Юрий Гончаров - Последняя жатва Страница 20

В широком проеме открытых ворот мастерской стояли и курили двое – Антон Федотыч Тербунцов, токарь, и кузнец Кирюша Костин. Немой Кирюша, длинный, худой, в прожженном фартуке, первым увидел Петра Васильевича, замычал, задергался радостно всем телом, и одной, и другой рукой показывая Антону Федотычу, кто к ним идет.

Почему-то считается, что немые – злые, недобрые, в отплату, что ли, людям за свое несчастье, а Кирюша был опровержением этому поверью: он всех любил, ко всем был радостно-доброжелателен, не жалея, любому мог отдать все, что у него ни попроси – и табак, и припасенный на завтрак хлеб, и одежду с себя. Добрей и отзывчивей его не было в Бобылевке, и многие люди этим пользовались – зазывали Кирюшу починить, поправить что-нибудь у них в хозяйстве: петли, запоры, крышу, печь; после работы он обязательно бежал куда-нибудь, где его ждали, возился там охотно, услужливо, часами, никогда не беря никакой платы. Накормят борщом иль окрошкой, поднесут стаканчик – и ладно!

Тербунцов Антон Федотыч был не местный и вообще не деревенский человек, из настоящих заводских рабочих. Лет пятнадцать назад, когда колхоз создавал мастерскую, каким-то ветром его занесло в Бобылевку, может, Василий Федорович его сманил, потому что нужен был настоящий токарь. Тербунцову и его жене дали домишко с огородом, по колхозной цене отпускали ему из кладовой продукты – мясо, масло, муку, крупу, он и прижился, и теперь люди даже уже забыли, что он со стороны, не свой. Маленького роста, тихий, спокойный, ко всем вежливый, он был искусным токарем, не спеша точил на своем станке все, что нужно. Даже удивительно было, что работа его отличается такой точностью, станок у него был старый, ДИП-300, списанный заводом за изношенностью, еще довоенный. А в войну на нем снаряды растачивали, в две смены по двенадцати часов, миллион штук, а может быть, и больше выточил этот станок снарядов, да еще потом сколько работал…

Серые глаза Тербунцова улыбчиво засветились. Лицо у него было бледное, и весь он выглядел болезненным, нездоровым; может быть, потому и уехал из города – ближе к деревенскому молоку, свежему воздуху. Но, тем не менее, он никогда не хворал, ни одного рабочего дня не пропустил с того времени, как стал за станок в колхозной мастерской. Всегда на месте, всегда без спешки занятый каким-нибудь очередным изделием, безотказно готовый вникнуть в любую беду механизаторов, выполнить для них на своем стареньком станке любой сложности работу…

Кирюшу и Тербунцова роднило то, что ни тот, ни другой не имел склонности к выпивке, не страдал этим грехом. А вот это – намаяв руки, покурить на просторе, вне прокопченных стен мастерской – было их любимым удовольствием.

Немой выбежал к Петру Васильевичу навстречу, схватил его за руки, затряс, радостно мыча, изгибаясь всем телом, вскидывая толовой. Это была его речь, кое-кто умел его понимать сразу и без труда. Тербунцов, например, и слушал, и разговаривал с ним свободно. Петр Васильевич тоже понял – Кирюша говорил, что он заждался Петра Васильевича, что болеть ему никак нельзя, они погодки, вот он, Кирюша, не болеет, все у него здоровое, он хлопал себя по груди, животу, сгибал руки, показывая мускулы, – и Петру Васильевичу ни к чему, рано еще, они еще должны пожить, поработать. Потом он стал показывать в сторону комбайна, гудеть, изображая вентилятор, раздувающий угли в кузнечном горне, махать рукой, как бы что-то отковывая, – Кирюша что-то мастерил для комбайна Петра Васильевича и хотел сообщить ему об этом.

Тербунцов тихо улыбался, глядя на них, сияя светлыми глазами. Он был неречистый человек, не умел словами выражать свои добрые чувства к людям. Но слова были и не нужны, Петр Васильевич так почувствовал все, что было в Тербунцове, его ласку, и привет, и радость, что он снова здесь, на машинном дворе, вместе с ними.

Обращаясь к Тербунцову, немой жестами, мимикой, оглаживая свое лицо ладонями, а потом и грудь, все тело, показывал, как похудел Петр Васильевич, качал сожалеюще головой и что-то энергично мычал – какие-то свои советы, как быстрее поправить Петру Васильевичу здоровье.

Тербунцов и Петр Васильевич пожали руки, и затем несколько мгновений прошли у них в обоюдной заминке; обычные расхожие фразы, какими привыкли обмениваться люди при таких встречах, не шли с их языка, но и других пока не было…

– А мы уж тут твой комбайн доканчиваем, последний он остался… – проговорил Тербунцов вместо всего, что полагалось бы оказать после такого долгого отсутствия Петру Васильевичу. Но это было как раз самое уместное, чтобы Петр Васильевич почувствовал себя на старом своем месте, в обычной своей колее.

– Ну и правильно! – ответил Петр Васильевич. – Митроша-то где?

– Да его все гоняют, то туда, то сюда. Все ему какие-то другие дела находятся. С утра он жатку собирал, а после обеда Илья Иванович услал его куда-то, и по сю пору нет… Ты там, в больнице, от курева не отвык?

Тербунцов приглашающе достал из нагрудного кармана пачку «Примы». Петр Васильевич в ответ вынул «Беломор».

– Ого, на какие ты перешел… Забогател!

Тербунцов осторожно вытащил темными пальцами за кончик папиросу. Кирюша тоже потянулся к пачке. Взял одну, затем другую. Вторую заложил за ухо, под край старой, грязной кепчонки.

Прикурили от одной спички, одновременно пыхнули синеватым дымком, так что на секунду всех троих окутало прозрачное, ароматное облачко.

– Значит, опять рабочий класс? – улыбнулся Петр Васильевич. Он рад был за Тербунцова. Ему скоро на пенсию, стало быть, теперь все оформится, как надо, по строгому закону.

– Да это еще пока так… – осторожно оказал Тербунцов. – Еще всякие перемены будут. Эксперимент только. Через год итоги подведут, плюсы-минусы… Тогда и решится окончательно – так оставить или по-старому. В колхозах пока не больно-то новой системе рады. Не верят, что будет удобней, выгодней. Известно, привычка… При таком обслуживании главное – оперативность. А с этим пока самое узкое место получается. Было у нас тут как-то собрание, управляющий «Сельхозтехникой» Степан Петрович Проценко присутствовал. Ему тут претензий набросали – отбиваться не успевал. Все, говорит, будет, дайте срок, это мы пока еще бицепсов не накачали… Вот в чем и вопрос – долго ли еще эта их раскачка потянется… И путаницы поначалу много всякой. Вот хотя бы сейчас, это взять – ремонт зерноуборочных машин. И участковые мастера-наладчики возле комбайнов крутятся, и сами комбайнеры. Комбайнерам косить, они, естественно, хотят машины наладить получше, на весь сезон. Еще это и заработок для них, другой работы им ведь сейчас нет. Вот и мешаем друг другу. Как сделанное учитывать? Наш нарядчик себе пишет, колхоз – себе, за одну и ту же гайку двойная плата идет…

Тербунцов говорил неторопливо, рассудительно. Он всегда так говорил, сколько знал его Петр Васильевич, – без спеха, толково, не случайными, только что пришедшими на ум словами, а как бы лежащими у него в каком-то заранее приготовленном, обдуманном запасе. Из карманчика его рабочей куртки, тоже по-всегдашнему, торчал кончик штангенциркуля.

Он рассказал и про хорошее. У «Сельхозтехники» в резерве тракторные моторы – на смену заболевшим. Если неполадки серьезны, скоро не поправить, мастера-наладчики с таким мотором не возятся, быстренько его долой, а на трактор – новый. Негодный мотор везут в центральную мастерскую, там его капитально лечат, а потом он снова идет на такой же обмен. Здорово ведь? Сразу по всему району избавили тракторы от длительных простоев.

Петр Васильевич согласился – конечно, здорово, что и говорить. О таком можно было только мечтать. Практически ведь это значит, что все колхозные тракторы постоянно в рабочем состоянии. Сами колхозы никогда бы этого ее добились. Он слушал, переспрашивал, вникая в подробности, и все больше освобождался от чувства своей оторванности от колхоза, нынешних его дел, товарищей, с каким он вступил на машинный двор.

Поговорив с Тербунцовым, он направился к главному на усадьбе дому, возле которого уже собирался народ, рассаживаясь на бревнах, на вынесенных из клуба стульях и лавках.

И когда Петр Васильевич пожал всем руки, перекинулся с каждым словами, испробовал табачку из одного и другого кисета, сам угостил старых друзей своим «Беломором», так что в одну минуту опустевшую пачку пришлось смять и кинуть в сторону, в нем и вовсе не осталось неудобного, неловкого, мешавшего ему чувства отторженности от всех.

Он присел на бревна в ряд с другими механизаторами, на то самое место, на которое садился на собраниях и прежде. Общее внимание от него скоро отвлеклось, разговор вернулся к тому, о чем шел до его прихода, и все для Петра Васильевича стало совсем по-старому, будто он и не отлучался никуда, не было у него такого долгого, полуторамесячного перерыва. Справа от него, тоже на своем обычном месте, согнув углом ногу, выставив острые колени, помещался Мирон Козломякин, худолицый, как всегда, небритый и, как всегда, хмурый, на что-то сердитый, чем-то недовольный. Похоже, что он и родился такой, открыл глаза, поглядел на свет солнца, скривился, сощурился потревоженно, недовольно, да так это и осталось в его лице на всю уже жизнь. Слева, посасывая размокший сигаретный окурок, Федор Данковцев – в плетеных сандалетах на босых ногах, в голубой трикотажной майке с разводами от соленого пота. И разговор меж комбайнерами тянулся примерно такой же, какой всегда вели они в эту предуборочную пору: как будут платить, кому сколько вывели в этом месяце за ремонт. Каждый считал, что мало. Так тоже было всегда, потому что заработок свой механизаторы меряли по тому, что получали на вспашке, на севе, на прополке, на косовице; это были хорошие деньги, а на ремонте столько не выходило, даже и половины тех заработков.