Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) Страница 32

В это время слушавший Кашин, переставляя локоть, попал рукой в семечки от дыни. Он вытер ее, ругаясь, об траву. Им слышно, как по кругу вдалеке проходят тяжелые шаги. Рассказчик продолжает:

– Я хотел с ней остаться один. Но кругом пазы раскрылись как щели, и мы не были вдвоем, потому что я вспомнил Григория. Мои руки его держали. Ногти доходили до ладоней. И если теперь ее бросить, то кто-нибудь ее найдет. Она ожидала сидя, вытянув ноги, не глядя, и ночью внизу она тоже молила и просила отпустить ее. Не брошу. Теперь она изменилась, она этого не хочет: «Если я останусь, меня рыбаки убьют». Хорошо, что я ее спрятал. Значит, надо ее оставить? Если не она, то кто-нибудь этого ждет. Нет, я не хотел делиться. Я взял ее за руки. А как только взял, так забыл зачем. Лицо дышит у моего, отворачивается, защищается, как будто повторяет, вспоминая, в угоду мне: «Пусть как сейчас, так и будет». Унесу, не выпущу из своих рук. Некуда. Вдруг она забилась и стала вырываться. Внизу по-прежнему тихо, и не понять, чего она забоялась. Она смотрит на меня похолодевши, как будто я почернел или у меня выросли зубы на вершок. Я и сам испугался и оглянулся назад, думая, что она там что-нибудь видит. Мне стало досадно на ее крик, и я сдержал ее, наложивши ей на рот руку: «Ты хочешь, чтоб сюда пришли – перестань реветь. Я тебя не оставлю». И я успокаивал ее ласковыми именами, гладил и не хотел уходить от нее. Я не видел после дня второго. И подумал, что надо ее убить. Но я стал еще больше ее ласкать, потому что девушка телом, лицом, мягкими волосами – такой не было. И чтоб кончить, я встал и пошел оттуда. Но когда я выпустил ее, она метнулась к двери, открыла и затопотала по ступенькам. Я побежал за ней, так как услышал голоса солдат, и она слышала мои шаги за спиной. Когда она вбежала в комнату, а я сбегал по лестнице, я узнал, что она убита, так как услышал выстрел. Я успел поднять ее уже с пола. Сквозь сатиновую кофточку пальцы входили в мягкое и теплое тело. Мы положили ее на дорожку, которая прикрывала широкую скамью. А потом мы заметили, что и та кровать, на которой лежал старик, была пустая. Григорий сказал: «А я, понимаешь, чищу оружие и надо же такой случай…» А Дмитрий спрашивает, завистливо улыбаясь: «И ты успел?» Мы к ней не подходили, так как она лежала тихо, и ушли на берег. Я прошел мимо нее, и мое беспокойство как рукой сняло. Вечером, после погрузки, мы, проголодавшись, поймали петуха – тот был черный петух, но негде было его сварить. Мы вспомнили, что на нашем дворе стояла каменная печка и котелок. Мы развели огонь. В избу никто не входил. Но как раз когда кончили варить к вечеру, я не утерпел. Меня взяло сомненье, что с Настей. Я испугался хитрости и обмана. Я подумал, что она жива. Я испугался, что ей больно, и подумал, что надо пристукнуть Григория, но сразу же забыл об этом. И пока они возились с огнем и с котлом и чистили, я отошел, я хотел убедиться, что она лежит все там же, улучил минуту, когда они нагнулись, и, зайдя за угол, пошел с задов через клетушки и наверх в сени. Дверь в избу открыта. Я ищу ее и вижу – ее нет. Я бросился под скамьи, под столы, думал, что она свалилась или отползла и лежит где-нибудь. Нигде. Значит, жива, и ей плохо. Я перестал о ней думать. Солдаты тащат овец на барки по улицам – парни по дворам, в темноте последние проводы. Надо ее искать. Я оглянулся. Стоит Григорий и смотрит вокруг. «Зачем ты пришел?» «Ее нет?» «Нет». Мы вернулись во двор. Только мы сели у огня, не выпуская друг друга, появился парнишка Колька, ее брат, и сел тоже. Мы встали. Григорий спросил: «Вы унесли Настю?» Парнишка говорит: «Нет». «Скажи, где она?» «А я почем знаю». «Ты врешь – верно, знаешь». Вдруг он просит: «Дайте поесть. Я весь день не ел». «Пошел отсюда». Он встал. «Подожди, говори, где сестра. Не может быть, чтоб он не знал». Он говорит: «Может, она в сарае?» Мы пошли и сказали ему: «Идем с нами». Там было темно и по всей земле разлита большая лужа, с редкими, лежащими в ней камнями. Только под стенами у входов сухо. Мы осмотрели углы хлева. Мальчик остался у ворот. Я приглядывался к Григорию. Он плохо искал. Я думал: а что если мы найдем? Я хотел не дать ее и боялся, что ей плохо, если она ранена. Дмитрий пошел наверх к развешенным сетям, а Григорий открыл дверцу свинушника и вошел туда. Я пошел за ним. Вдруг мне показалось, что он там крикнул и позвал: «Настя!» – и кто-то ответил ему шепотом, как в первую ночь. Я увидел от двери, будто шевелится что-то в углу. Тогда я ступил шаг в сторону, чтобы быть в тени, при мне как раз осталась саперная лопата, которой я помогал разбивать пристань. И когда Григорий двинулся, я поднял ее. Но он остановился и повернулся. Мне показалось, что он бросится на меня, но он ничего не видел в темноте. Он вытянул руки и сделал шаг вперед. Потом он споткнулся и упал и забрызгал меня грязью, так как там было тоже много воды и гноя. Я прислушался, но кроме его кряхтенья и чертыханья ничего не услышал. Я приглядывался и шарил, раня пальцы, только бы найти ее. Но ее нигде не было, и вот мы сошлись у ворот хлева. Парнишка стоит у котла и, обернувшись в другую сторону, кому-то смеется. Мне показалось, что он знает, где Настя. Он обернулся, мы были за стогом сена, и посмотрел на меня, но, видно, он меня не заметил, так как, прижавшись, схватил петуха и бросился убегать. Тогда я дернул наших и кричу: «Он знает, где Настя! Держи, ребята!» И мы побежали за ним. Но он бежал очень быстро, неся петуха, по песку через кусты до горы, до леса. Дмитрий отстал, а Григорий перегнал меня. Я царапаю глину руками, а она оползает и скользко, еле дышу и боюсь упустить, а потом думаю: «Ясно, она не здесь – это ясно, как она могла сюда взобраться», и вдруг я вспоминаю: она там, она там – наверху, на чердаке. Как я не подумал! Но тут я споткнулся и полетел вниз, далеко, стукаясь о сосны. Я пролежал сколько-то – не помню. Сверху спускался шум – гудел ветер в ветках, и время сквозь сон процарапывалось, как редкий свет. А я торопился проснуться и не мог. Наконец я встал и побежал в село. Уже зажгли огни на наших барках, чтоб рано утром уходить. На улицах было пусто. Народ разбежался. Изба наша темная. Я взял с полки керосиновую лампу зажечь – только повоняла – никак не мог справиться и бросил. И медленно – трудно было дышать – пошел по лестнице вверх на чердак, принюхиваясь к свежим доскам. Что если ее нет? И вот я вошел и увидел ее. Я бросился к ней, крича в голос: «Настя!» Она лежала там, где в первый раз. «Настя!» Я остановился и не мог понять ничего. Она была белая. Она лежала, запрокинув голову, косы были развязаны, юбка задрана вверх до самой груди. Все тело от груди до черных ботинок было заголено и белые ноги широко расставлены. Я пошел к трубе, торчавшей из пола до крыши, и оперся. В то время как я догонял, в то самое время она была здесь. Тут же близко. Если нужно сейчас искать, то что будет после? Предположим, что это нужно. Но вот я теперь вспоминаю: у нее под ключицей было черное пятно, в том же месте, где ударил Григорий. Я не уходил от трубы и не ушел на улицу. Но сошел с лестницы и дальше, колотя руками стены. Наутро я наконец нашел плоскую морду, это был Дмитрий. И бросился. Но меня сбили. Я заметил, что он очень удивлен – я не мог понять почему. И отнесли на барку.

– Ну а Григорий – догнал ее братишку?

– Я его не видел.

Побежденный. 1936. Б., графитный кар., масло. 31x18

X. Слепой

Счастливому ничто деется,

Живет да греется.

Слепой нащупал дорогу от местечка по дамбе через реку. Отяжелевшие лохмотья штанов облепили тонкие щиколотки. Он выстукивает по камням палкой и опирается на нее, вгоняя в щели. Быстрая вода огибает ее журчащей подковой. В конце дамбы лежит щенок. Шевелятся лопатки. Он поводит передними лапами. Когда слепой прошел полпути, он привстает и, замирая, отползает и забивается между камней.

Слепой проходит мимо и сворачивает к острову, нарезаясь босыми ногами на острые раковины мидий.

Тут начиналась дамба. Дальше вброд через рукав реки. Он ищет и не может натолкнуться на дорогу. Все как вчера ночью, когда он за другими ушел от костров собирать еду. Но тогда вели голоса, а теперь и темно и тихо. Он поднимается в лозняк, ища, как обыкновенно, поесть, не находит и, уставший, ложится спать. Подогнувши руки под грудь, положивши щеку в траву, он прохрапел до вечера. Дошедшее солнце разбудило его. Он поднялся и пошел на шум. Ступив в жидкую канаву текучей грязи, он вылез на другую сторону на утоптанную землю и, сообразивши по топоту ног, что это дорога, протянул руку и запел в нос:

– Подайте, добрые люди, проходящие добродеи, убогому на пропитание. Не оставьте слепого, несчастного калеку. Помогите, братья, Христа ради.

Кончивши, он услышал фырканье, проходящее мимо. Никто ему не подал. Но скоро опять послышался шум. Он упрямо выставил палку и, сделавши шаг вперед, начал снова:

– Сжальтесь над несчастным страдальцем. Помогите слепому чем можете. Подайте кусок хлеба голодному. Хоть пару огурцов.