Виктор Баныкин - Андрей Снежков учится жить. Страница 31

«Получил Павлуша мое письмо или нет? — рассуждала Маша. — Пожалуй, нет. Девять дней прошло, как я послала ответ. А он-то, должно быть, с таким нетерпением ждет!»

Она улыбнулась. Отяжелевшие веки закрыли глаза, и ей показалось, что она снова плывет в лодке по зыбким волнам, которые так укачивают, что хочется спать...

...В контору Маша пришла ровно в девять. Она торопилась, чтобы не опоздать, и запыхалась. Лицо у нее горело, над верхней губой и на подбородке проступили капельки пота.

Маша украдкой взглянула в угол и увидела склонившуюся над бумагами лысину. Бухгалтер поднял голову и кашлянул в кулак. Потом снял очки и, тут же опять оседлав ими нос, встал из-за стола.

— Мария Григорьевна, — сказал он, обращаясь к Маше, и как-то неестественно сжал сухие костлявые руки.

«Неужели замечание сделает? — пронеслось у нее в голове. — И почему «Григорьевна»? Он всегда меня только по имени звал».

И так ненавистен был сейчас Маше этот человек, что она не попыталась скрывать своего чувства к нему, когда их взгляды встретились.

— Я должен выразить вам, Мария Григорьевна, — продолжал бухгалтер, — свое крайнее... — он остановился, подыскивая нужное слово, и пожевал губами, — свое глубокое соболезнование в постигшем вас горе.

— Не понимаю вас, Борис Львович, — в недоумении пожала плечами Маша.

В комнате вдруг наступила напряженная тишина, и мерное постукивание ходиков, обычно неслышное, теперь стало угрожающе громким.

— Разве вы не слышали последних известий по радио? — растерянно спросил бухгалтер и, не дождавшись ответа, повернулся к окну.

Дрожащей рукой он долго не мог попасть в карман, потом вытащил из него помятый платок и поднес к лицу.

— Голубушка, — прошептал он.

В глазах у Маши помутился свет, она схватилась рукой за спинку стула и мешковато опустилась на сиденье.

Под утро Константин разбудил жену.

— Ну, ты и спишь, — вполголоса сказал он, ощущая неприятную сухость во рту. — Мне сейчас такое приснилось... будто наш дом сожгли.

Моргая сонными глазами, Катерина посмотрела в измятое и бледное лицо мужа. Впервые за всю их совместную жизнь Константин показался ей некрасивым и чужим.

— Чего ты уставилась на меня? — спросил Константин. — Ох, я и напугался. Строил, думаю, строил, а немцы взяли сожгли.

— Какие немцы?

— Будто фашист в Отрадное пришел. Стою будто я на берегу, а из деревни баба бежит. «Дом твой, — кричит, — немцы подожгли. Они всю деревню хотят спалить!»

— С ума ты спятил! — сказала Катерина.

Константин лег на спину и, закинув за голову руки, уставился в потолок. Через час Катерина встала и ушла доить корову, а он все еще беспокойно ворочался, кутался в одеяло. Наконец он задремал и проспал до самого завтрака.

Ел Константин мало и через силу. Как только Катерина стала убирать со стола посуду, Константин сказал:

— Пойду посмотрю, что там плотники делают.

Когда он пришел на постройку, плотников возле дома не было.

— Бездельники, — сердито проворчал он. — Велел вчера крышу крыть, а они и одной доски не прибили.

Константин поднялся по ступенькам в дом. На усыпанном стружками полу сидели плотники. Перед стариками стояла бутылка с водкой и глиняная чаплашка.

— Жизнь, она штука серьезная, — философствовал беззубый Маркелыч, не замечая остановившегося на пороге Константина. — На вид так себе, — неприметный был человек, а, гляди, силу какую жизнь в него вдохнула. И нет его больше среди нас, а славу о себе вечную оставил... Наливай, Федосеич. Воздадим должную славу герою и иже с ним. Как это царь Давид сказал?

Маркелыч потрогал опухший багровый нос и, воздев вверх руку, торжественно начал:

— Славлю тебя всем сердцем моим...

Константин кашлянул. Маркелыч замолчал и повернул к двери голову. Другой плотник, старик Петров, протянул было руку за бутылкой, чтобы убрать ее, но не тронул и только вздохнул.

— Что же это вы, старики? — укоризненно спросил Константин. — Опять пьете?

Маркелыч поднял наполненную водкой чаплашку и протянул ее Константину.

— Помяни брата Павла, царствие ему небесное, — сказал старик, отводя в сторону тоскующий взгляд.

— Брата? — испуганно вскрикнул Константин, отступая назад. — Павла... убили?

Но ему никто не ответил.

— От Сергея тоже второй месяц писем нет, — вдруг глухо и подавленно сказал Маркелыч и сжал в кулаке бороду.

Константин непонимающе посмотрел на плотников и, подняв руку, стукнул чаплашкой о подоконник. Он старательно вытер о штанину облитые водкой пальцы и направился к выходу.

На крыльце Константин постоял, потеребил жидкую бороду.

— Вот тебе какая штука, — растерянно пробормотал он и стал медленно спускаться вниз.

Кончилась околица, а Константин все продолжал идти дальше по укатанной дороге, тянувшейся вдоль правого склона горы, снизу заросшего густым кустарником.

И чем больше он думал о брате, о войне, которая напоминала ему о себе все чаще И чаще, тем сильнее его начинало охватывать какое-то непонятное беспокойство. В голове у Константина беспорядочно возникали разные мысли, воспоминания. Он то принимался думать о наступающей осени и недостроенном еще доме, то почему-то вспоминал сестру бурового мастера Хохлова, которую он привез на лодке из Морквашей.

Константин так был занят своими размышлениями, что совсем не заметил, как он далеко ушел от деревни.

Навстречу приближалась лошадь, запряженная в двухколесную бричку. Она шла шагом, мерно помахивая головой, а сидевший в бричке мужик в пропыленных сапогах совсем, видимо, не собирался ее торопить.

Ленивое постукивание лошадиных копыт о землю и тарахтение ошинованных колес вывели Константина из задумчивости, и он поднял голову. В бричке сидел секретарь партийной организации колхоза Василий Зиновьевич.

«Вот еще... повстречался», — сказал про себя Константин и хотел было свернуть с дороги в кустарник, но Василий Зиновьевич его окликнул. Константин поморщился и остановился.

Лет десять назад Василий Зиновьевич работал старшиной бакенщиков. Однажды в дождливую и ветреную сентябрьскую ночь на посту Константина потух один фонарь, и он этого не заметил.

Строгий и требовательный к себе и людям, Василий Зиновьевич в ту ночь проверял бакены и обнаружил погасший фонарь. Он зажег его, приплыл на пост и спокойно сказал Константину:

— Я за тебя фонари зажигать больше не буду. Ты это учти.

А через несколько дней приказом по участку пути Константину был объявлен выговор. С тех пор Константин невзлюбил Василия Зиновьевича и всегда сторонился его.

Лошадь встала. Секретарь вылез из брички и пожал Константину руку.

— Куда это ты? — спросил Василий Зиновьевич, доставая из кармана брюк кисет с табаком.

— Да так... — замялся Константин и, не договорив, махнул рукой.

— Понимаю, — сказал Василий Зиновьевич и принялся старательно скручивать цигарку.

Наступившее молчание было неприятно Константину, ему показалось, что секретарь, занявшись папироской, о нем совсем забыл. Но вот Василий Зиновьевич закурил и, внимательно рассматривая покрывшийся пеплом кончик цигарки, неторопливо и глуховато сказал:

— Я нынче все утро только об этом и думаю. В поле поехал, а сам все об этом.

Он помолчал, плотно сжав тонкие губы и сощурив глаза.

— Да-а... Закрою глаза и вижу: обгоревший танк накренился набок, вокруг немцы валяются, а немного подальше еще четыре подбитые машины с фашистской свастикой.

Секретарь опять помолчал.

— Завхоз наш встретил меня в поле, говорит: «Пашка-то Фомичев, а? Кто бы мог подумать?» А я не удивляюсь. Советская власть на ноги поставила. Она парня вскормила.

Василий Зиновьевич бросил на землю окурок и, пристально посмотрев в лицо Константину, сел в бричку.

— Присаживайся, подвезу до дому...

— Спасибо, я пешком пройдусь, — сказал Константин и свернул на узкую тропинку, скрывавшуюся в кустарнике.

Он шел, сам не зная куда. Он не переставал думать о том, что смерть Павла это не какой-нибудь несчастный случай. Нет! Брат погиб на войне, он сражался с врагом, который хочет хозяйничать всюду на русской земле и даже вот здесь, на Волге!

«За народ головушку сложил. А я вот тут... дом себе строю», — Константин неожиданно почувствовал, как у него при этой мысли похолодели плечи и где-то глубоко внутри появилась тупая, сосущая боль.

Он остановился и, прижимая к левому боку ладонь, устало огляделся вокруг.

Начавшийся с раннего утра ветер срывал с деревьев листву и то кидал ее охапками на землю, то подбрасывал в синеющую вышину и багряно-золотыми тучами нес над лесом, над Волгой...

Константин стоял на тропинке, усыпанной светлыми листьями. Теперь даже в глухую темную ночь не заплутаешься в сентябрьском лесу.

А ветер все шумел и шумел, и листья все падали и падали, застилая землю причудливыми коврами.

И этот тревожно-шумливый листопад усиливал тоску и смятение, все больше и больше охватывающие душу Константина.