости в один из тамошних колхозов для обмена опытом. В той деревне возле правления вознесен на кирпичной тумбе колесный «Универсал» с длинной тонкой трубой, торчащей в небо. Нынешняя сельская молодежь, да что обычная молодежь, сейчас даже молодые механизаторы не знают, что был когда-то такой трактор, они уже и не сохранились нигде. А украинские колхозники не выбросили последнюю такую машину, сберегли – в память о годах коллективизации, о начале новой эры в жизни крестьянства…

Среди комбайнов Петр Васильевич отыскал глазами и свой СК. Жатка отделена, разобрана, части ее лежат на земле, на кусках старого брезента, тут же расстелено полотно планчатого транспортера. Значит, Митроша уже занялся ремонтом, налаживает машину.

Петр Васильевич не удержался, обошел комбайн кругом. Ему бы тоже уже на пьедестал, этому трудяге, самому старому из всех колхозных комбайнов. На вид он еще ничего, посторонний человек даже не догадается, что он так стар, что столько поработали его механизмы, но Петр Васильевич-то знает, сколько раз чинились все его узлы и сочленения, и жатка, и молотилка, и копнитель, и сердце всей этой умной машины, приводящее ее в движение и работу, – дизельный мотор. Железные поручни на штурвальном мостике вытерты добела – его и Митрошиными руками, ступени узкой железной лесенки, ведущей на мостик, тоже истерты – подошвами его и Митрошиных сапог… На всех выступах, во всех тазах и углублениях корпуса – плотно слежавшаяся, сероватая хлебная пыль и мелкая желтая, поблескивающая, как чешуйки слюды, полова. Комбайн простоял с конца прошлой уборки, мочили его осенние дожди, сыпало на него снегом, обдували ветры, а все еще пахнет он ржаным полем, как будто только что оттуда, сухой шуршащей соломой, сладковатым духом спелого зерна…