Константинэ Гамсахурдиа - Похищение Луны Страница 24

Дзабули смеялась. Смех ее напоминал бульканье вина, льющегося из чинчили.[11]

Свежие природно яркие губы открывали слишком крупные, но красивые белые зубы. Матовые щеки заалели от радости неожиданной встречи.

Тараш поклонился ей с присущей ему вежливостью и стиснул ее полную руку в крепком пожатии.

Дзабули обняла Тамар за талию.

Тамар вздохнула свободней, когда они пошли втроем. Ее уже не беспокоили взгляды прохожих — ни направленные в упор, ни косые, бросаемые исподлобья.

Тараш окинул взглядом обеих девушек, точно сравнивая их.

Тамар пленяла глаз изяществом и утонченностью. Линии же тела Дзабули были мягче. Смех удивительно красил ее, словно утренняя заря на безоблачном небе.

Когда же улыбалась Тамар, верхняя часть ее лица оставалась неподвижной; тихую грусть, таившуюся в густых ресницах, не мог развеять даже смех.

«Человека лучше всего характеризует его смех», — подумал Тараш.

И правда, услышав, как смеется Дзабули, всякий сказал бы: «Этот смех ничего не маскирует», — такая детская доброта звучала в нем.

— Как вы выросли! — сказал Тараш Эмхвари. — Я вас помню совсем маленькой…

Дзабули удивилась этому обращению на «вы». Но, не протестуя, спросила:

— А помните, Тараш, как вы меня называли в детстве?

— О, у вас было много имен. Дайте вспомнить…

Дзабули зарделась.

— Дзаброй… Диа… Сордией… и еще…

— Диа называл меня Арзакан.

— А Дзарбой?

Дзабули снова покраснела.

— А Дзаброй — вы!

Тараш рассмеялся.

Тамар улыбалась, чуть задетая сердечной встречей друзей детства.

— Почему Арзакан называл тебя Диа? — спросила она.

— Тараш так называл кормилицу. Когда мы в детстве играли, я изображала мать.

Тараш начал вспоминать, как он и Арзакан играли в грудных детей, а Дзабули была их матерью.

Украдкой он взглянул на грудь Дзабули. Тамар перехватила этот взгляд.

При имени Арзакана девушки приумолкли. Тамар в глубине души упрекала себя. С тех пор как приехал Тараш, она перестала думать об Арзакане. Вот уже два дня, как он в городе. Она знает, что юноша сторонится дедушки Тариэла и потому не решается прийти к ним в усадьбу днем. И все же она ни разу не потрудилась выйти в город, чтобы повидать его…

Больше того. Она сознательно избегает встречи с Арзаканом и не прочь использовать своего отца как пугало. Раньше сварливость Тариэла раздражала ее. А теперь он — неплохое оружие в ее женской игре.

Тараш взял обеих девушек под руки. В разговоре он чаще обращался к Дзабули.

— Ну-ка, вспомните, как мы купались в Окуми! И они начали наперебой рассказывать, как Дзабули однажды чуть не утонула… Арзакан нырнул и спас ее. Когда они учились грамоте, Дзабули никак не могла правильно произнести скороговоркой:

Сакдаршиа тетри мтреди,Фртатетри да фртафарфати.

Вспоминали, как Тараш и Арказан таскали ее за косы, как Дзабули с Цирунией научились говорить «по-ведьмовски» и за это их прозвали ведьмами, как Арзакан и Тараш дразнили соседскую девчушку Кесу, доводили ее до слез…

Слушая их, Тамар почувствовала себя покинутой, совсем одинокой. Она осторожно высвободила руку. Судорога сдавила ей горло… О, если бы можно было убежать! Она исчезла бы и, смешавшись с толпой, бродила бы одна со своей грустью, никем не замечаемая.

— Шардин Алшибая, — шепнула Дзабули подруге.

Вдруг, прервав беседу, Тараш кому-то поклонился.

Шардин ответил церемонным поклоном и сейчас же, оставив своих спутников, одетых в чохи, подошел к Тарашу.

— И чего только не напялит на себя этот чудак! — опять шепнула Дзабули.

На голове у Шардина красовался пробковый шлем, какой носят в колониях английские плантаторы. Пиджак коричневый, брюки клетчатые, на ногах высокие гамаши. На шее висело мохнатое кашне, издали походившее на полотенце. Все вместе можно было принять за костюм путешественника, жокея или человека, собравшегося в баню…

Шардин легко сообразил, что в присутствии Тараша ему не завоевать внимания красоток. С нарочитой серьезностью он раскланялся с Тамар и Дзабули, затем с видом человека, обремененного важными государственными делами, взял Тараша под руку, отвел в сторону и таинственно спросил:

— Как у нас дела с Японией?

Тараш растерялся. Уж не рехнулся ли уважаемый директор? Чего ради ему вдруг вспомнилась Япония? Потом нерешительно переспросил:

— С Японией?..

Шардин многозначительно посмотрел ему в глаза.

«Ага, испытывает, переспрашивает… Очевидно, не доверяет мне».

Шардин высказался яснее:

— К чему скрывать? Вы можете смело положиться на меня.

Тараш продолжал недоумевать.

— Как, неужели вы не знаете? — допытывался Шардин, и в его кошачьих глазах вспыхнул хитрый огонек.

— Что Япония? Ничего, признаться, не слыхал.

— И газет не читали?

— Последнее время не приходилось. К тому же тбилисские газеты до нас доходят поздно…

— О-о! Большие события! Япония не шутит. Во вчерашнем номере — нота японцев.

Тараш насмешливо улыбнулся.

Эту улыбку Шардин Алшибая тоже истолковал как недоверие. Он высвободил руку и начал дипломатическое отступление. Завел разговор о завтрашних скачках, похвалил лошадь Арзакана. Потом заговорил о культурном строительстве, и полились потоки жалоб: его не слушают, ему мешают, а то он добился бы открытия десяти средних школ вместо пяти!

Тараш Эмхвари постарался избежать бесплодного спора. Он кивал головой в знак согласия, чтобы поскорее отделаться от назойливого собеседника.

— Арабиа! — почти в один голос воскликнули Тамар и Дзабули.

Арзакан резко осадил мчавшуюся лошадь, спешился, отдал общий поклон.

Тамар, слегка покраснев, подбежала к лошади.

Арзакан коротко стянул повод и подвел Арабиа к девушке.

Подошла и Дзабули, погладила ладонью широкую, лоснящуюся грудь коня.

Тараш весь ушел в созерцание ног Арабиа. Он держался незыблемого убеждения наездников и донжуанов: женщин и лошадей оценивают прежде всего по их ногам.

— Мы только что расхваливали твою лошадь, — небрежно бросил Шардин Алшибая.

Он верил в другое незыблемое правило: чтобы жить легко, надо говорить в лицо только приятное, а неприятное — за спиной.

Арзакан раскраснелся — от верховой ли езды или от неожиданной встречи?

Робко, исподлобья поглядывал он то на Тамар, то на Арабиа, словно хотел еще раз убедиться, верно ли сравнение, сделанное им утром. И необъяснимое затаенное сходство, заметное лишь ему одному, доставляло ему радость.

Тамар, положив на ладонь леденец, поднесла его к губам жеребца.

Арабиа, навострив уши, пристально смотрел на девушку своими большими глазами, будто уже видел ее раньше и сейчас силился припомнить — где.

— Клянусь твоим солнцем, Арзакан, замечательная лошадь! Один только изъян — белоногая.

Услышав замечание Тараша, Арзакан было вспылил, но сдержался.

Не глядя на молочного брата, спокойно ответил:

— Ну что ж, что белоногая. Сегодня Гвандж Апакидзе тоже говорил об этом, а все же отметил, что конь прекрасных кровей, породистый…

— Породистый — нет слов. Это так же ясно, как и то, что Ингур не потечет обратно, — пошутил Шардин, рассматривая ноги жеребца и продолжая расхваливать ею.

Шардин ничего не смыслил в лошадях и не интересовался ими. Но он принадлежал к категории людей, имеющих обыкновение хвастаться своими познаниями решительно во всех областях, начиная с астрономии и кончал разведением капусты. Поэтому сейчас он старалси закидать слушателей «тонкими» замечаниями об Арабиа.

Тараш и Дзабули пошли вперед. Тамар и Арзакан последовали за ними. Шардин остался в одиночестве. Некоторое время он шагал рядом с жеребцом. Потом, спохватившись, что идет без компаньона, и на счастье заметив начальника милиции, к которому у него было неотложное дело, незаметно отстал от молодых людей.

Встреча с Шардином Алшибая больше всех раздражила Тараша, он не переносил его бесконечных расспросов. Заметив, что учитель наконец исчез, он от души обрадовался. Все четверо пошли теперь рядом. Арабиа следовал за ними на поводу.

— Алшибая вовсе не так смешон, как кажется, — говорил Тараш. — Такие, как он, проныры, — самый живучий народ на свете. Вообще посредственность и бездарность всегда очень вынослива. Дураки никогда не околеют, ни при каких условиях. Они берут своим умением приспособляться.

А это — завиднейшая способность, уверяю вас! Покопайтесь в прошлом, — примеров немало. Гении и таланты зачастую умирали с голоду. Талант — это сущее проклятие, он лишает человека способности приспособляться.

Взгляните на природу. Самые большие трусы — заяц и мышь. И в то же время ни одно животное не размножается с такой невероятной быстротой, как они, особенно мыши. Они наводняют поля, как полчища Тамерлана, и нет силы, которая могла бы их истребить.