Николай Горбачев - Ударная сила Страница 21

«Броня, но не пика; щит, но не меч...» Фарисейство есть фарисейство. Демагогия на то и существует, чтобы, забыв про всякий стыд и совесть, выдавать черное за белое... Итак, организация Североатлантического договора. НАТО... North Atlantic Treaty Organization...

Янов видел, как, точно на дрожжах, блок вспухал, включая в себя все новых и новых партнеров. Щупальца его разрастались, охватывая Страну Советов. Создавались военные командования на Атлантике, Средиземном море, в Европе, стратегическая группа США — Канада... В НАТО вошли Греция и Турция. Нет, не мог удержаться от откровенных признаний все тот же журнал «Форин афферс»:

«С помощью одного этого хода западные союзники оказались ближе к большим кавказским нефтепромыслам, тогда как германские вооруженные силы смогли подойти к ним лишь за 18 месяцев дорогостоящего наступления».

Опять откровения, опять выболтаны истинные цели.

«Германские вооруженные силы...» Что ж, ту и не ту, но тоже Германию, федеративную, вновь усиленно вооружают, готовятся вручить ей атомное оружие, идет подготовка о включении ее в НАТО.

Создан новый блок АНЗЮС — союз США, Австралии и Новой Зеландии. Подписан японо-американский «договор безопасности». В Маниле готовят еще один блок стран Юго-Восточной Азии — СЕАТО...

Договоры, союзы, блоки... И базы, базы, базы.

А в Корее полыхает, ширится война, уже не «холодная»: рвутся бомбы, горит залитая напалмом земля.

И тот же Кеннан, теперь уже не просто сотрудник посольства США в Москве, а член конгресса, глаголет:

«С помощью самолетов, базирующихся на континенте, мы должны нанести удар по Москве и по всем другим городам России... Подписание Атлантического пакта дало нам необходимые базы... Теперь нам нужно иметь самолеты для перевозки бомб...»

Да, замыкается кольцо блоков, строятся стратегические базы, они зловещим гигантским ожерельем охватывают Родину.

И вновь, зажмуривая глаза, смыкая веки, Янов видел уже не точку-планету, затерявшуюся в бездне галактики, а огромный фронт Сталинградской битвы; он, представитель Ставки, облачившись в плащ-палатку, вновь лазил по буеракам, изрытым снарядами и бомбами, обходя надолбы, ежи, пробирался на передовые в сопровождении высокого, шагавшего странно, на негнущихся ногах, точно на ходулях, майора Сергеева... Тогда еще майора. Там он и увидел как бы навсегда запавшую в его память картину, которая вставала перед глазами совсем нежданно, по каким-то своим законам.

...В ярку с потемневшим от холода бурьяном, неподалеку от КП, — подростки, чудом пробравшиеся через передовую, грязные, худые, оборванные; они ели из солдатских котелков, рядом на мешковине горка наломанных кусков хлеба... Старшина, точно соблюдая правила устава, прижав обветренные красные кулаки к бедрам, ответил на вопрос Янова: «Как есть перед утром обнаружились... Из Гавриловки. Ночью переправим за Волгу в тыл. Определятся. Жить будут».

Уже спустившись в подземелье командного пункта, Янов по дрожи обшитых горбылями стен, по обсыпавшимся крошкам земли понял — немцы начали беглый беспорядочный обстрел из минометов. А потом эти слова за дощатой переборкой: «Там ребят побило и старшину Евдакова — от миномета «Ивана» штука в точности угодила».

Янов без раздумий бросился к выходу.

Двух ребят унесли — их тяжело ранило; четверо лежали на прежнем месте, уже навечно, и среди них девочка в мешковатой телогрейке. Голова в полушалке чуть запрокинулась в низинку, строго застыли глаза, устремленные в невысокое, придавленное небо, будто хотели разглядеть, что там, за предзимней неласковой хмурью. Хлеб так и остался зажатым в ее окаменевшей левой руке. Лежал рядом и старшина — без фуражки, шинель растерзана, залитое кровью лицо уткнулось в стылую, черную от гари землю.

Эти ребята, эта девчушка, с ее строгими, застылыми глазами теперь в его, Янова, памяти до гроба...

И еще одно событие войны с пронзительной отчетливостью всплывало перед ним, он даже явственно слышал грохот, гул, тяжелые утробные вздохи земли... Украинская деревенька была небольшая, но светлая, открытая всем ветрам и солнцу: по чьей-то странной прихоти ее построили на взгорке, господствовавшем над вольной равниной, распахнувшейся окрест на многие километры. И хотя в беленых хатах не жили — военная фортуна тут складывалась переменчиво, деревенька не раз переходила из рук в руки, — но она радовала глаз чем-то поразительно веселым, жизнелюбивым, должно быть, вот этими белыми хатами, вишневыми садами, серебряными свечами тополей, будто остров в теплом, тропическом океане.

...Волны немецких бомбардировщиков накатывались одна за другой; в дыму и гари, поднявшейся к небу, они ходили кругами, выстроившись косыми цепочками, пикировали с высоты; сбросив бомбы, прижимаясь к земле, ускользали низом... Было адово столпотворение: огонь, взрывы, дым, взметывавшиеся к небу обломки хат... Зенитки били, захлебываясь, звуки стрельбы сливались в одном кромешном грохоте, но мало-помалу батареи замолкали: самолеты обрушивали на них бомбы, подавляли... Всего два-три стервятника задымили, рухнули за деревней, и Янов, оказавшись на наблюдательном пункте дивизии, видя все и закостенев в бессильной ярости, только повторял: «Ах, сволочи! Ах, сволочи!..»

Потрясенный безнаказанностью, с какой в течение двух часов немцы расправлялись с деревней, — в конце концов появились наши ястребки, — а позднее, потрясенный тем, что увидел в деревеньке, дотла разрушенной, искореженной, с вишнями, посеченными будто топорами, с поваленными свечами-тополями, он, Янов, потом в течение нескольких дней видел, открытыми или закрытыми глазами, эту картину, задремывая, вскакивал в холодном поту...

Теперь, спустя много лет, все вставало с прежней четкостью, и пусть время сгладило ощущения и Янов уже не испытывал того потрясения, — но словно бы заледенелость касалась маршала на несколько минут, и он мысленно видел уже не ту украинскую деревеньку, а всю страну, огромно раскинувшуюся Родину, и на нее со всех баз, «паучьих гнезд», как он их называет, идут и идут армады «суперов», «крепостей»...

Да, выходит, прошли годы и годы, а цель политики капиталистов не изменилась: ослабить, изолировать Советы, оставить в одиночестве, а после, буде выдастся случай, и... поставить на колени. Ожигали, точно крапивой, слова Василина: «А чем встречать, если завтра сунутся? Чем»? И, отгоняя видение, Янов думал о том, что тут Василин прав. Прав. Надо торопиться, торопиться... Успеть создать заслон, крепкий щит, который был бы не по силам, не по зубам всяким охотникам ставить нас на колени. И опять и опять взвешивал все «за» и «против»: «Сатурн» или «Катунь», пушки или ракеты?

Нет, ракеты. «Катунь», «Катунь»...

2

В аппаратурных было жарко, душно, хотя вытяжные вентиляторы оттягивали горячий воздух из шкафов беспрерывно: ровный, приглушенный гул стоял в отсеках. Шел седьмой заход самолета ТУ-4 — заход «на станцию». По программе самолет пройдет над «пасекой», над головой, где-то далеко развернется, пойдет в обратный путь — «от станции».

Пятый час аппаратура работала без роздыху. Члены Госкомиссии — военные и штатские — ходили между шкафов, что-то помечали в блокнотах. Из контрольно-записывающего отсека, из-под самописцев то и дело уносили кассеты в домик, там их проявляли, сушили, а тут в самописцы вставлялись кассеты, заряженные новыми пленками.

Гладышев, распаренный, как в парной, лениво, лишь по заведенному порядку передвигался вдоль своей линейки шкафов, то бросая взгляд на шкалы приборов под стеклом, — там, будто живые, колебались стрелки, — то, нагнувшись, вглядывался в затененный экран осциллографа. Разноцветные концы-проводники перекрещивались, перепоясывая панели в распахнутых шкафах, обвисали дугами, тянулись к осциллографу. На сетчатом экране повыше голубой линии развертки трепетал остренький «пичок». Гладышев от усталости и разморенности раздраженно подумал, вглядываясь в пичок-импульс: «Какого черта утюжим и утюжим небо? Аппаратуру только греем, сами плавимся... Ведь железно все!»

Припомнил слова старшего инженер-лейтенанта Коротина: «Как мозговая динамика? Лучше следите за поведением «сигм». Как-никак сердце «Катуни»! Недостаточности, пороки, инфаркты...» Черт бы его подрал с этими его афоризмами! И потом... иди, следи! У него, Гладышева, возможности для этого с гулькин нос! Главные возможности определить поведение — по пленкам, по записям контрольно-записывающей аппаратуры...

Коротин будто выныривает из-под земли: так неожиданно появляется всякий раз. И его ровно ничто не берет: ни холод, ни жара, ни сладкое, ни кислое, как говорил дед Валерия Гладышева. Поистине верно!

Вот и сейчас Гладышев успел только поднять голову от осциллографа, собираясь распрямиться, как тут же уперся взглядом в Коротина: инженер стоял всего в метре, позади осциллографа. Но черта с два! Прошли те времена, когда Гладышев от таких внезапных появлений старшего инженер-лейтенанта вздрагивал. Теперь — дудки! Он, пусть и не «координатный бог», не Коротин, но тоже уже не новичок, не «салага», знает себе цену. Нет-нет да и бегают к нему техники других линеек посоветоваться. Даже Губов изредка является сюда, постоит, будто истукан, похлопает глазами минуту-другую, потом изречет свой очередной вопрос. И на занятиях, когда в свободные вечера Коротин собирает техников-координатчиков или опрашивает по индивидуальным заданиям, ему приходится, может, без удовольствия, против желания, скупо ронять: «Правильно, Гладышев», «Верно». Конечно, он не инженер, а техник, не та «теоретическая подкладка», как любит говорить Коротин, но кое в чем и он смыслит, — не лыком шит!