Аркадий Первенцев - Огненная земля Страница 22

В каюте, на койке, прислонившись, сидел доктор. Надя Котлярова устроилась у столика, поставив локти на раскрытую книгу со страницами, очерченными кое–где зеленым карандашом. Прямые волосы девушки свесились, и на них болтался дешевый гребень. Надя спала, подперев кулаками полные свои щеки, покрытые веснушками.

Таня села рядом с подругой и машинально вытащила из‑под ее локтей книжку. Надя не проснулась. Доктор скосил глаза, исподволь наблюдал за Таней.

— Да… — вымолвила она, смотря перед собой затуманенными от слез глазами.

— Таня, — позвал доктор.

Таня встрепенулась.

— Вы не спите, Андрей Андреевич?

— Дремлю… Таня, вы, по–моему, напрасно раньше времени ослабляете свою нервную систему.

— Не понимаю, доктор…

— Что вы там делали наверху?

— Ничего… Приходили немцы и сбрасывали САБы.

Установим, что САБы — это светящиеся авиационные бомбы, — сказал доктор. — Но зачем вам лишний раз наблюдать подвеску этих небесных ламп. От их света мне всегда становится не по себе.

— Почему?

— Кажется, это тот самый свет, которым освещена дорога туда, к большинству, как выражался Лев Николаевич Толстой.

Таня сняла мокрую куртку, повесила ее на стул.

— Картина была изумительная, Андрей Андреевич.

— Я знаю изумительные картины Иванова, Репина, Сурикова. Но САБы! Собачья кличка. Они недостойны, чтобы их называли культурным словом: картина.

За тонкой обшивкой колотилось море. Поскрипывал корпус корабля. С задраек иллюминаторов капало. Казалось, что море уже просачивается в каюту. На крючке покачивалась фуражка Курасова, в подражание фуражке Звенягина — с узкими полями и прямым козырьком. На стене висела фотографическая карточка Тани. Таня была снята в берете, из‑под ворота морской шинели виднелся китель, окаймленный белым подворотничком, через плечо перекинута лямка санитарной сумки. Таню снимал военный фото–корреспондент после возвращения батальона с перевала. Курасову карточка сопутствовала в походах и, как он уверял, приносила ему счастье. Таня решила снять карточку… Пусть он подумает, почему она так сделала… Она покачнулась к ней, и в это время продолжительно зазвонили колокола громкого боя. Надя приподняла голову, провела сонными мутными глазами.

— Боевая, Таня?

— Да, — опускаясь на свое место, беззвучно произнесла Таня.

— Когда только дойдем до Тамани? Ночи краю нет.

Надя прикрыла уши ладонями и опять задремала.

— У нее великолепная нервная система, — сказал доктор. — Там, кажется, начинается еще одна изумительная картина.

От орудийных выстрелов задрожал корпус корабля. Открыл огонь крупнокалиберный зенитный пулемет.

— Разбудите Котлярову.

Доктор непроизвольно вздрагивал, хотя он делал усилия, чтобы сдержаться. Таня растолкала подругу, и та проснулась, потерла кулаками глаза.

— Воздух, — спокойно установила она.

— Раненых придется перевязывать здесь, Котлярова.

— Есть, товарищ майор медицинской службы.

Надя деловито очистила столик, накрыла полотенцем и принялась извлекать из сумки шприцы, флаконы, коробку с хирургическим инструментарием.

Взрыв авиационной бомбы прошел ржавым скрежущим звуком по всей обшивке. Корабль тряхнуло. Доктор очутился у дверей каюты. Тонкая стальная обшивка корпуса корабля отделяла их сейчас от бездонных глубин моря. Небольшая пробоина, и вода ворвется сюда.

Скорострельные пушки продолжали бить. Корабль, трясясь и напрягая свои машины, мчался вперед…

Доктор понял, что корабль ведет бой и люди там, наверху, не потеряли присутствия духа. Стеснительно оглянувшись, доктор прикрыл глаза. На висках его пульсировали утолщенные, зигзагообразные жилки. Таня смотрела на доктора, не осуждала его и думала о Курасове. Сейчас, в минуту опасности, пришедшей к ним обоим, она сразу простила его. Но, простив, она сейчас же со стыдом призналась сама себе, что прощать‑то нечего.

Что он сделал ей плохого? И неужели теперь они оба из‑за нее будут наказаны?

Стреляли соседние корабли. Звуки боя там, наверху, разлетались по огромным просторам моря и воздуха, а здесь… Их металлическая узкая коробка ныряла в волнах, стучала и гудела. Послышался характерный свист пикирующего бомбардировщика. Корабль круто развернулся, и в каюте всех бросило влево. Грохнуло далеко за кормой.

— Раненых пока нет, — сказал доктор, — но нас самих кажется доколотят…

Таня взяла в руки книгу, страница была подчеркнута Курасовым.

«Всякое живое существо в силу инстинкта боится смерти, — читала громко Таня, — но человеку дана воля, чтобы побороть этот инстинкт. Звери не только боятся смерти каждый для себя, но и боятся смерти других, себе подобных. Когда какое‑нибудь животное впадает в предсмертную агонию, то все окружающее его стадо разбегается. Человек поборол в себе это чувство… более того, человек с древних времен стремится побороть в себе опасение за свою жизнь, и военная доблесть, в которой пренебрежение к смерти есть главное, давно уже была в наибольшем почете…»

— Чего замолкли? — спросил доктор. — Читайте.

Таня захлопнула книгу:

— Я больше не могу.

Орудия палубных установок стреляли реже. Взрывов не слышалось ни вблизи, ни в отдалении.

— У человека с достаточно сильной волей хватит самообладания, чтобы побороть в себе чувство страха, — сказал доктор, будто в чем‑то оправдываясь. — Человек не может не слышать пальбы пушек, прикрепленных почти к его темени, но он должен приучить себя, чтобы шум этих пушек не мешал ему исполнять свое дело, хотя бы оно требовало сильного мозгового напряжения… Я лично любуюсь нашей Надей и прямо‑таки искренно завидую ей.

Надя расчесала гребнем волосы.

— А вы знаете, отбой, — сказала она. — Слышите?

— Слышим. — Доктор погладил усики. — Ансамбль песни и пляски объявил небольшой антра кт. Удивительно, ни одного раненого, а казалось…

— Подождите, доктор, — попросила Таня, прислушиваясь к шуму в коридоре и громким голосам.

В каюту вошел Курасов. Он был возбужден, глаза блестели, струи воды стекали с его кожаного пальто. Он снял зюдвестку, стряхнул ее и рассмеялся.

— Тридцать шесть бомб сбросили на дивизион! И ни одной в цель!

— Поздравляю, — доктор шутливо отвесил поклон Ку- расову. — Только мне не по нутру вся наша статистика. Не попал — и хорошо. Чего вы над ними смеетесь?

— Ну, а как же! Сколько селитры зря сгорело.

— А если бы не зря сгорело, пришлось бы по методу Садко путешествовать, — пробрюзжал доктор. — М–да… — Он прищурился, поманил пальцем Надю. — Мне все же хотелось познакомить вас, Надя, с правилами подъема и спуска тяжело раненых в узкие судовые люки.

— Товарищ майор медицинской службы, нам показывали…

— А вот я еще раз проинструктирую. Пойдемте‑ка.

Курасов и Таня остались одни.

— Я думал о тебе там, — сказал он. — Я только сейчас понял, что значишь ты для меня…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Шла крупная, так называемая спорная волна. Ветер дул теперь в лоб, как бы стараясь развернуть в обратную сторону курчавины барашков. Рассвет прояснил гористые берега, открыл море по всему горизонту, но окраска всего окружающего была по–осеннему серая и хмурая.

После боя с немецкими бомбардировщиками корабли шли снова в кильватерном строю. Букреев, не покидавший мостика с начала перехода, удовлетворенно пересчитал суда. Их попрежнему было двенадцать. Караван не потерял не только ни одного корабля, но ни одного человека. Никто даже не был ранен. Букреев смотрел на Звеняги- на с чувством товарищеского одобрения.

Звенягин засунул руки в карманы кожаного пальто. На нем была фуражка, надвинутая на лоб, высокие сапоги на толстой подошве. Его перчатки–краги лежали на ящике с сигнальными флагами. Командир корабля изредка, обменивался фразами со Звенягиным и внимательно просматривал море. Шумопеленгаторы улавливали в море присутствие подводной лодки, но она была где‑то далеко.

Десантники спали, накрывшись плащ–палатками. Вахтенные краснофлотцы стояли на своих местах. На вороненом стволе крупнокалиберного пулемета, на зубьях патронов тускло поблескивали, словно литые, капли воды. Корабль нырял, то зарываясь в волну, то выбрасывая нос, и тогда по засаленным скулам резво слетали водяные струи.

Звенягин старался не встречаться глазами с Букрее- вым. Ночью, во время боя, когда корабль должен был быстро уклониться от пикирующего на него Юнкерса, растерялся штурвальный. Так как было темно и маневр вначале ограничивался небольшим пространством, они чуть не врезались в корабль Курасова. Звенягин, раньше всех понявший опасность, отстранил рулевого и, быстро переложив руль, спас положение. Никто, кроме него самого, не знал, что он пережил в этот короткий миг. Может быть, их корабль и не налетел бы на Курасова, так как тот тоже успел отвернуть. По всей вероятности, и не нужно было самому бросаться к рулю. Но, припоминая подробности, Звенягин понимал, что иначе он поступить не мог. Это был его сорок шестой бой! Сорок шестой бой! И хотя он сделал все, что положено, и сделал это хорошо, он почувствовал какую‑то гнетущую слабость и душевную тревогу.