Виктор Баныкин - Андрей Снежков учится жить. Страница 30

— А ты меня обманываешь, — недоверчиво сказал мальчишка.

Маша обняла Алешу и прижала его к себе.

— Глупенький, зачем же я тебя стану обманывать? — негромко сказала она, и ей захотелось поцеловать Алешу, такой он был хороший и славный со своей детской искренностью и простотой. Но Маша почему-то не посмела, она лишь ласково провела ладонью по щеке мальчика.

— Ты меня любишь? — спросил Алеша и посмотрел Маше в глаза.

— Люблю.

— И я тебя тоже. Давай друг другу будем только правду говорить. А то большие всегда маленьких обманывают. Ладно?

— Согласна, Алеша, — серьезно сказала Маша.

— Давай руку, — потребовал Алеша.

К утру поднялся низовой ветерок, и на реке появились первые пятна ряби. Снизу шел буксир с нефтянками и тяжело хлопал по воде плицами колес.

Дмитрия Потапыча и Егора начала пробирать дрожь, и они вытащили бредень на берег. Егор надевал рубашку и прыгал с ноги на ногу по вязкому песку.

— К-ком-му др-рож-жей, дешево пр-ро-одаю! — озорно кричал он, и длинные волосы рассыпались у него по широкому лбу.

Маша и Алеша натаскали кучу валежника, зажгли костер.

— Пудика два поймали на первый случай, — сказал Дмитрий Потапыч, раскуривая трубку и застегивая на все пуговицы пиджак. — Я так думаю: пудов тридцать до конца навигации выловим и в подарок защитникам нашим сдадим... Правильно говорю, Егор? — повернулся он к подошедшему внуку.

— Наловим, дедушка, не сомневайся, — кивнул головой Егор и протянул к огню посиневшие руки.

Меркли веселые огоньки бакенов. Над мутной в тумане и белых барашках Волгой носились беспокойные острокрылые чайки. Пенные волны лизали прибрежный песок, намывали гальку.

На правом берегу молчаливо высились сизые от непогоды горы с высокими мрачными соснами на хребтах, в вершинах которых путались облака.

Свернувшись клубочком, спал Алеша. Голову он доверчиво положил к Маше на колени. А Маше спать не хотелось, ей было хорошо, она как-то по-особенному, не как всегда, все воспринимала и чувствовала. И старик, и мальчишки, и Катерина с мужем, и все другие люди казались ей гораздо лучше, чем они представлялись ей раньше.

Егор подложил в костер хворосту, и сникшее было пламя вновь быстро разгорелось по ветру.

— Расскажи, дедушка, что-нибудь о прошлом, — попросил он. — О бурлаке Мартьяне расскажи.

Дмитрий Потапыч спрятал в карман трубку, высвободил из-под воротника бороду и расправил ее по сторонам.

— Жизни в деде Мартьяне было много. До девяноста лет пресвободно себя чувствовал, — заговорил он. — А к концу дней своих задумываться начал, таять. Уставится в одну точку и часами сидит не шелохнется. «О чем, дедушка, думаешь?» — спросишь его, а он посмотрит на тебя, будто на пустое место, с неохотой проговорит: «Так, разное житейское». Раз утром — в сенокос это случилось — мы с родителем и брательником Захаром в луга собрались, а дед слезает с печки и говорит: «Ты, Митюшка, не ходи, на Молодецкий курган меня повезешь». Это мне, значит. Я у него любимым внуком был. Вижу, родителю неохота меня отпускать, да и сам знаю — не к сроку дед каприз выдумал. «Дедушка, — говорю, — может, повременим, опосля сенокоса на курган съездим?» А он: «Не перечь, касатик, вези!» И родителю: «Оставь его, Потап. Потерпи, скоро не буду вам помехой...» На Молодецкий курган дед еле взобрался. Проведу его шагов несколько, а он задыхается. «Погодь, — говорит, — отдышусь». — «Может, вернемся, — говорю, — трудно тебе, дедушка?!» — «Нет, — отвечает, — взберемся. Хочу в последний раз на просторы вольные взглянуть, с миром проститься». Привел его на курган. День выдался веселый. Глянул дед Мартьян вокруг — конца края нет матушке земле. И заплакал. «Не сладка была жизнь, — говорит, — а помирать не хочется». Всю обратную дорогу, пока плыли до Отрадного, дед молчал, думы тяжелые думал. Не вытерпел я, говорю: «Сказал бы мне, дедушка, свои мысли, может, тебе и полегчало бы». Дед поднял голову, пристально так на меня посмотрел, а потом отвечает: «Зелен ты еще, Митюшка, даром что чуть ли не с воротний столб вымахал. Не все мысли свои можно людям доверять. Который, может; и поймет, о чем ему скажешь, а которому, может, оттого и плохо случится». Когда вошли в избу, перекрестился он на образа и в передний угол лег на лавку. «Теперь, — говорит, — и помирать можно». А через день и взаправду помер.

Ветер разыгрывался. Дмитрий Потапыч надвинул на глаза выгоревший картуз с потресканным козырьком и спросил Егора:

— Согрелся? Ну, тогда поехали.

Алеша еще спал. Маша заглянула ему в лицо. Оно светилось какой-то особенной, сонной улыбкой. Только у детей бывает такая улыбка.

— Алешенька, — тихо сказала Маша, — проснись.

Мальчик широко открыл большие глаза, все еще чему-то улыбаясь, увидал костер, Машу, серое небо с голубыми бездонными колодцами и окончательно проснулся. Дрогнули и разомкнулись вишневые губы.

— Я не сплю. Я это просто так, — молвил он и поднял голову.

А Егор с Дмитрием Потапычем уже скатали разбросанный по песку бредень. На желтом крупитчатом песке отпечаталась причудливая кружевная вязь.

— Поплыли? — спросил Егор, когда на дно лодки возле бредня и корзинки с рыбой уселись Маша и брат.

С кормы помахал рукой Дмитрий Потапыч. Егор толкнул лодку и повис у нее на носу, болтая над мутной водой ногами.

Старик умело направлял лодку навстречу волне, стремящейся захлестнуть борта, и каждый раз увертливое суденышко взлетало на пенистые гребни, так и норовившие подмять лодку под себя.

— А здорово Волга расходилась! — прокричал Егор, сильно налегая на весла и упираясь широко расставленными ногами в копань.

— Шалит, — ответил старик. — Когда она разыграется, так не то еще бывает.

Егор ощущал в себе неудержимый прилив молодых, растущих сил, ему не страшна была разбушевавшаяся стихия, он знал, что одолеет ее, и от сознания этого ему было весело. Он далеко закидывал весла и подставлял разгоряченное лицо под холодные, освежающие брызги.

Первые минуты Маша сидела с закрытыми глазами, взявшись руками за края бортов. Когда лодка срывалась с гребня волны и падала вниз, у нее замирало сердце и ей казалось, что сейчас они провалятся на дно Волги. Но вдруг лодку подхватывала какая-то неведомая сила, и она будто на крыльях вырывалась на простор. Постепенно Маша привыкла к этим ежесекундным взлетам и падениям. Наконец она полуоткрыла глаза. Посмотрела на качающиеся вдали берега и улыбнулась солнцу, поборовшему тучи и на минуту заглянувшему на землю.

Когда-то в давние времена, думала Маша, в такую же вот непогоду, увязая в сыпучих песках и глине, шел по берегу, спотыкаясь от усталости, бурлак Мартьян, и жесткий лямочный хомут больно врезался в израненные плечи. Какие сокровенные мысли тревожили перед смертью старого бурлака? Не о смысле ли жизни задумывался он? Не тосковала ли его душа о правде, которая, придет время, одолеет зло на земле, как бы велико оно ни было?

Все ближе и ближе угрюмые громады гор. Черной щетиной стоял густой сосняк. Маше показалось, что кто-то притаился в его таинственном мраке и пристально смотрит неподвижными темными глазами, и ей сделалось жутко, у нее по спине пробежали мурашки.

Внезапно с самой высокой сосны сорвалась большая серая птица и, взмахивая огромными крыльями, полетела над рекой.

— Ястреб! — закричал Алеша и заглянул из-под руки на небо.

Ястреб летел медленно, свесив вниз голову, зорко высматривал добычу. Были видны белые подкрылья птицы.

Тише стал ветер и спокойнее волны, а у подножия дальней горы, спускавшейся прямо в Волгу, вода казалась гладкой, словно по ней только что прошелся утюг.

Берег был совсем рядом. Над окнами белого домика четко вырисовывался номер поста. По каменистой дороге в сторону Яблонового оврага лениво плелась лошадь. В телеге трясся мужик с длинной хворостиной в руке.

У мостика в лодке сидел, ссутулившись, Константин. Он ездил тушить бакены, вернулся недавно и теперь, отдыхая, поджидал на смену старика, чтобы отправиться в деревню.

— Папа, а мы рыбу ловили! — закричал Алеша, махая отцу фуражкой. — Мы ее дяде Паше на фронт пошлем!

Лодка пристала к берегу. Дмитрий Потапыч положил на колени кормовник и сказал Константину:

— Всем стадом ездили. Да погода разненастилась, мало наловили.

Константин промолчал. Он перегнулся через борт и, зачерпнув в пригоршню воды, стал пить.

XIII

Домой Маша вернулась уставшей, ей хотелось спать. Она умылась, но прежде чем лечь на кровать, взглянула в зеркало. Она очень подурнела. Лицо вытянулось, щеки опали, и на них уже не появлялись ямочки, даже когда она улыбалась. На лбу и висках проступали землистые пятна. Зато большие черные глаза с золотистыми искорками стали еще приметнее.

«Катя сказала, что перед родами со всеми так бывает, а потом пройдет...» — утешила себя Маша, укладываясь спать.

По крыше шумел, все усиливаясь, дождь. Было приятно лежать в мягкой чистой постели, и волнение постепенно улеглось.