Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать Страница 25

— Значит, это я делаю кому-то гадость? Ах ты...

— Да брось, — успокаивал его Витя, — не бери дурного в голову.

Надо ли еще говорить, что отношения у Матюшенки с Аллочкой были натянутые. Правда, он был с ней всегда вежлив: «Как здоровье, Алла Николаевна? Как спали, Алла Николаевна? Что это вы вроде похудели? Правильно, надо беречь фигуру. Главное — меньше кушать мучного. И бегайте утром вокруг дома, помогает. Я вот свою никак не заставлю, а тоже вроде вас — не обхватишь...»

Аллочка — впрочем, и не такая уж толстая, просто широкая в бедрах и в кости — старалась лишний раз не попадаться на глаза Матюшенке. Не хочу с вами говорить — и точка. Голову задерет и смотрит, будто бригадир заливщиков для нее пустое место.

И вдруг что-то такое с ней произошло. То сидит в лаборатории или по конторе шастает с бумажками, на плавильный — ни ногой, а тут подходит к Матюшенке среди бела дня и говорит печально:

— Здравствуйте, Иван Федосеевич...

Тот даже папиросу вынул изо рта.

— Здравствуйте, Алла Николаевна. Что с вами, заболели?

— Заболеешь тут...

— А что ж такое? А ну, ну...

Аллочка помялась, помялась и опустила глаза в землю.

— Да говорить даже неудобно...

— Что ж неудобно, мы свои люди.

— Ну неудобно мне, лучше не спрашивайте!

— Да кто ж спрашивает, вы сами!

Аллочка вздохнула и ушла. Через час опять приходит.

— Мне так неудобно, так неудобно, — говорит. — Не знаю, что и делать.

— Да что ж делать... Надо собрать в кулак все силы, моральные и физические...

— Вы все шутите, а я серьезно. Прямо не знаю, как сказать.

А видно, сказать позарез надо. Для чего ж тогда пришла? Наконец решилась.

— Мама ко мне приехала, — тихо говорит.

— Мама? Так что ж тут плохого? Сала привезла? Колбаски домашней?

— Нет, я серьезно. Продала дом в Кривом Роге и приехала.

— Насовсем? Вот это уже хуже...

— Да нет, я ничего такого не хочу сказать, мама у меня хорошая, добрая. Но, понимаете, у нас с Борькой всего одна комната, двенадцать метров. Дело не в том даже, что втроем тесно, а — не знаю прямо, как сказать — вот тут мы спим с Борькой, а вот тут — мама... Ну разве можно так жить?

Матюшенко кивнул:

— Жить можно. Но сложно.

— Вот видите, вы тоже понимаете. Прямо не знаю, что делать.

Дня через два опять подходит и, уже не стесняясь, как лучшему другу, шепчет на ухо:

— Прямо не знаю, что делать. Ну разве можно так жить?..

А женщина видная, если говорить честно. Бока — во! Но габаритов своих еще не знает, лезет доверительно Матюшенке в глаза и боком круглым его толкает и толкает, можно подумать, грешным делом, черт-те что. Он что-то такое и подумал сначала, даже загордился, но трезво прикинул и решил: «Нет, любовью тут не пахнет, у нее, видно, какой-то материальный интерес».

Потом слышит, она уже кому-то другому говорит:

— Вот тут мы спим с Борькой, а вот тут — мама... Ну разве можно так жить?

Борька — муж Аллочки, технолог — работал тут же, в цехе, и Матюшенко его хорошо знал. Малый добрый, простой, а вот жена досталась... Борька ее боялся и среди мужиков звал: мой кормчий. «Вы только ей не говорите, — просил, — а то она с меня с живого скальп снимет».

Потом она Гале Бойко, профоргу, сказала: «Вот тут мы с Борькой, а вот тут — мама», потом Винокуру из жилищной комиссии, и Матюшенко понял: идет обработка общественного мнения. Не иначе — цеху выделяют жилплощадь.

Завод выделил цеху три квартиры: две двухкомнатные и одну трехкомнатную — об этом вскоре узнали все. Народ пришел в движение. А Аллочка и на очереди не стоит. Совсем недавно им с Борькой как молодым специалистам дали хорошую комнату в новом доме, и Аллочка вроде была довольна: двое, детей пока нет. Но теперь обстановка круто менялась — приехала мама из Кривого Рога. (Что значит узнать новость раньше всех!)

«Теперь она разовьет активность», — думал Матюшенко.

Авторитетом надо уметь пользоваться: сначала ты работаешь на авторитет, потом — он на тебя. Сходила Аллочка к директору завода, к главному инженеру, еще к кому-то. Поплакалась. Да и в цеху почву подготовила. Глядь, а она уже стоит в очереди вторая. По цеху побежал шумок: как же так, все знают: недавно только получила и опять...

Аллочка всем терпеливо объясняла: правильно, комнату ей дали, но надо же понять: мама приехала, одинокий человек, ей тоже жить нужно, а как жить — «вот тут мы спим с Борькой, а вот тут — мама».

И черт бы с ней, какое Матюшенке дело. Всем жить хочется. И раз поставили Аллочку в очередь, значит, ей больше других надо. Комиссия решала, не один человек, а в комиссии больше половины — работяги. И только по-прежнему задевал Аллочку при встрече — к нему она уже давно перестала ходить.

— Как здоровье, Алла Николаевна? Слышал, получаете квартиру. Вот жизнь пойдет!

Аллочка счастливо улыбалась:

— И не говорите! Прямо не дождемся. Знаете, мама такая капризная стала, такая капризная — то ей не так, это не так, сами понимаете: когда крутишься целый день втроем на двенадцати метрах...

— Как не понять, понимаю. Вы, Алла Николаевна, молодец, умная женщина. Что значит высшее образование.

Однажды Аллочка ему сказала:

— Умная, а вы как думали? Под лежачий камень вода не течет, надо шевелиться. А на ваши насмешки, товарищ Матюшенко, мне, знаете, начхать... с высокой горы. Поняли?

И, глянув по сторонам, ушла с гордым видом.

Но справедливость все-таки на свете есть: Борька, супруг Аллочкин, отмочил номер. Гулял он где-то на свадьбе, а может, не на свадьбе, один, без Аллочки. А когда свадьба кончилась, надел пальто и пошел домой. На улице сунул в карман руку — папирос нет. И не то что папирос — карманов нету. Что за черт? Ну, гады, решил Борька, кто-то подшутил, зашил карманы. А курить. хочется. Борька — в ресторан. Там говорят:

— Мы в верхней одежде не пускаем, раздевайтесь. Борька разделся. Купил папирос, выпил еще пива.

Стал одеваться — ему дают незнакомое пальто.

— Это не мое пальто, — говорит Борька.

— Как не ваше?

— Не мое.

— Но номерок ваш?

— Номерок мой. А пальто чужое. Что я, не знаю свое пальто? У меня без воротника.

А там, значит, воротник такой, с хвостом. И с лапами... Борька как заорет:

— Что вы мне дамское пальто суете! Отдайте мое пальто! Я буду жаловаться!

Поднял шум. Прибежали директор, швейцар, официанты. Смотрят, и в самом деле — пальто дамское, с воротником из черно-бурой лисы.

И Борьку замели, со всеми вытекающими последствиями: разбирательство, штраф, квитанция, а самое главное — пришлют бумагу на завод. Будет судить Борьку товарищеский суд, что Борьке делать? Идет Борька к Матюшенке.

— Помоги, — говорит, — Иван Федосеевич, больше мне идти не к кому. Получит начальство бумагу — мне труба. Не так себя жалко, что прогрессивки лишат и обсуждать будут — жалко Аллочкин авторитет, она ж меня загрызет насмерть. А если еще не дадут квартиру...

Что тут делать? Аллочка Аллочкой, а Борьку жалко. Да и что он такого сделал — надел по ошибке женское пальто, за что страдать человеку?

Пошел тогда Матюшенко к Зое Полянской, секретарше начальника, и говорит:

— Зоя, тут одна бумага должна прийти, на Борьку Галушку. Ну да, оттуда... Так ты ее, Зоя, никому не показывай и не отдавай, а отдай мне, так надо, мы ж с тобой почти двадцать лет друг друга знаем..

— Да я б и отдала, — говорит Зоя, — мне не жалко. А только хочется мне посмотреть, как эта... королева крутиться будет. А то взяла себе моду без доклада к начальнику ходить, вроде меня тут и нету. Нет, не отдам я тебе бумагу.

— Надо, Зоя, надо. Бог с ней, с королевой, а Борька хороший парень.

— Борька хороший, — говорит Зоя, — но я одного не пойму: где ж у него глаза были, когда он женился?

— Да где ж были — ясно где, женщина статная. А в душу человеку не залезешь.

И Зоя отдала Матюшенке бумагу. Он накарябал на ней, что меры приняты, и отослал назад, а Борька на радостях позвал своего спасителя в шашлычную.

Когда, уже часов в десять, заведение закрывать стали, Борька и говорит:

— Знаешь что, Иван Федосеевич, ты меня, считай, спас от смерти, пошли еще ко мне домой, у меня там есть кое-что в запасе.

Матюшенко засомневался:

— А как на это супруга посмотрит?

— Да ее нет дома! Она на какие-то курсы повышения ходит, а потом у них культпоход в кино. Успеем!

— А мама?

— Какая мама?

— Ну, Аллочкина мама, что из Кривого Рога приехала.

— Чепуха, — Борька говорит, — никакой мамы нету. Это так... То есть мама, конечно, у Аллочки есть, но она как жила в Кривом Роге, так и живет со своим мужем, директором автобазы. Просто Аллочка прописала ее у нас, так все делают, а она живет в Кривом Роге. Зачем ей приезжать? Только ты меня не выдавай, а то она мне сделает харакири. Пошли, пошли, у меня во-от такая бутылка.

Пошли. Дома, несмотря на поздний час, и правда никого не было. Борька нажарил картошки, порезал сала. Поставил на проигрыватель пластинку. Потом сами завели песню: «Как кум до кумы, гоп-гоп, мои гречаники» — и так далее, потеряли бдительность...