Николай Плевако - Полнолуние Страница 25

— За что?.. За что?.. — немного успокоившись и ставя порожний стакан на стол, говорил он жалобно и устало. Бородин уже пожалел, что начал этот разговор.

— Понимаете, Дмитрий Дмитриевич…

— Понимаю, понимаю. Желаете освободиться от неугодного вам человека.

Именно этого хотел Бородин, но поспешил успокоить Рубцова:

— Что вы! Работайте на здоровье, только без фокусов! Без бузы! — не выдержал, крикнул он. А когда Рубцов ушел, подумал с досадой: «Тряпка! Какая же я тряпка! Смалодушничал, пожалел… Кого? Ведь гусеница. Вредная гусеница, хоть и окраска яркая», — вспомнил он спор ребят под шелковицей…

— Вот что, Дмитрий Дмитриевич. Я, пожалуй, съезжу в Таврический, — сказал Бородин, отпустив всех, кто был в кабинете, и вставая из-за стола. — Надо председателя подобрать на месте. Варягов посылать не будем. Кого ты посоветуешь? Может быть, из бывших? Кто там подходящий?

— Сайкин Филипп Артемович! — не задумываясь, сказал Рубцов. — При нем колхоз процветал, люди ордена получали.

— Что же он ушел?

— Ушли… Погорел Филипп Артемович на пустяке.

— На чем же?

— Что-то махлевал с молоком. Давно это было. Товарищ получил хороший урок.

— М-да. Ну, а еще кто там остался из бывших?

— Чоп Парфен Иосифович. Да стар уже.

— А из молодых?

Рубцов дипломатически промолчал: мол, смотрите сами, я вам назвал лучшую кандидатуру и остаюсь при своем мнении.

— Да, выбор небогатый, — сказал Бородин.

В то время трудно было подобрать человека на эту должность в захолустном хуторе, да и сейчас, пожалуй, не легче И не потому, что с председателя много спрашивается, а просто потому, что вообще хорошие хозяйственники, как говорится, на земле не валяются. Это прекрасно понимал Бородин, тогда как Рубцов считал, что председатель должен быть прежде всего «тертый», не грех и с выговором (от выговора никто не заручен!) и чтобы умел, когда надо, «толкнуть» речь, выступить инициатором какого-нибудь движения, «прогреметь» и тем самым поднять престиж района.

Зазвонил телефон. Рубцов, опережая секретаря, снял трубку:

— Райком слушает. Кого вам нужно? Бородина? А, Филипп Артемович! Ну, ну. Так, так. Да, да… Василий Никандрович, товарищ Сайкин, легкий на помине. Просит принять.

— Что ему нужно? Опять насчет меда? Суются в райком по всяким мелочам. Черт те что! Не до него! Некогда!

В кабинет заглянула растерянная девушка-секретарь:

— Вы уезжаете, Василий Никандрович?

— Да, сейчас. А что?

— Из хутора Таврического к вам.

— Из Таврического? Много?

— Да порядочно. Человек пять.

— Видно, землячество потянуло тавричан в райком, Василий Никандрович!

Рубцов ухмыльнулся, видя, как у Бородина вытянулось лицо. Он все еще не выпускал из рук телефонную трубку и спросил:

— Как же быть с Сайкиным?

— Ладно, пусть заходит.

Делать нечего, надо принять земляков, и Бородин снял кепку, сел за стол.

2

Оба кума, Сайкин и Чоп, были когда-то председателями. Для нелегкого послевоенного времени очень подходящим хуторянам показался Филипп Артемович, умел жить на свете, где прыжком, где бочком, а где и на карачках. И вот о колхозе «Среди вольных степей» заговорили в районе, замелькали о нем газетные заметки, не раз помещались портреты доярок и самого председателя. Оказывается, у тавричан чуть ли не текли молочные реки — самые высокие надои на фермах!

Сайкин откормил второй подбородок, жирную складку на затылке, а потом и нос задрал. Хуторяне покачивали головами: «Начал Филипп наш якать, не пришлось бы нам плакать». И верно. Какой-то проныра-журналист раскрыл секреты молочного изобилия.

Выяснилось, что коровы-трехлетки в бухгалтерии числились телками, а молоко от них приписывали дойным коровам.

— Не я один так делаю! — сопротивлялся Сайкин, когда его снимали с председательского места. «Ничего, ничего, еще вспомнят!» — утешал он себя в пропахшей сургучом почтовой экспедиции, наблюдая с затаенной радостью, как один за другим менялись председатели, не испив и части его славы.

Чоп отличался от предшественников тем, что старался вести хозяйство по-научному, выискивал в газетах и журналах новшества и применял их в колхозе, да однажды увлекся. Видно желая блеснуть перед начальством, он воздвиг коровник высотой с двухэтажный дом и начал было уже пристраивать колоннаду, но в лютую зиму просторные хоромы так остыли, что перемерзших буренушек пришлось срочно перевести в старое помещение. Парфен Иосифович в отчаянии хлопнул себя по лбу: «Как же это я выпустил из виду паровое отопление?»

Коровник не получился, но после перестройки вышел неплохой клуб, и колоннада оказалась к месту.

— Я же делал с умыслом. Не то, так это, — оправдывался Чоп на отчетно-выборном собрании. — Клуб ведь нельзя строить с архитектурными излишествами!

С тех пор за ним укрепилось прозвище «дипломат», против чего он, однако, не возражал.

В приемной райкома тавричане держались независимо и врозь, словно не знали друг друга. Иссеченную морщинами, красную шею Чопа, как обруч, стягивал белый эластичный подворотничок, недавно купленный на толкучке вместе с армейской рубашкой, к которым у деда была страсть еще с гражданской войны. Сайкин пожалел, что не повязал галстук.

— Не пойму, какие дела привели тебя в райком, Парфен Иосифович? — спросил он с подковыркой.

— Тут и понимать нечего, — ответил Чоп, не поворачивая скованную подворотничком шею. — Не лясы точить. Ты, кум, за мной будешь! — Чоп решительно оттеснил Сайкина от двери.

— И я, Парфен Иосифович, приехал не лясы точить. И не просить разрешения на продажу гусей, — съязвил Сайкин.

— Кто тебя знает! — Чоп пропустил «шпильку» мимо ушей. — Может, проситься на председательское место! Только тебя к нему за версту нельзя допускать.

— Почему же?

— Мед свой будешь путать с колхозным. Ешь ты его целыми тарелками, аж на животе пузырьки выступают. — Чоп хихикнул, довольный своей отместкой.

— От вас тоже, Парфен Иосифович, польза колхозу как от козла молока, — распалился Сайкин. — Молчали бы! А насчет меда можно подумать, что вы лизали его языком с моего живота.

Тавричане сокрушенно покачали головами:

— Да хватит вам!

— Что вы, как дети, завелись.

— Тс-с-с…

Дверь кабинета раскрылась, в приемную вышел Рубцов, обвел всех строгим взглядом. Чоп торопливо одернул гимнастерку и вытянул из воротника красную, в складках, как у индюка, шею. Сайкин с достоинством кашлянул.

— Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич!

— А, Филипп Артемович. Заходите!

Сайкин насмешливо посмотрел на Чопа: то-то, мол, не суйся поперед батьки в пекло, и вошел в кабинет.

Форсисто заскрипели только что вычищенные сапоги, и запахло, как на шорном заводе. При виде могучей фигуры Бородин подобрел, пошел навстречу. «Пусть не председатель, а бригадир из Филиппа получится боевой», — подумал он и, пожимая протянутую руку, сказал:

— Вот и снова встретились. Садись… Хоть и часто мы с тобой ссорились в детстве, но я обиды старые забыл. Все-таки бойкое время было, а?

На какую-то секунду в глазах Сайкина зажглись добрые огоньки, но тут же потухли.

— Я насчет меда, Василий Никандрович.

— Опять мед!

— Нехорошо со мной поступили. Вроде я чужой продаю или в колхозе украл Из нее, колхозной пасеки, нуда не выкачаешь. Пришла она в полное запустение.

— Да разве я сказал, что ты ворованный продаешь?

Бородин нахмурился, потянулся к пачке папирос на столе, и Сайкин понял, что не вовремя завел разговор о меде. Он давно клял себя за несдержанность, которая, может быть, и была главным препятствием в жизни, мешавшим ему встать вровень с Бородиным.

— Если вы сейчас заняты, Василий Никандрович, я в другой раз… — Сайкин приподнялся на стуле.

— Да нет! Вовремя пришел. Есть к тебе деловое предложение. Засиделся ты, Филипп, на почте.

Но как он ни убеждал Сайкина принять бригаду, какие ни приводил доводы, тот упорно отнекивался.

— Ладно, тогда мы с тобой по-другому поговорим, Филипп.

— А вы меня не пугайте, товарищ секретарь, — сразу перешел Сайкин на официальный тон. «Нет, не будет у меня мира с Бородиным, не могу я притворяться. Враг он мне, враг до могилы», — заговорила вдруг у Сайкина гордость.

— Я тебя не пугаю. Ты это брось, но у тебя самого совесть есть или нету?

— А вы совестью не попрекайте! Наслушался я всяких моралей, сыт по горло.

— Да что ты, в конце концов, как налим!..

— Прошу не обзывать.

— Вот чудак!

— Опять же, не чудак, а человек.

Так они пререкались до тех пор, пока у Бородина не задрожали руки, сжимаясь в кулаки, как в детстве. Хотелось, очень хотелось двинуть в невозмутимое лицо Сайкина, но сдержался, сразу стал равнодушным, словно никакого разговора и не было.