Журнал современник - Журнал Наш Современник 2009 #2 Страница 33

Разговоров об эпизоде с подполковником Македоном среди офицеров батальона было немало, и, сопоставив, я сообразил, что именно тогда вместе с Пуркаевым весной сорок третьего оказался под колесом истории и генерал-лейтенант Лыков, назначенный затем командиром Сто тридцать шестого стрелкового корпуса, в состав которого входила наша дивизия. Только, в отличие от Пуркаева, он, пониженный в должности до командира корпуса, был оставлен в Действующей армии и воевал последующие два года весьма успешно, хорошо и со славой.

Естественно полагать, что, как и Лыков, а может, в еще большей степени, генерал Пуркаев не любил интендантов, возможно, тыловик-подполковник Македон остро напомнил ему о несостоявшейся полководческой судьбе, чем крайне его раздражил. Испортило настроение командующему и то обстоятельство, что усиливающийся с каждым часом сильный ветер с дождем разогнал шторм, из-за чего часть боевых кораблей была выведена из бухты Провидения, а выявившийся недостаток надежных плавсредств не позволил в полной мере провести посадку и высадку подразделений на корабль и на берег с него и продемонстрировать взаимодействие с военно-морскими силами, поэтому основной упор был сделан на проведение сухопутной части оперативно-тактического учения.

4. "АДНАПАЛЧАНА"

Генерал Пуркаев оказался человеком среднего роста, поджарым, плечистым, на смугловато-бледном, широком, тщательно выбритом лице выделялся крупный, правильной формы нос с горбинкой; карие умные глаза и очки

в металлической оправе придавали его облику суровый вид. Во всей его наружности, в жестах и голосе чувствовалось сознание своей силы и власти над людьми.

Подведение итогов учения и "разбор полетов" состоялся на берегу, где выстроился весь батальон. В меховой куртке, в сапогах, в которые были заправлены бриджи с широкими, защитного цвета лампасами, генерал с мрачным видом и в полном молчании быстро шел вдоль строя, вглядываясь в лица. Я об инциденте с Македоном в то время еще не знал, и мрачность командующего и неулыбчивость остальных генералов и полковников расценил как недовольство подготовкой и действиями батальона и командиров рот, приняв их молчание за неудовлетворительную оценку проведенных учений.

Он резко остановился, и следовавший за его правым плечом на расстоянии положенных двух шагов командир бригады чуть с ним не столкнулся.

- Зачем вы здесь, на Чукотке, находитесь? С какой целью? - глядя вдаль в подернутую сырой холодной дымкой тундру, спросил меня командующий и уточнил: - Какая задача поставлена перед бригадой?

Вопрос этот был не для ротного, а тем более не для взводных командиров, но ответ я знал наизусть: на прошлой неделе начальник штаба бригады полдня специально наставлял нас, и теперь, опережая взводных, я вытянулся перед командующим Пуркаевым, как говорится, "до разрыва хруста позвоночника", преданно, не мигая фиксировал точку у него на лбу и уверенно заговорил:

- Товарищ генерал армии, докладываю… Перед бригадой поставлены следующие задачи: прикрытие, оборона полуострова со стороны Аляски, обеспечение морских коммуникаций вдоль побережья Берингова пролива, изучение и освоение Чукотского полуострова в военном отношении, как сухопутного тэвэдэ*, а также… выявление, изучение и освоение важнейших операционных направлений, - с облегчением закончил я.

Генерал Пуркаев еле заметно кивнул в знак согласия или просто нагнул голову и, не оборачиваясь, спросил полковника:

- Это кто?

- Товарищ генерал, это же старший лейтенант Федотов, командир роты автоматчиков, лучшей в бригаде и корпусе по итогам стрельб и летнего корпусного смотра. Боевой офицер! Как вы могли убедиться, товарищ генерал армии, Федотову с его орлами не то что провести показательные учения, но даже форсировать Берингов пролив, если придется, не составит труда. Он давно заслуживает присвоения звания "капитан".

- Посмотрим, - слегка улыбнулся Пуркаев на смешное заикание полковника ("ка-ка-капитан"), прозвучавшее как кваканье, и стал задавать мне вопросы, проверяя мою сообразительность:

- Ваши конкретные действия: танки сзади, вы окружены, два командира взводов убиты, левый фланг смят, боеприпасы на исходе, роту атакуют с ранцевыми огнеметами? Каким будет ваше решение: прорываться на север или отходить в тундру?

Я погибал не от условных танков и огнеметов, а от устремленных на меня глаз худощавого, сутуловатого члена Военного Совета генерал-лейтенанта Леонова, напряженных взглядов еще пяти генералов и командира бригады. Я отвечал четко и, как мне показалось, с каждым моим ответом суровость на лице командующего исчезала, уменьшилось и напряжение в стане генералов. Полковник, командир бригады, выпятив грудь и с гордостью поглядывая на всю свиту, как бы говорил: "Вот какой у меня орел!"

И в эту минуту где-то сзади на некотором расстоянии послышались странные непонятные возгласы, командующий невольно обернулся, посмотрели в ту сторону и другие генералы и офицеры, оглянулся и я и, к великому удивлению и растерянности, увидел метрах в тридцати торопливо спешившего к нам от лимана низкорослого, явно пьяного эскимоса или чукчу лет сорока, а может, и старше, с черными волосами над темным обветренным лицом; он широко улыбался, на нем была длинная старая кухлянка с отки-

* Тэвэдэ - театр военных действий.

нутым назад капюшоном, а на ногах высокие резиновые сапоги. При виде его меня охватила оторопь: как он сюда попал? Как он мог здесь оказаться?!. Уму непостижимо!…

Когда генерал и офицеры повернулись к нему, он выхватил из кармана грязной рваной кухлянки фляжку и, победно подняв ее, потряс над головой и с сильнейшим акцентом, перевирая слова, хриплым голосом закричал:

- Ией, гинирала!… Мая ифрейтор! - он ткнул себя в грудь. - Мая вайна… пронт хадила! Мая брала Растов, брала Киив и Выршава! Аднапал-чана!… Давай!

И он снова радостно потряс поднятой высоко фляжкой, таким образом, очевидно, предлагая командующему и члену Военного Совета округа, в которых по обмундированию и, надо думать, прежде всего по папахам определил генералов, распить с ним содержимое фляжки, должно быть, прямо из горлышка. В ту же секунду у меня за спиной кто-то властно крикнул: "Убрать!!!", и сразу четверо офицеров - командир нашего батальона майор Гущин, два его заместителя и недавно прибывший с материка подполковник, назначенный начальником политотдела бригады (вместо майора Попова), - словно ожидавшие этой команды, прозвучавшей отрывисто, как удар кнута, стремглав бросились к пьяному эскимосу или чукче, и он, остановясь, громко испуганно закричал: "Таваричи!… Аднапалчана!…", но они набросились на него, при этом выбили, или он сам выронил фляжку; и вдруг он начал яростно сопротивляться и что-то выкрикивать по-эскимосски или по-чукотски вперемешку с русскими матерными словами, однако офицеры уже крепко ухватили его за верхние и нижние конечности, подняли и быстро, чуть ли не бегом, потащили прочь, ногами вперед, а он, видимо не в силах стерпеть обиду или утрату фляжки, рвался у них из рук, бился, как пойманный зверь, выгибался всем телом, верещал, как резаный, и, дергаясь головой, пытался их укусить, что ему и удалось: как выяснилось позднее, он до кости прокусил запястье начальнику политотдела Краснознаменной, орденов Александра Невского и Красной Звезды бригады гвардии подполковнику Васильченко.

За девять месяцев офицерской службы на Чукотке я неоднократно бывал в расположенном поблизости поселке, заходил в яранги или в чумы, я не знал точно, как они называются, как не знал, кто их хозяева: эскимосы или чукчи, хотя народности эти разные, как говорили, с противоречиями, раздорами и даже враждой, но я не интересовался, кто есть кто: в батальоне и в отстоящем от нас на тридцать километров штабе бригады всех нерусских местных жителей называли одинаково - чучмеками. Общались мы с ними редко и в их жизнь не вникали; как справедливо говорил майор Гущин: "А нам что чукчи, что эскимосы, одна… " Весьма неприятное впечатление на меня произвели грязь и вонь в их жилищах: пахло затухлой рыбой или ворванью, и не только… Рассказывали, что все они, якобы для здоровья, умываются мочой, и брезгливость была основным чувством, которое я к ним испытывал.

Проживавшие на Чукотке эскимосы имели соплеменников на Аляске и по какой-то конвенции, подписанной с Америкой еще при царском правительстве и действовавшей до сорок восьмого года, в отличие от чукчей, имели право беспрепятственного пересечения границы, что и делали после досмотра пограничниками: летом на баркасах и даже лодках, а зимой, когда пролив замерзал, по льду на собаках. На политзанятиях нас неоднократно предупреждали, настоятельно призывая к бдительности, что среди них полно агентов, завербованных американской разведкой на Аляске, и потому в каждом эскимосе следовало предполагать вероятного шпиона, а так как от чукчей мы их не отличали, ко всем нерусским местным жителям мы относились с неослабным, напряженным подозрением.