Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать Страница 26

Пошли. Дома, несмотря на поздний час, и правда никого не было. Борька нажарил картошки, порезал сала. Поставил на проигрыватель пластинку. Потом сами завели песню: «Как кум до кумы, гоп-гоп, мои гречаники» — и так далее, потеряли бдительность...

Тут она и явилась, кума. Как черт злая. Увидела с порога гостя — позеленела вся. Но старается не показать виду.

— Кто к нам пришел! — говорит сладко. — Здравствуйте, Иван Федосеевич. Очень рада вас видеть. — И к Борьке: — А где мама?

При этом моргает незаметно — мол, соображай быстрей, дубина, что ж тут думать.... Борька подумал-подумал и говорит:

— Ах да, мама... А мама в магазин пошла, за хлебом. Что-то правда давно нет.

— Да-да, — поддержал Матюшенко, — мама в магазин пошла, точно. Да вы не беспокойтесь, Алла Николаевна, мама скоро вернется. Хорошая старушка, славная.

Аллочка стояла задумчиво в дверях.

— А когда, — спрашивает осторожно, — мама в магазин пошла, до того, как вы пришли, или...

Борька опять задумался, а Матюшенко:

— До того, до того, Алла Николаевна, не беспокойтесь. Куда она денется?

— А было уже часов двенадцать, ночь, какие там магазины...

— А может, она под машину попала? — предположил Борька. И налил себе и своему спасителю.

— Все может быть, — сказал Матюшенко. — Сейчас такое движение. Ну, давай за ее здоровье... А то, понимаешь, обидно будет...

— Что обидно?

— Ну как же... Квартиру получать, а мамы нету. Но вы не огорчайтесь, вы тогда знаете что: вы никому не признавайтесь, что это ваша мама под машину попала, — документов же у ней с собою нет? Нет. Ну вот, и в цеху никому не говорите, а я, естественно, тоже буду молчать. Понимаете?

Но Борька уже ничего не понимал.

— Никуда она не денется, — сказал он твердо. — Не отвлекайся. Давай лучше споем.

— А ну иди сюда! — сказала тогда Аллочка и потащила Борьку на кухню. Там — по морде... — Ты понимаешь, что ты наделал? — шипит. — Ты меня на весь завод опозорил. С кем ты пьешь? С кем ты пьешь! — кричит. — Биндюжник! Докатился!

Матюшенко — все слышит.

— Пусти! — кричит Борька. — С кем я пью... А с кем я пить должен, с Хаммаршельдом? Он меня от смерти спас.

— Ты зачем привел сюда этого гегемона!

— Он не гегемон, он человек. Че-ло-век...

— Чтоб духу его тут не было! Господи, с кем я только живу, с кем живу!

Что было дальше, Матюшенко не стал слушать. Он быстро оделся и, тихо прикрыв за собою дверь, вышел из комнаты. Уже на улице, прикуривая возле освещенного окна Аллочкиной и Борькиной комнаты, услышал, как Борька орал:

— А ты думаешь, я не знаю, с кем живу! Знаю! Оч-чень хорошо знаю! Карьеристка чертова! Я ложусь сегодня на полу! В знак протеста!

«Хорошо держится», — подумал Матюшенко и зашагал домой.

И вот тогда впервые в жизни он решил выступить на собрании.

В разных местах собрания проходят по-разному. В литейном цехе они проходили так: после работы собирается в Красном уголке смена. Выберут президиум. Кто-нибудь из начальства скажет речь. Потом — прения. Аллочка встает и объявляет:

— Слово имеет мастер обрубного участка товарищ Шапка.

А Шапка, худой как жердь, сивый, уже идет по проходу к трибуне. Идет с таким видом, будто у него зуб болит и ему его сейчас будут дергать. Не любит Шапка выступать, а что делать — просят. Кто-нибудь в это время со знанием дела кивает: «Ну, ясно, этот сейчас будет говорить, как брал Берлин в сорок пятом».

Шапка выходит на сцену и говорит:

— Дорогие товарищи! Как сейчас помню, наша гвардейская Третья танковая армия получила приказ атаковать Берлин с юга. Нам выдали доппаек...

Шапка перечислял подробно, что в доппайке было: сало, американские сосиски, трофейный шоколад — в таких круглых баночках...

— А наркомовские? — подсказывают с места.

— Само собой. Ну и конечно — боекомплект: столько-то осколочных, столько бронебойных, столько-то фугасных. Сколько — говорить не имею права. Десант на броню и — это есть наш последний...

Далее оратор увязывал взятие фашистской твердыни с планом, который опять горит и который, как Берлин, взять надо, выражал уверенность, что, никто не пожалеет сил, и с тем же видом, что на трибуну шел, трюхает на свое место.

И хотя Шапка ничего нового не сказал, ему дружно хлопают: у Феди Шапки два ордена Славы, не считая других наград, и вообще он человек хороший.

За Шапкой на трибуну идет Вася Киготь. Этот вырядится, как на свадьбу, при галстуке, и весь сияет, как голый зад. Говорит громко, но что говорит, понять трудно.

В молодые годы Вася играл в футбол, стоял, в основном, на защите, потому что не любил бегать. Но удар имел — пушечный. Только бил он почему-то не по воротам, а вверх. Бывало, как замастырит со всего маху — мяч свечой в небо. Две команды сбегутся, задерут головы и ждут, когда упадет мячик. Иногда мяч падал, иногда нет... То есть он, конечно, падал, в силу естественного притяжения земли, но падал где-нибудь далеко за полем. Пацаны бегут искать его там, в бурьянах, а Васю гонят с поля — сколько раз говорить можно: смотреть надо, куда бьешь. Вася уходит с высоко поднятой головой, обиженный, непонятый, но в то же время твердо убежденный, что тот, кто выше всех бьет, тот лучше и играет.

И на работе он такой: шагу лишнего не ступит, зато дай поговорить, хотя что говорить — Васе безразлично. Раз сказал на день Красной Армии: «Все хорошо знают подвиг партизана Дениса Давыдова. Когда наши войска отступали, Денис с группой товарищей остался в тылу врага и пускал под откос вражеские эшелоны».

И потому, когда просит слова Вася, в Красном уголке начинается оживление — Вася сказать может.

Потом выступят еще два-три человека и среди них обязательно Воскобойник. Этот любит покритиковать.

— Я, значит, товарищи, про что хочу сказать: что у нас делается в столовой? Администрация совсем не смотрит. В прошлом году, все знают, я купил две банки мясной тушенки. Принес домой...

Год назад произошел такой случай: Воскобойник купил в столовском буфете две банки свиной тушенки, дома открыл, а там вместо тушенки — кабачковая икра. С тех пор Воскобойник каждую банку кабачковой икры вскрывал с тайной надеждой, что там окажется не икра, а тушенка.

И о чем бы ни было собрание, Воскобойник — про свое горе.

Потом еще кто-нибудь выступит, после чего встает Аллочка и говорит:

— Выступающих в прениях записалось десять человек. Выступили — семеро. Какое ваше мнение, товарищи, продолжать прения или подвести черту?

— Подвести черту! — гудит народ. — Сколько можно одно и то же слушать!

Оно понятно: отработали восемь часов, домой надо, это не в заводоуправлении, где собрания проходят среди дня, — говори, сколько хочешь. Уже хлопают стулья, все встают. Но тут кто-нибудь кричит с места:

— Марине Шовкун дайте слово! Марине!

Марина Шовкун, крановщица, тянет руку: «Я записывалась!»

— Подвести черту! — кричат все. — Какая там Марина...

— Марина! Марина пусть скажет!

Матюшенко громче всех кричит:

— Дома пусть скажет, мужу! Подвести черту!

Рука Марины тонет среди поднявшихся уже с мест людей. Но Аллочка говорит строго:

— Нет, товарищи, прошу не расходиться. Все должно быть по правилам. Будем голосовать. Кто за то, чтобы подвести черту?

Поднимается лес рук.

— Кто против?

Тянет руку Марина Шовкун да еще пять-шесть ее товарок-крановщиц, чьи общие мысли хочет высказать Марина. Какие мысли? Самые простые: что крановщиц не хватает, приходится работать без обеда, вызывают из дома ночью, бежишь, бросаешь детей, что недаром мужики не хотят работать на кране, а они, бабы, дуры. И еще — что мужики матюгаются, несмотря на женщин...

Аллочка считает тех, кто против: пять, шесть, десять. Абсолютное меньшинство. Улыбается и разводит руками. Собрание окончено.

Выходят из цеха группками, отчаянно шумя, размахивая руками, и тут начинается другое собрание, тут говорят все, перебивая друг друга, тут все ораторы, философы, политики, все знают, что и как делать, кто чего стоит, кто настоящий работник, а кто фуфло — крутится под дверями у начальства, кому сколько, если по правде, надо платить и кого надо поставить директором завода.

Много раз Матюшенко говорил себе: «Вот я бы выступил так выступил. Не то что Вася Киготь».

И вот — решился.

Собрание смены назначили на вторник, а в понедельник, сразу после работы, Матюшенко подошел к Аллочке и попросил:

— Запишите меня, пожалуйста, на выступление на завтра. Да, да, хочу выступить. А что тут такого? Никогда не выступал, а теперь выступлю. Проснулся ораторский талант.

Аллочка заволновалась.

— И о чем же вы хотите сказать? — спрашивает. — Очень интересно.

— Это мое дело.

— А все-таки, что это — секрет?

— Какой секрет, нет никакого секрета. Ну, хотя бы и про вашу маму скажу... Кстати, нашлась все-таки старушка? А то я переживаю. Нашлась? Тогда передайте ей от меня привет.

И, оставив Аллочку стоять в раздумье, заспешил домой.