Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) Страница 33

– Ну а Григорий – догнал ее братишку?

– Я его не видел.

Побежденный. 1936. Б., графитный кар., масло. 31x18

X. Слепой

Счастливому ничто деется,

Живет да греется.

Слепой нащупал дорогу от местечка по дамбе через реку. Отяжелевшие лохмотья штанов облепили тонкие щиколотки. Он выстукивает по камням палкой и опирается на нее, вгоняя в щели. Быстрая вода огибает ее журчащей подковой. В конце дамбы лежит щенок. Шевелятся лопатки. Он поводит передними лапами. Когда слепой прошел полпути, он привстает и, замирая, отползает и забивается между камней.

Слепой проходит мимо и сворачивает к острову, нарезаясь босыми ногами на острые раковины мидий.

Тут начиналась дамба. Дальше вброд через рукав реки. Он ищет и не может натолкнуться на дорогу. Все как вчера ночью, когда он за другими ушел от костров собирать еду. Но тогда вели голоса, а теперь и темно и тихо. Он поднимается в лозняк, ища, как обыкновенно, поесть, не находит и, уставший, ложится спать. Подогнувши руки под грудь, положивши щеку в траву, он прохрапел до вечера. Дошедшее солнце разбудило его. Он поднялся и пошел на шум. Ступив в жидкую канаву текучей грязи, он вылез на другую сторону на утоптанную землю и, сообразивши по топоту ног, что это дорога, протянул руку и запел в нос:

– Подайте, добрые люди, проходящие добродеи, убогому на пропитание. Не оставьте слепого, несчастного калеку. Помогите, братья, Христа ради.

Кончивши, он услышал фырканье, проходящее мимо. Никто ему не подал. Но скоро опять послышался шум. Он упрямо выставил палку и, сделавши шаг вперед, начал снова:

– Сжальтесь над несчастным страдальцем. Помогите слепому чем можете. Подайте кусок хлеба голодному. Хоть пару огурцов.

Кто-то вздыхает. Шаги опять проходят мимо. Он выступает еще ближе на дорогу и ждет. Новый шум возобновляет просьбы.

– Пожалейте, братцы, слепого, не будьте такими скаредами. Подайте помидор или редиски или хоть пару огурцов.

Вдруг конец оглобли ударил сбоку и сшиб его с ног. Он в страхе, подобрав палку, отползает. Шаги проходят мимо. Он хочет уходить с дороги, но оступается в воду и с плеском выбирается оттуда; потом он слышит голоса и остается стоять и слушать.

По утоптанной площадке, водя за оглоблю чигирь[24], кружат два верблюда. Колеса в черпаках выносят воду. Баштанный дед Калистрат тихонько ушел из шалаша и, захватив спелую дубровку, пошел зачем-то на базар. Верблюды без него не замедляют шага. Раззевая бородатую морду с засохшей зеленой пеной на длинных губах, один говорит другому:

– Всякая скотина ходит себе свободно и тычется куда хочет… Слышишь, как булькает?

Второй: Чего слушать – вода.

Первый: Болото.

Второй: Там полно лягушек.

Первый: Да она с весны загажена икрой.

Второй: А мокрицы?

Первый: Водяные пауки.

Второй: Тьфу мерзо́та.

Первый: Пусть течет.

Второй: Мой кляп не дает нагнуться.

Первый: Это неспроста сегодня наш старый пердун подтянул мой аркан.

Второй: Скоро будем пить.

Первый: За целый день уплывет вся дрянь. Останется чистое молоко, как из хозяйского погреба.

Второй: Чистый лед с реки. Вот скоро выпадет снег.

Первый: Тогда помои не будут теплыми, а мы еще жаловались зимой, что они холодные.

Второй: Вот черт – вечно мы скулим!

Первый: Холодает. Скоро будет вечер, и мы заляжем спать.

Второй: Хорошо, когда живешь спокойно.

Поднявшийся слепой с удивлением слушает.

Первый: Бывает, что дом сгорит – как соседний хутор.

Второй: Хорошо, когда дома нет.

Первый: Или жену уложат – как опять-таки на соседском хуторе.

Второй: Хорошо, когда жены нет.

Первый: Или дочь уведут.

Второй: Хорошо, когда дочери нет.

Первый: А самому еще глаза выбьют.

Второй: Хорошо, когда глаз нет.

Первый: Недаром нам дед закрывает глаза лопухом и завязывает веревкой.

Второй: Слава Богу.

Слова удаляются, потом опять тихий говор яснеет. Слышнее замерло вокруг и потухло. Голосам в темноте просторно. Слепой поджимается ближе и слушает, не упуская до самых дальних шагов. Кроме связных слов, бессвязных мест, он видит и вставляет чего недостает. То тут, то там в разрывы входят, как крепкие клинья, быстрые воспоминания и, подступая, еще не нарушив темноты, протягивают к чуткому вниманию близко глухое беспамятство. Он думает, что над ним смеются.

Верблюды не переставая загребают колесом; мотают головами и говорят вслед поднявшемуся слепому.

Первый: А мы еще жаловались, что ходим кругом.

Второй: Я давно смекнул, что дед нам заклепал глаза, чтоб мы думали, что идем прямо.

Первый: Вот и иди прямо – иди и нащупывай, не попадется ли кто.

Второй: Дорог много.

Первый: Не дай Бог и в самом деле встретишь.

Второй, раскрывая широко губы, фыркает.

Первый: Что же тогда делать?

Второй (толкая его головой): Иди-иди, не зевай.

Они кружат, спотыкаясь.

Слепой сердито тычет палкой, уходя. Каждое слово из слуха прямо нарезает, упавши, перешло на сухой язык.

Ни под руками, ни в лозе, ни на земле, ни на небе нет ни ножа, ни огня, ни сырой земли, чтоб залить, втоптать, вырвать ресницы из кровавых век. Он уходит от них к лозняку и натыкается на солдат. Кончивши рассказ, они едят дыню. Слыша их чавканье, он требует хлеба:

– Дайте хлеба, братцы!

Кашин толкает Румянцева и смеется:

– Смотри, какой сухоребрый пришел занимать фуража. Мы, отец, и винтовку потеряли, так нам для тебя никак не устрелить дичи.

– Вы кто будете?

– Солдаты. А тебе чего?

– Хлеба дайте. Дыни?

– Ты и сам на баштане.

– Сорвите вы для меня. Я не вижу.

– А мы что, виноваты, что ты не видишь?

– Чего стал? Тебе сказали – иди.

Он подходит к сидящим вплотную. На темном небе на вытянутой шее обросшая голова со сморщенными впадинами глазниц.

Солдаты отодвинулись. Он нащупывает кривой лозовой палкой с расщепленным зеленым концом.

Кашин встает:

– Ну чего смотришь?

– Ничего не смотрю…

– Так и слушать нечего. Иди.

– Твоя земля, что гонишь?

– Тише, не кричи.

– А ты не гони. Не тронь. Хочу и стою.

– Тише. Мало что глаз нет, хочешь, чтоб уши оборвали?

Румянцев говорит:

– Да плюнь на него. Пойдем.

Слепой протягивает руку, хватает рукав и кричит:

– Постой!

– На, ешь! – Кашин, сердито выставив раздвоенную бороду, вырывает рукав, схватывает корку дыни и проводит объеденной стороной по губам и по носу слепого. Тогда тот замахивается палкой и со свистом бьет. Солдаты отскакивают. Палка ударяет в лозовые листья, и слепой, не удержавшись, падает, но успевает схватить за ногу Кашина. Тот бьет его другой. Тогда слепой впивается зубами в голень и рвет кожу и мясо, комкая узловатыми пальцами рукава бьющихся рук. Второй солдат отрывает его и, бросивши на землю, хватает его же палку. Но слепой опять поймал первого и, вцепившись ему в уши и шею, свернувши голову, вминает его в кусты, ломая ветки. В это время на шум явилось двое. Балан и перевозчик хватают слепого сзади и кое-как оттаскивают. Он садится на землю и воет. Оба солдата подходят к нему. Балан останавливает их и удерживает:

– Что вы здесь делаете? Кто это такой?

– Бешеный!

– А вы откуда сюда попали?

Балан уходит к лодке. Солдаты спускаются к дамбе, а перевозчик возвращается к слепому. Он сидит на том же месте. Перевозчик окликает его:

– Отец!

Тот поднимает голову.

– Пойдем со мной, поговорим.

Перевозчик ведет его к шалашу и вводит, оставив открытой плетеную дверь на толстой лозовой рамке:

– Садись.

Слепой опускается, ощупывая руками подостланное сено. Перевозчик разрезает дыню и протягивает ему ломоть:

– Ешь.

Слепой ест, вздрагивая, роняя изо рта на вонючую рубаху сладкий сок.

Перевозчик спрашивает:

– Ваши где?

– За рекой.

– А много?

– Сорок.

XI. О первом щенке

Купанье кончено, и вода утекает уже новая, не касаясь тел. Им нечего бы жалеть потерянного, если б не было так приятно купаться. Но дальше было бы невозможно, и вода бежит напрасно. Они глядят с сожалением на невысохшую реку. Дона, одетая, торопит дочку и окликает мужа, который на вымытом жеребце, играющем с солнцем лоснящейся шкурой, поднимается от реки к спуску. Они устремляются к солнцу, дыша телом после купанья, и в тени от листьев Саша въезжает на улицу и разглядывает висящие в глубине на деревьях красные яблоки. Они закрывают реку и утешают переменой. Все новые стволы проходят мимо, и он не оборачивается и не слышит. Пока старуха Цонева одевает Соню, Дона говорит над рекой:

– Хорошее купанье. Скоро конец – осень. Напрасно мы не убедили пойти с нами Таню – я ее вспомнила, кстати.