Георгий Березко - Необыкновенные москвичи Страница 31

Глеб повел плечами и молча опустился на пол — подчиниться ему всегда было легче, чем настоять на своем.

— Тут нет ничего обидного, Глеб, — сказала Даша. — Я понимаю: тебе неприятно слушать. Но нельзя же пассивно ждать...

И она вновь повернулась к Белозерову, казалось, она вознамерилась не просить, а требовать: нежное лицо ее выглядело немного надутым от строгой решимости.

— Товарищ депутат, это жутко неправильно, это несправедливо, — начала она. — И если с Глебом Головановым — вот он здесь сидит, — если с ним поступят, как он говорит, мы все придем в суд, всем классом. Голованов наш бывший соученик, и мы его хорошо знаем.

Белозеров обеспокоенно поглядел на девушку — только сейчас он вспомнил, что дома на столе лежат его предсмертные письма, партбилет, ордена, и он испугался при мысли, что он еще жив. Если он этой же ночью не приведет в исполнение приговора себе, он должен будет вернуться домой и все со стола убрать. «Но к чему, зачем? — спрашивал он себя. — Чтобы завтра ночью опять все выложить на тот же стол? Нет, дело надо было кончить без этой унизительной суеты, сегодня же, до рассвета».

Белозеров посмотрел на часы на стене — стрелки подходили к двум ночи, в его распоряжении, стало быть, имелось еще пять-шесть часов. И странно, это показалось ему сейчас довольно большим сроком: он мог позволить себе посидеть еще немного здесь — он устал, очень устал! А затем... В конце концов, не так уж важно, где именно прогремит его выстрел, здесь или в другом месте. И у него родилась новая идея: он мог с первым утренним поездом отправиться куда-нибудь за город и сойти ну хотя бы на станции Отдых или на станции Белые Столбы, там есть хороший старый лес. И там ему, наверно, никто не помешал бы... Все таким образом решилось, и Белозеров почувствовал облегчение: у него оставалась еще масса времени — пять-шесть часов.

— Я не считаю, что Глеба надо полностью оправдать, — дошел до него голос нарядной девушки. — Учился Глеб жутко, на одни двойки. Правда, у него не было условий. Он сирота, ему помогали родственники. Только по литературе у него были иногда пятерки. И его исключили из девятого класса, — этого следовало ожидать. Он был еще жутко упрямый и не поддавался никаким уговорам. И сочинял на учителей стихи — довольно остроумные, между прочим.

— Окончить школу Голованов должен был во всяком случае, — перебил Дашу Виктор. — Среднее образование должен иметь каждый, даже если он Гомер.

— Почему Гомер? — Она удивилась.

— Если Голованов не Гомер, тем более ему надо было учиться.

— Не остри, пожалуйста, вопрос слишком серьезный, — сказала Даша. — У Глеба есть призвание; у тебя одно призвание, у него другое.

— Что, однако, не мешало мне посещать все уроки, даже уроки пения, хотя, ты знаешь, я не Шаляпин и даже не Вертинский.

— Не понимаю, почему тебе все время хочется острить, — холодно сказала Даша.

— Но я действительно не Вертинский... А уж если Голованов бросил учиться, ему надо было пойти работать, как все, — сказал Виктор.

— Но он работал. Как ты не понимаешь!.. Стихи — это тоже работа. Ты что, согласен с тем, что Глеб тунеядец? — Даша покраснела от волнения и приложила к щеке ладонь. — Прости, Глеб, что мы при тебе...

— Я этого не говорил, — сухо поправил Виктор. — Давай уж будем точными. Я сказал только, что Голованов во многом сам виноват.

И вновь раздался голос самого Голованова:

— Ладно, ребята, хватит. Пусть я буду неисправимый, пусть думают обо мне, что хотят...

— Что ты выдумываешь! — воскликнула Даша. — Несешь несусветную чушь. — Она все как бы остужала ладонью свои горящие щеки. — Простите, товарищ депутат, он просто изнервничался.

— Это не чушь. Возможно, я действительно тунеядец! Я и сам часто так думаю, — сказал Глеб.

— Ну вот, пожалуйста, — обиженно закричал Корабельников. — Да ты в своем уме?

Белозеров слушал, находясь словно бы на одинокой высоте, с которой все внизу представляется маленьким, игрушечным. И совсем детскими и легко устранимыми казались ему заботы и несогласия этих зеленых юнцов. Он уже не злился на них, ему лишь хотелось, чтобы они не тревожили его и замолчали. «Все у вас обойдется... — хотелось ему сказать. — Все будет ладно». Он прислонился спиной к стене, закрыл глаза и — как ни удивительно! — задремал вдруг: усталость осилила его. Будто теплая мгла окутала Белозерова, и в ней, заглушая красивый, певучий голос девушки, зазвучали другие голоса:

«Здравия желаю, товарищ майор!» — приветствовал его комбат-три Орлов, старший лейтенант, а ныне таксист.

«Покидаете нашу красавицу Москву», — послышался тенорок старичка парикмахера.

«Спартак» не в авторитете...» — надрывался паренек из телефонной будки.

«...нет такой вычислительной машины, чтобы точный подсчет могла сделать, — опять задребезжал старичок парикмахер. — До самой Волги во всех населенных пунктах памятнички стоят, ветшают от времени».

И еще какие-то лица, увиденные сегодня; бледный молодой человек с площади Маяковского, горбатенькая старушка, встреченная на лестнице, пронеслись перед Белозеровым... Это длилось всего несколько секунд, и он очнулся и открыл глаза как раз в тот момент, когда Даша спросила:

— Вы слышите меня, товарищ депутат?

— Да, да... Давайте говорите, — спохватился Белозеров:

— Я говорю, что дело может жутко кончиться, — сказала Даша. — Глебу никто не верит, и он сам ничего не в состоянии доказать, к тому же у него ужасный характер.

Белозеров с укоризной пригляделся к молоденькой красавице, сидевшей перед ним, — крупной, разряженной, как невеста, с атласной лентой в волосах, в дорогом платье без рукавов, открывавшем ее полноватые у плеч руки; потом перевел взгляд на ее кавалеров, на одного паренька, на другого... Эти ребята нравились ему меньше, гораздо меньше, чем те, другие юнцы, что полегли до своего срока. Но этим предстояло еще долго жить: мастерить мудреные вещи, спорить ночами напролет, пить винцо, поступать в университет, влюбляться, — словом, жить! А другие — самые лучшие, самые смелые — даже не пригубили от сладости жизни, чтобы эти — выходило так, — чтобы эти могли вволю, досыта насладиться ею...

И Белозеров с неодобрением отвел глаза и отвернулся.

— Вы чего же добиваетесь, ребята? — спросил он. — Все вам мало, все вы требуете.

— Простите, но я не могу согласиться с вами, — сказала Даша. — Мы должны требовать. В это дело надо срочно вмешаться.

— Вот как — срочно? — сказал Белозеров.

— Да, или будет слишком поздно. Глеб дал понять, что если его не оставят в покое... — Даша запнулась. — Он намекнул нам...

— Замолчи, пожалуйста, — умоляюще проговорил Глеб.

— Нет уж, я все скажу, — кинула ему Даша. — Он намекнул, что покончит с собой.

Белозеров, словно бы не расслышав, вперил в нее тяжелый взгляд.

— Он объявил, что, если его осудят и вышлют, он бросится под поезд метро, — громко сказала Даша.

— Что, что?..

Белозеров секунду-другую соображал, потом проговорил:

— Сукин он сын!

— О!.. — Даша растерялась. — Что вы?

Оттолкнувшись от стены, Белозеров сел прямо.

— Кто здесь твой Глеб? — спросил он.

— Это я... — отозвался Голованов и потянулся к ящику за сигаретами.

— Подлец! — сказал Белозеров. — Какой же ты подлец! Да ты знаешь, какие ребята за тебя!.. — загремел он. — Какие геройские ребята!.. Ах ты паршивец!.. Ты им в подметки!.. Ах, паршивец!

Глеб вскочил с пола; его худые пальцы мяли недокуренную сигарету.

— Вы... Делайте со мной, что хотите... но так... — выкрикивал он. — Кто вам дал право — так?!

— Кто мне дал?! Да попадись ты мне на фронте, я бы тебя в трибунал!.. — Эхо белозеровского баса раскатывалось и гудело в пустом подвале. — Собственной рукой тебя...

Белозеров тоже поднялся с ящика и стоял, слегка разведя руки, точно готовый броситься в драку.

Всем своим сердцем он затосковал в эту минуту о справедливости, о той высшей, математической справедливости, которая за доблесть и добро отмеривает — грамм за грамм — добро и счастье.

— Застрелил бы сукина сына, — взревел он, — как подлого труса!..

Но вдруг он оборвал себя и притих, так же внезапно, как распалился; постояв, точно в недоумении, он смятенно ухмыльнулся: ему-то, Белозерову, именно ему и не след возмущаться этим мальчишкой и так честить его.

— Чтоб тебе!.. — бормотнул он. — Дурак ты — дурак и есть.

У него самого были, несомненно, более основательные резоны проделать над собой то же, что задумал этот — как его? — Голованов. И уж во всяком случае то, что казалось единственно спасительным для него, Белозерова, было совершенно непозволительно этому салажонку.

«Жить еще не начал, щенок, а туда же — под поезд метро», — подумал Белозеров.