Георгий Березко - Необыкновенные москвичи Страница 32

Он махнул рукой и опять сел.

— С чего ж это ты заскучал? — спросил он другим тоном, с хмурой усмешкой. — А, Голованов? Тебе сколько лет, между прочим?

— В декабре... седьмого декабря будет девятнадцать. Но прежде я бы попросил вас... А впрочем, не важно. Вот вы только что оскорбили меня... А мне, знаете, все равно, что вы думаете обо мне.

Глеб принялся раскуривать сигарету, это продолжалось довольно долго, — спички ломались в его вздрагивающих пальцах.

— А поэтому вы и не можете меня оскорбить, как ни старайтесь, — сказал он, окутавшись дымом. — Меня и не так оскорбляли — и никакого впечатления.

— Что же? Тебе уже жить надоело? — Белозеров оставил его речь без внимания. — Скоро в армию пойдешь, там тебе придадут оптимизма.

— Меня не взяли в армию, у меня отсрочка. Я неважный кадр для армии.

Глеб взглянул на Дашу, точно добавляя: «Видишь, как со мной разговаривают».

— Так, ясно! — сказал Белозеров. — Ну и что ж такое с тобой стряслось?

— Вам ведь рассказали, ничем дополнить не могу, — ответил Глеб.

И тут опять послышался певучий голос Даши:

— Он, в сущности, вне общества. Вы понимаете, товарищ депутат?!

Белозеров подождал объяснения, и она сказала:

— Глеба хотят судить, я вам уже говорила. Соседи все против него, они его буквально ловят. Свет у него перерезали. Жуткое положение.

— Так, ясно! — твердо сказал Белозеров и повернулся к Голованову. — Что украл, где? Говори! Или фарцуешь, шмотками интересуешься? Ну, что молчишь — бизнесмен?!

Глеб переступил с ноги на ногу, затянулся сигаретой.

— Валяйте! — сказал он. — Это я тоже слышал.

И Даша упавшим голосом тоскливо проговорила:

— Но он не вор, что вы? Какой он бизнесмен — что вы?!

Из-за стола, поправляя на носу очки, вышел Виктор.

— Голованов ничего не крал, товарищ депутат! В этом вы можете быть уверены, — отчетливо, как бы отбрасывая каждое слово, сказал он. — Я лично во многом не согласен с Головановым, но он не вор.

— Он не вор, — как эхо, повторил Корабельников. — Неправда, что он вор.

— Чего же он? — Белозеров озадаченно поглядел на парией. — Чего он тогда психует?

— Он? Я же говорила... Простите, вы, может быть, не расслышали? — сказала Даша. — Глеб сам отчасти виноват, но его можно понять. Он бравирует. Ты не обижайся, Глеб.

— А я не обижаюсь, — Голованов глубоко затянулся, — меня невозможно обидеть. И это даже интересно: человек, которого невозможно обидеть!..

— Ну вот, видите, какой он! Но я знаю: Глеб Голованов поэт, — сказала Даша. — Мы все в школе были убеждены: он поэт по призванию. Еще в младших классах он писал стихи — и каждый день новые, и он всегда бормотал стихи, он помнит их уйму. Я, конечно, могу ошибиться, хорошие у него стихи или плохие, но мне они нравились. Глеб даже печатался уже, один раз в «Комсомолке» и еще где-то.

— В «Известиях» было его стихотворение, — вставил Корабельников, в котором заговорило чувство школьной солидарности.

— Да, и в «Известиях», — подтвердила Даша. — Это было, когда он еще учился.

— В «Комсомолке» два раза меня печатали, — тихо сказал Глеб.

Он отступил к стене в углу и стоял там в тени — длинный, угловатый, темный, — выражение его лица было невозможно рассмотреть.

— Вы понимаете теперь, почему мы требуем, — сказала Даша. — И совсем не потому, что Глеб наш товарищ, то есть и поэтому, конечно. А если какие-то его стихи кому-то не нравятся — это не значит, что Глеба надо высылать. Вы согласны, товарищ депутат?

Белозеров заворочался на ящике.

— Голову мне морочите, — не сразу заговорил он. — Постойте-ка, давайте разберемся. — Он всей пятерней отвел со лба рассыпавшиеся волосы. — За стихи, что ли, вашего Глеба судить собираются? Ересь, не бывает так.

— Да нет, не за стихи, а за то, что он нигде давно не работает, я же говорила...

— Всем полагается работать, — сказал Белозеров.

— То есть он работает, но над стихами. Вы понимаете, что это тоже работа. — Даша бросила взгляд в сторону Виктора. — И жутко трудная.

— Работа? — с сомнением повторил Белозеров и тоже посмотрел на Виктора: было в этом узкоплечем мальчике в очках, в аккуратной рубашечке нечто такое, что заставляло к нему прислушиваться.

— В определенном смысле стихи, конечно, работа, — сказал Виктор. — Но в данном случае мы говорим о другой работе. И тут с Головановым я не согласен. Лично для себя я решаю вопрос просто: я после школы иду работать в точном смысле, вернее, даже уезжаю.

— А работа над стихами — это не в точном смысле? — Даша словно бы ужаснулась. — Я удивляюсь...

— Ты отлично понимаешь, о чем я говорю. — Когда Виктор поворачивался, очки его переставали блестеть, и за стеклами открывались остренькие глазки. — Не будем спорить о словах, я говорю о работе, общественная полезность которой не вызывает сомнений. Ты понимаешь: не вызывает сомнений... Ясно одно: Голованову надо помочь, а не судить его. И в первую очередь надо подыскать ему работу — по силам. А он должен взяться за нее без дураков. И если бы вы, товарищ депутат, помогли в трудоустройстве Голованова, это было бы самое лучшее

Плоское сияние на очках Виктора снова закрыло его глазки.

— Слушаешь тебя, Витя, словно газету читаешь, — сказала Даша.

Виктор воздержался от продолжения спора: дискутировать о Голованове было уже поздно, надо было его спасать.

— Глебу давно пора устроиться как-нибудь, — с жаром поддержал Виктора Корабельников; он сразу оживился, когда для Голованова появилась благоприятная перспектива, и о нем, следовательно, можно было перестать беспокоиться. — На птичьем положении долго не протянешь. Посодействуйте, товарищ депутат!

— Д-да... Вот какие дела, ребята, — начал после паузы Белозеров; все взгляды были устремлены сейчас на него, и ему волей-неволей приходилось отвечать. — Конечно, работу подыскать можно.

Происходило что-то нелепое, и он сознавал эту нелепицу, эту дикую несообразность... Он, полумертвец, лишь по случайности не пустивший себе сегодня пулю в грудь, спустя какие-то час-полтора думал уже об устройстве судьбы человека, вовсе ему неизвестного и, скорее, даже неприятного. Но получилось так, что он вынужден был, пока он находился среди живых, заниматься их делами.

— Работу найти, конечно, нетрудно, — продолжал он, словно бы прислушиваясь; ему казалось, что это кто-то другой говорит за него. — Работу найти можно.

И Корабельников, успокоившись, принялся разливать по чашкам остатки вина.

— Да только... как на это смотрит сам Голованов? Хорошо бы его спросить... — сказал Белозеров. — Хочет он работать, будет работать?

— А что ему остается? Еще как будет! — поспешил ответить за Голованова Артур. — Давайте, братцы, разбирайте! И вы, товарищ депутат! — Он пододвинул чашку Белозерову.

Глеб вышел из угла, задавил в пепельнице окурок и взял свою чашку.

— А я работаю, — сказал он и повторил: — Я работаю.

— Сказка про белого бычка, — жестко сказал Виктор.

Глеб поднес чашку к губам, но не стал пить и опустил ее на стол.

— Долго ты будешь душу мотать? — плаксиво проговорил Корабельников: беспокойство за Голованова грозило никогда не кончиться. — Какого черта ты?.. Где ты работаешь, где?

— Я же просил: не надо обо мне... Вы не сердитесь, ребята! — Глеб потупился, можно было подумать, что он понял наконец свою вину перед товарищами.

Собственно, так оно и было: он чувствовал себя уродом среди красавцев, больным человеком среди здоровяков. И это чуть ли не вызывало у него желания просить о прощении. Он вовсе не был ни упрям, ни неразумен, но, как все безвольные люди, выглядел раздражающе неразумным потому именно, что не умел противиться своей и впрямь, как видно, больной страсти. И он мог показаться упрямым оттого только, что был беспомощным: как ни пытался он следовать благоразумным советам — а в них никогда не ощущалось недостатка, — ему в конце концов приходилось сознаваться в своем бессилии.

— Не везет еще мне чертовски, — сказал он и как-то брезгливо поморщился, — неправдоподобно не везет. Но я же ничего ни у кого не прошу. Ну и все, и кончим на этом.

Но тут вновь вступил в разговор Белозеров:

— У меня в полку тоже был поэт. Хороший был поэт, в нашей дивизионке печатался, солдаты его любили... Сатира ему замечательно удавалась, сатира и юмор. Можно сказать, везде поспевал: и воевать, и стихи писать. Курочкин по фамилии, а имени уже не помню, молодой такой, кудрявенький... — Белозеров поглядел на Голованова. — Тебя Глебом, что ли, звать?.. Так вот, ты эти глупые мысли из головы выбрось, слышишь меня? Выбрось и забудь. Тебе еще жить да жить... А временные затруднения, они и есть временные — ясно тебе, нет?

И опять Белозерову показалось, что это не он говорит, а кто-то другой учит уму-разуму заблуждающегося юнца. То есть, конечно, это был тоже он, но не теперешний, а он прежний — истинный Белозеров, командир гвардейского полка. И выходило, что беда, постигшая нынешнего Белозерова, не имела отношения к тому, что в его жизни было самым главным, — его службе; это главное во всей своей важности оставалось и после него, хотя сам он и уходил в бессрочное увольнение.