Геннадий Гор - Корова Страница 21

При пастьбе овец на сырых пастбищах у них заводится паразит — печеночная глиста, разъедающая печень, отчего овцы сначала болеют, а потом падают, иногда целыми стадами. Лечения от этой болезни нет. Но избежать ее можно пастьбой овец не на сырых, а на сухих пастбищах. Товарищ Молодцев не дочитал статьи до конца, и в результате погибли десятки овец. Теперь я перейду к пчелам. Я против пчел. Я уверен, что статью о пчелах товарищ Молодцев не дочитал до конца, так же, как и статью об овцах. Я против нового увлечения товарища Молодцева. Довольно увлечений! Я боюсь, что пчелы окажутся овцами и погибнут такой же бесславной смертью. Я кончил. Сколько времени я говорил? Час? Два? Скажите, долго ли я говорил?

— Не знаю, час ли, не знаю, два ли, — ответил председатель, улыбаясь, — но во всяком случае довольно долго.

— Я буду говорить о пчелах, — сказала Катерина Оседлова. — Но прежде чем сказать о пчелах, разрешите мне остановиться на выступлении предыдущего оратора. Бывают такие выступления, такая самокритика, в результате которой выявляется не так лицо критикуемого, как лицо самого критикующего. К таким выступлениям относится выступление предыдущего оратора. В его словах, как в зеркале, отразилось его лицо, лицо человека, преувеличивающего наши ошибки, замалчивающего наши достижения, лицо человека, перевирающего факты, лицо человека, не увидевшего из–за деревьев леса в прямом и в переносном смысле этого слова. Вот предыдущий оратор говорит о нашем саде, об увлечении товарища Молодцева садоводством, и что же, он видит только один кедр, а не видит нашего сада — одного из лучших достижений. Раскройте ваши глаза, предыдущий оратор, и вы увидите сад — он рядом с нами. И сад лучше всяких слов опровергает все сказанное вами. Вы расписывали ужасы, из мухи делали слона, совершенно забыв, что большинство присутствующих были свидетелями тех фактов, которые вы с таким искусством преувеличиваете. Мы все знаем, что то стадо овец, о котором вы говорили, вовсе не стадо, не сотни и не десятки, а всего семь овец, взятых нами для опыта. Овцы действительно пали, но виноват в этом был не товарищ Молодцев, который не дочитал статьи до конца, а предыдущий оратор, который, как мы убедились, прочитал статью до конца и не предупредил нас. Чем же объяснить этот факт, чем объяснить то, что предыдущий оратор, зная о наших ошибках, зная заранее, что овцы падут, не предупреждал нас, а ожидал того момента, когда можно будет выступить, позлорадствовать и посмеяться над ошибками товарища Молодцева. Меня интересует также, почему предыдущий оратор «ошибки» и увлечения колхоза приписывал одному товарищу Молодцеву? Разрешите же эти ошибки не считать за ошибки. Скажите, разве ошибкой является свинарник, выстроенный на пятьсот (а не на тысячу, как говорил предыдущий оратор) свиней, когда у нас сто восемьдесят свиней? Вы знаете, как быстро увеличивается при хорошем уходе свиное стадо. Было бы странно, если бы мы стали строить свинарник на пятьдесят голов, когда у нас через год будет триста или триста пятьдесят. Вопрос об избе–читальне, прежде чем разрешить, мы поставили перед всей массой колхозников, и вся масса, как один человек, сказала: строить, все крестьяне за постройку, а наш учитель, наш общественник выступает против постройки клуба. Ошибки у нас были, но смешно наши достижения выдавать за ошибки. Предыдущий оратор отвлек наше внимание от того вопроса, ответ на который мы должны дать, не замедля. Я имею в виду пчеловодство. У меня нет никаких сомнений, что пчеловодство привьется у нас. Относительно замены наших маток матками кавказских пчел, по–моему, возражения быть не может. Только предварительно надо будет еще раз посоветоваться с нашим агрономом и соответствующими специалистами. Нужно выяснить, привьются ли в нашем климате кавказские пчелы, смогут ли они здесь развиваться? Все.

— Есть желающие еще? — спросил председатель. — Нету! Заключительное слово имеет товарищ Молодцев.

— Я отказываюсь от заключительного слова, — сказал Молодцев. — Оседлова ответила Жеребцову так, что мне уже нечего отвечать. Мы за увлечение, товарищ Жеребцов, ибо без увлечения могут работать только бюрократы. Мы не хотим работать «спокойно», как бюрократы, отгоняя мух, наше время натянуто, как канат. Через канат нельзя перейти, через канат можно только перепрыгнуть. Товарищ Жеребцов, как все правые, побоится прыгнуть; на корточках, согнувшись, он пролезет под канатом, как крыса… Итак, кто за увлечение… тьфу!.. кто за кавказских пчел? Прошу поднять руки. Один, два, десять, все, за исключением одного. Итак, пчелы победили Жеребцова. Но прежде чем заменить наших маток кавказскими, мы еще раз проверим с агрономом, подходят ли наши условия для кавказских пчел. Мы за проверенное увлечение. Повестка дня, товарищи, исчерпана. Правда, у нас есть еще один веселый вопрос, но он уже не стоит на повестке. Вот какое заявление подала нам сегодня член колхоза Матрена Крынкина. Разрешите зачесть.

— Читай! Читай!

— «Возглавляющему колхоз, — читал Молодцев, — Молодцеву. Заявление. Прошу освободить меня от обязанностей члена вашего колхоза, а также вернуть моих двух коров, четырех кур и одного теленка. Целую ручки. Матрена Крынкина».

— Это чьи же ручки она целует? Твои, что ли? Ай да Молодцев!

— Ай да заявление!

Все собрание каталось по траве от хохота. Даже скептик Жеребцов, и тот хохотал.

— Это заявление, — продолжал Молодцев, — смешение двух стилей: стиля канцелярского и стиля любовных писем. Ясно, что безграмотная Матрена не могла его ни составить, ни написать. Но самое смешное кроется не в заявлении, а дальше. «Что же, Матрена, — спрашиваю я Матрену, — значит, ты выходишь из колхоза?» — «Нет, не выхожу», — отвечает она. «А в этом заявлении написано, что выходишь», — я показываю ей заявление. «Мало ли что там написано», — говорит она. «Значит, не выходишь?» — «Не выхожу». — «Так это заявление можно порвать?» — «Нельзя!» — «Кто же его написал?» — «Не знаю». — «Где же ты его взяла?» — «Не знаю». — «Тебе его кто–нибудь передал?» — «Не знаю». Так я ничего и не добился. Кто же, по–вашему, его написал?

— По–моему, поп, — сказала Катерина Оседлова.

— А по–моему, кулак Петухов, — сказал председатель собрания.

— А по–моему, — вмешался Жеребцов, — это написал сумасшедший баран. Идемте. Стоит ли тратить время на разбор писем сумасшедшего?

— Стоит, — сказал товарищ Молодцев серьезным тоном. — Заявление это смешно. Но писал его вовсе не сумасшедший. Писал его классовый враг. Наши враги не спят, нам известно, что они что–то предпринимают. Первый их шаг оказался неловким и смешным, но мы должны быть готовы к тому, что дальнейшие шаги их окажутся не столь смешными и не столь неловкими.

— Правильно, — ответило собрание.

Глава двенадцатая

Колхоз двигается вперед на всех колесах всех своих машин. Вперед! Вперед! К полному поражению кулаков, к полной победе!

О, колхоз, о, фундамент социализма, о, сумма построек и работа людей, ты еще здесь с нами, но ты уже в будущем, и мы видим, как цветет твое настоящее и будущее, твое будущее приближается к нам.

Твои колхозники еще обыкновенные крестьяне, еще бедняки и середняки в своих лаптях и рубахах, еще наделенные чувством собственности, но уже люди растущего сознания, строители социализма, еще с внешностью крестьян Ивана Грозного, еще со своими рыжими бородами и грязными портянками, но уже управляющие машинами, уже понимающие явления природы, еще люди настоящего, но уже люди будущего! Колхозу три месяца. Этим полям и этим постройкам. Три месяца — это не тысяча лет. И, в отличие от старой деревни, которая создавалась в течение тысячелетий, новая деревня создалась в каких–нибудь три месяца.

Вот колхозники выходят на работу. Люди и машины выходят, они идут совсем не туда. Они идут мимо своих полей, слышно, как растет их рожь, мимо своих полей. Они идут мимо своих огородов, слышно, как цветут их подсолнечники, мимо своих огородов. Мимо! Мимо! Мужчины с лаптями, женщины с палочками для полки. Мимо! Мимо! Старики, передвигая потными ногами, молодежь, распевая во все горло. Они идут. Куда же они идут? Они приходят. Куда же они приходят?

Три маленьких поля, похожих на три лоскутка, и маленький огород. Эти поля и огород, поля и огород единоличницы, беднячки Сверловой. Она, веселая и кланяющаяся, выходит к ним навстречу с толпой своих ребятишек. Она кланяется и благодарит, благодарит и кланяется. Но кому же из них кланяться и кого благодарить? Их так много, если каждому сказать по благодарности, на это уйдет день. Нужно сказать всем сразу. Но как сказать? Но что? Она не умеет говорить со всеми сразу. Но тут ей на помощь приходит Гришка, ее сын, пионер. Тоненькими ножками и ручками он взбирается на дерево и принимает вид маленького оратора.

— Товарищи, — говорит он, — разрешите поблагодарить вас за ту коллективную помощь, которую вы принесли нам. Да здравствует наш колхоз — друг бедняков! Ура!