Юрий Смолич - Рассвет над морем Страница 3

Высоко поднимется чайка — рыбак ожидает ненастья.

Чайки садятся на воду — будет на море погода.

Чайки у мола не летали высоко и не падали камнем вниз. Они спокойно садились на волну, трепыхая крыльями, перелетали с места на место. Ерунда! Чайки гонялись за глупой верховодкой-хамсой. Скумбрия и кефаль уже прошли.

Сашко Птаха любил птиц. Но особое пристрастие питал он к веселым и нежным голубям. И был Сашко первейшим голубятником среди всех голубятников от Ланжерона до Люстдорфа. Турман Сашка Малютка на состязаниях в Аркадии взял первый приз. За турмана теперь давали двадцать пять австрийских крон. Но Сашко не продавал голубей. Разве продаются за деньги нежные друзья? Сашко давал согласие только на обмен: за турмана Малютку — горлинку Быструю. Из горлинки Быстрой Сашко, безусловно, сделал бы чемпиона всей Одессы, не устояли бы ни молдаванские, ни пересыпчанские и даже дофиновские голуби!..

Но надо было спешить, и, снова сделав попытку нахмуриться, Сашко отвернулся от моря.

Теперь перед ним был город.

Вверху, на круче, возвышались фантастические башни и сверкали оконные фонари роскошных дач Французского бульвара; там жили, не ведая горя, наследники Маразли и Анатр. Их фамильные особняки утопали в густых, чуть прихваченных золотом осени парках, изобилующих заморскими растениями, и даже в такой ранний час оттуда долетали рулады голосов и аккорды роялей: самые младшие отпрыски одесских тузов и шишек брали утренние уроки музыки. Довольством, покоем и весельем дышал Французский бульвар — вотчина одесской аристократии.

Внизу, под кручей, на юру, жались к морю землянки-мазанки рыбаков и портовых грузчиков.

Курень Птахи ничем не отличался от прочих рыбачьих мазанок. Сложенный из ракушечника, крытый толем и старой жестью, он был о двух оконцах, каждое величиной с корабельный иллюминатор, с низкими дверками, сделанными из ящиков из-под мессинских апельсинов. Украшали мазанку только крученые паничи, обвивавшие переднюю стену. Все лето курень красовался в ярком розовом, голубом и лиловом — цветении крученых паничей. Но была осень — крученые паничи уже отцвели, и широкие листья их почернели на высохших стеблях. Теперь, под кружевом сухих плетей, мазанка обнажила свои рыжие, некрашеные стены. Убогая рыбачья снасть понуро свисала с кольев вокруг «веранды». «Веранда» — старый, ржавый парус на четырех кольях, тоже оплетенных паничами и хмелем, — была гордостью Сашка. Сашко сам соорудил ее и собственноручно обсадил цветами, чтобы порадовать отца и мать. Но сейчас, осенью, и веранда отслужила свое и являла зрелище грустное и неуютное.

Впрочем, Сашко и не смотрел на веранду. Он озабоченно поглядывал на крышу: там, на чердаке, превращенном в голубятню, жили его голуби двенадцать пар и чемпион Малютка. Сашко только что засыпал птицам корм на целый день, а вечером, как всегда, надо было бы погонять голубей, чтоб не жирели. Только вернется ли Сашко до вечера? Не придется ли, упаси боже, нарушить строгий голубиный режим? Ведь нарушение режима, безусловно, может отразиться на летных качествах Малютки.

Но надо было спешить, и Сашко быстрым шагом направился к куреню.

В курень он не зашел. Напротив, взял старое весло и припер им низенькие двери. Это должно было означать, что хозяев дома нет, хата заперта и недобрым людям вход воспрещается, — ключи и замки не были в почете на рыбацком берегу. Сашко обошел курень, пробрался сквозь заросли сухой полыни и очутился под самой кручей. Тут, почти у самой земли, в небольшой пещерке, прикрытой куском фанеры и присыпанной сверху глиной, был у Сашкá тайничок. Сашко отодвинул фанеру и вынул из тайника ящичек с подставкой для ноги наверху и двумя щетками и набором баночек гуталина внутри. Ящик был на ремне, и Сашко легко закинул его за плечо. Затем он аккуратно закрыл и засыпал глиной пещерку и, прячась за кустами полыни, двинулся вдоль кручи к тропинке, ведущей в Александровский парк. Свою причастность к вольной корпорации чистильщиков обуви Сашко вынужден был тщательно скрывать.

Дело в том, что отец Сашкá, старик Птаха Петро Васильевич рыбак «в сезон» и грузчик Карантинной гавани в «не сезон» — категорически запрещал сыну добывать деньги чисткой сапог. Вольный рыбак и независимый грузчик, Петро Васильевич Птаха жестоко презирал сию жалкую профессию панских холуев, пресмыкающихся перед лодырями с Дерибасовской. Сказать по правде, Сашко и сам недолюбливал это занятие подростков, — подозрение в малолетстве было нестерпимо для его шестнадцатилетнего юношеского самолюбия. И он прибегал к щеткам и гуталину только в тех случаях, когда не было уже никакого другого способа раздобыть денег на корм голубям.

Но что могло быть лучшей конспирацией для подпольного связного, чем личина чистильщика сапог?

Молодой пересыпский слесарь с завода Гена Коля Столяров, в группе которого Сашко начал свою деятельность в качестве связного, так и сказал Сашко о Союзе рабочей молодежи, бывшем Молодежном революционном интернационале — «Моревинте»:

— Мы теперь комсомол, то есть Коммунистический союз молодежи — организация юных большевиков. Большевистская партия сейчас в подполье. Значит, в подполье и мы. Каждый из нас должен иметь два лица: легальное и нелегальное. Легально — ты Сашко Птаха, сын рыбака с Ланжерона. Нелегально — ты беспризорный, чистильщик сапог. Ты будешь связным между подпольщиками-большевиками. Это, Сашко, очень почетный пост и очень ответственная работа. Мы можем доверить ее только особо надежным товарищам. Тебе, Сашко, подполье доверяет и надеется, что ты оправдаешь это большевистское доверие. Задания будешь получать только от меня лично, начальник комсомольской группы связи — я.

Что Сашко мог против этого возразить?

Разве мог он сказать о запрете отца и о своем отвращении к унизительной, ребячьей профессии?

Тем более что Коля Столяров прибавил:

— Партийные поручения по подпольной связи выполнял в свое время и Ленин.

С этого и началась деятельность рыбацкого сына Сашка Птахи в большевистском подполье — в роли юного чистильщика сапог.

Сегодня Сашко должен был выйти на Николаевский бульвар и расположиться возле памятника дюку Ришелье, у самой лестницы, спускающейся в порт. Задание Сашку было такое. Он должен сидеть и чистить ботинки каждому, кто поставит ногу на подставку его ящика. Но среди других ногу поставит и человек, который, говоря вообще о чем вздумается, между прочим скажет: «А где сейчас можно выпить хорошего кофе?» Сашко, услышав это, должен на всякий случай произнести контрольный отзыв: «Где уж теперь хороший кофе! Турки теперь кофе пьют!» На это неизвестный должен ответить: «А все-таки? Неужто нигде нельзя кофе напиться?» Тогда Сашко может быть уверен, что это именно тот, кого он поджидает. И должен спокойно сказать: «Зайдите в кафе Фанкони на Екатерининской. Вон, за углом…» На этом функции Сашка-связного будут исчерпаны. Он может идти домой, к своим голубям, с чувством выполненного долга. Может идти и размышлять о том — все ли у вновь прибывшего в Одессу подпольщика и дальше пойдет счастливо? Потому что Сашку было известно, что он — только «вторая линия связи»: кафе Фанкони — это совсем еще не явка, в кафе Фанкони прибывший подпольщик найдет только связного «первой линии связи», который уже и скажет адрес настоящей явки.

Сашко вышел на дорожку и, насвистывая «Ночка темна, я боюся, проводи меня, Маруся», направился к Александровскому парку.

И тут произошла катастрофа.

Из Александровского парка прямо на Сашка, так что они непременно должны были столкнуться на узкой дорожке, шел не кто иной, как его собственный отец, старый Птаха Петро Васильевич. У Сашка даже ноги онемели. О том, что отец должен был об эту пору быть в море на утренней тоне, а совсем не на берегу, Сашко уже и не подумал, — удивляться было некогда. Сашко думал только об одном. Ведь он шел с запретным ящиком чистильщика за спиной. Отец увидит ящик, выхватит и разобьет в сердцах. Как же тогда Сашко выполнит подпольное задание? Куда теперь скрыться или хотя бы спрятать ящик?

Но и прятаться и прятать ящик было поздно: отец был в тридцати шагах и уже, безусловно, заметил и ящик и Сашка.

Как вывернуться? Взмолиться, что необходим корм голубям, а у Сашка нет ни копейки в кармане?

Хорошо, если отец в дурном настроении — и дело обойдется ремнем! А если он настроен добродушно, вынет из кармана немецкую марку и подарит голубям на корм, а ящик все-таки отнимет и разобьет?

Признаться? Сказать прямо, что снаряжение чистильщика необходимо для выполнения совсем другого, тайного дела?

«Какого такого тайного дела?» — спросит отец.

Нет. О своей подпольной работе Сашко не имел права сказать никому — даже отцу родному! Таков незыблемый закон конспирации и партийной дисциплины. Сашко не признался ни отцу, ни матери даже в том, что вступил в комсомол: еще, чего доброго, станут сердиться или запрещать!