Николай Шундик - Быстроногий олень. Книга 1 Страница 2

— Правильно ли это, Сергей Яковлевич, человека с одного места на другое бросать? — негромко, с еле уловимой ноткой обиды, спросил Гэмаль, пожав руку секретарю.

— Бывает так, что очень нужно настоящего человека, коммуниста, перевести с одного места на другое, на более трудное, на более ответственное.

Сергей Яковлевич сказал это тихо, совсем тихо, но Гэмаль выпрямился и весь подобрался, а Омкар чуть подался вперед, ожидая чего-то важного, исключительного.

Ковалев облокотился на стол, задумчиво потер жилистыми руками крутой лоб и улыбнулся. В смуглом лице его с прямым носом, в темно-серых глазах, озабоченных, строгих и в то же время порой, в прищуре, лукаво-насмешливых, сразу угадывались и ум, и воля, и сердечность. Волосы у него были черными, и оттого еще резче выделялась в них серебристая извилинка седой пряди.

— Без хорошего парторга янрайцы и в этом году не выполнят план по пушнине. А вы знаете, что значит сейчас, когда враги рвутся к Сталинграду, не выполнить план?

— Нельзя им план не выполнить. Поругать их надо, заставить как следует работать, как наши люди работают, — запальчиво ответил Омкар.

— А почему ты забыл сказать, что им помочь надо? — с мягким укором спросил Ковалев. — Когда тебе было трудно с большим хозяйством управиться, мы в помощь твоему колхозу Гэмаля послали.

Чувствуя себя прижатым к стенке, Омкар потупился, но вдруг, прямо глянув в глаза секретаря, сказал:

— Парторга все равно не отдам… Давай думать, как по-другому янрайцам помочь можно.

Гэмаль молчал. Он уже понял, что новое назначение его вызвано самой острой необходимостью. Четкий, с горбинкой, нос, плотно сомкнутые, подобранные губы придавали его лицу властное выражение. Но в умных, широко раскрытых глазах парторга было что-то простодушное, располагающее, и это смягчало его суровую властность.

Ковалев перевел свой взгляд на Гэмаля.

— Ну, а что ты скажешь?

— Вижу, надо ехать, Сергей Яковлевич. — Повернувшись к Омкару, Гэмаль мягко добавил: — Не обижайся на меня. В Янрае я родился… Там трудно… надо помочь.

Поспешно набив трубку, Омкар отвернулся к окну. Лицо его было сердитым, угрюмым. Но вот он метнул сердитый взгляд в сторону Гэмаля.

— Ты хотя бы два слова сказал, что думал. Сердцу моему легче бы стало.

Парторг усмехнулся.

— Сердце твое пустыми словами не успокоишь.

Омкар махнул рукой и стал еще мрачнее.

— Значит, едешь? — сказал секретарь и встал.

— Еду, — тихо, но твердо ответил Гэмаль. — Только как же я буду парторгом в колхозе, где даже маленькой партгруппы нет?

— Создашь. Люди там есть. Хорошие люди, которые созрели для вступления в партию.

Гэмаль и Омкар вышли из райкома молча, не глядя друг на друга.

— Пятнадцать лет уже его знаю, — наконец произнес Гэмаль, садясь на перевернутый кверху килем вельбот на берегу моря.

— Сергея Яковлевича? — тихо спросил Омкар.

— Да, его. — Гэмаль не спеша закурил. — Помню, мальчишкой еще, вдруг тревожный разговор услыхал, что русский учитель в Янрай приехал. Шаман Тэкыль, помню, к нам в ярангу зашел. Сквозь сон его голос слышу: «Беда пришла к нам с этим белолицым. Детей у нас отбирать будут, головы им портить будут. Возненавидят дети отцов и матерей своих!» Совсем проснулся я, когда услышал слова эти. Боязно стало. Сильно хотелось на страшного белолицего посмотреть, и в то же время чувствую, что сердце бьется, вот-вот из труди выскочит…

Гэмаль умолк, поправляя тесемки на своих легких нерпичьих торбазах.

— Ну и как, не выскочило сердце? — нетерпеливо спросил Омкар.

— Сейчас расскажу, — Гэмаль поудобнее уселся на вельботе. — Собрались мы первый раз в школу, за парты сели, осматриваемся. А я дрожу, как на холоде, не знаю, что со мной учитель делать будет, как учить меня будет. Наверное, это очень больно, когда учитель учит, — думаю. Интересно, как это он меня ненавидящим отца и мать делать станет? И только он вошел в класс, я птицей к двери! От волнения не в ту сторону потянул, никак не открою.

— Тебе что, на улицу хочется? — вдруг спрашивает учитель. Говорил он тогда по-чукотски плохо. Но слышу, голос совсем не сердитый. Посмотрел я в лицо учителю, вижу — улыбается, и весь страх сразу пропал.

— Наверное, ты уже раздумал на улицу итти, наверное, ты сейчас на свое место сядешь? — сказал он.

— А ты бить не будешь? — спрашиваю. Сергей Яковлевич засмеялся, повернулся к классу и так ответил:

— Нет. Я никогда не бью маленьких и другим не позволю бить.

Совсем осмелел я и сел на свое место. Не знал я тогда, что с этой минуты у меня другая жизнь началась, что с этой минуты меня учитель как бы на руки взял и стал вверх подымать. Думаю, что ты хорошо понимаешь, о чем сказать я хочу. Дальше говорить, или ты все еще сердишься на меня?

— Говори, говори дальше, — вздохнул Омкар, — слушать буду, хотя очень с тобой поругаться хочется, даже язык, как юкола[1], пересох.

— Ладно, дальше говорить буду, — согласился Гэмаль. — Мне вот приходилось книги разные читать. И вот узнал я по книгам, а еще больше по рассказам учителя, что есть люди, которые думают, что у нас, у чукчей, голова по-другому устроена: неспособна будто понимать то, что белолицые понимают. А Сергей Яковлевич за то, что я хорошо учился, в шутку великим талантом меня называл, тетради мои собирал, в Москву даже посылал. В журнале «Огонек» фотографию моих тетрадей напечатали. Хорошие слова обо мне по радио передавали. Так вот, понимаешь, о чем рассуждаю я? Учитель мой громко, на весь мир, сказал: «Чукча Гэмаль — человек. Чукча Гэмаль — настоящий человек!» Может, тебе сначала покажется, что здесь ничего особенного нет, может, ты никогда об этом не думал?

— Головой… не думал, а вот сердцем… не меньше тебя об этом думал, — отозвался Омкар.

— Пора нам домой собираться, — неожиданно заключил Гэмаль. — Так догадываюсь, что ты уже успокоился немножко?

Омкар промолчал, задумчиво глядя вдаль, где темная синева открытого моря сходилась с небом.

3

Рабочий день секретаря райкома продолжался. По его вызову в кабинет вошел заведующий райзо, Лев Борисович Караулин.

— Садитесь, — пригласил его Ковалев, указывая на кресло у стола. — Объясните, что произошло у вас с председателем янрайского колхоза Айгинто.

Караулин задумался, собираясь с мыслями, чтобы рассказать суть дела сжато и ясно. Он всегда боялся произвести на секретаря плохое впечатление и при каждом удобном случае говорил, что считает себя его учеником. Но это чувство постоянной ответственности перед секретарем тяготило Караулина. «Кто его знает, что за сила у этого человека. Вечно словно экзамен перед ним держишь», — не раз приходила ему в голову эта мысль.

Был Караулин огромного роста, атлетического телосложения, немного навыкате темные глаза его всегда были живыми, быстрыми. Крупный, без четких линий нос и пухлые яркие губы заметно ослабляли мужественное выражение его лица со здоровым, во всю щеку, румянцем. Буйная, в крупных кольцах, рыжеватая шевелюра, широченные плечи и грудь придавали внешности Льва Борисовича, как принято было говорить в кругу его друзей, «что-то львиное».

— В Янрае я пробыл полмесяца, — начал свое объяснение Лев Борисович, — к работе колхоза «Быстроногий олень» присмотрелся достаточно хорошо. И пришел к выводу, что председатель колхоза Айгинто не на своем месте. Слишком молод он для председателя, слишком горяч, не сдержан. Но самое печальное то, что он берет под свою защиту шаманские элементы. Так, когда я забрал у шамана Ятто его божков, его амулеты, Айгинто при народе посмел накричать на меня, как на мальчишку; потребовал, чтобы я вернул этих идолов. Конечно, я обрезал Айгинто, поставил его на свое место.

Заведующий райзо умолк, нисколько не сомневаясь, что секретарь одобрит его поступок.

— Да… Это уже приобретает принципиальное значение, — задумчиво произнес Сергей Яковлевич, как бы отвечая на свои мысли.

— Вот, вот, именно принципиальное, — обрадовался Караулин и вдруг осекся под странным взглядом секретаря райкома.

— Так, по вашему мнению, старик Ятто шаман? — тихо спросил Ковалев. В голосе его прозвучало что-то такое, отчего сердце Караулина забилось часто, тревожно.

— Конечно, Сергей Яковлевич. Я сам видел, как он на своем чукотском празднике кормил идолов жертвенной кровью. Старик Ятто страшный человек. Это…

— Я очень хорошо знаю, что из себя представляет Ятто, — сухо прервал секретарь. — Это честный старик, замечательный оленевод. И не его вина, что он все еще находится во власти суеверия. — Помолчав, секретарь жестко добавил: — Я, как и председатель янрайского колхоза Айгинто, считаю, что со стариком Ятто вы поступили возмутительно. Попрошу вас немедленно аккуратно запаковать всех этих идолов в посылку, написать адрес и принести ко мне в кабинет. Кроме того, хорошо над этим подумайте, так как скоро вам придется объясняться на заседании бюро райкома.