Иван Филоненко - Земные наши заботы Страница 33

Да, в школе, что рядом с клубом, в одном из классов тоже есть стенды, не такие вылинявшие, книги с автографами Твардовского, воспоминания односельчан. И даже шкаф есть, на полках которого стоят книги из личной библиотеки поэта, подаренные сельцовской школе самим Твардовским. Их было больше, значительно больше, да многие по рукам разошлись безвозвратно. Оставшиеся сохранить бы… Однако в классе не так–то легко уберечь не только их, но и книги с автографом.

Есть в этом классе и книга отзывов о «музее». Благодарят редкие посетители школу за память о поэте, завидуют ученикам «школы имени А. Т. Твардовского». То ли по незнанию так пишут (школа не носит имени поэта), то ли полагая, что так Когда–нибудь она и будет именоваться.

Хотелось мне задержаться здесь подольше, однако класс не музей.

Сели мы в клубном зале — в комнате не поместиться. Над нами, на потолке, мокрое пятно со старыми и свежими потеками. Сели и вспомнили, что не далее как на прошлой неделе, 21 июня, здесь могло состояться торжество, могли быть литературные чтения по случаю дня рождения Александра Трифоновича Твардовского. Могли приехать писатели и почитатели таланта знаменитого поэта, оставившего глубокий след в советской литературе, как едут в Михайловское к Пушкину, в Карабиху к Некрасову, в Сростки к Шукшину. Да, уже и к Шукшину. Только к Твардовскому почему–то, по какой–то странности судьбы, не едут ни писатели, ни многочисленные почитатели. Тихо было в этот день в Сельце, ни из дальних краев, ни из ближних никто не заглянул сюда, чтобы дань уважения отдать, чтобы послушать незамысловатые рассказы его земляков, природу послушать, которая языком чувств тоже может поведать много.

«…Каждый километр пути, каждая деревушка, перелесок, речка — все это для человека, здесь родившегося и проведшего первые годы юности, свято особой, кровной святостью. Все это часть его собственной жизни, что–то глубоко внутреннее и бесконечно дорогое».

Сидели мы в зале под мокрым потолком, и местные руководители озабоченно говорили, что надо бы новый Дом культуры строить, а «клуб Твардовского» отремонтировать и целиком отдать под музей, что надо бы и на месте дворища, пока не забыли, где оно было, что–нибудь поставить, хотя бы камень для начала. Да все некогда, все руки не доходят.

— А мне в Починке говорили, что поставлено что–то…

— Разговоры… Ничего нет и не было…

Хотел я сказать: а вы–то, здесь живущие, что же ничего не делаете, чтобы память о знаменитом своем земляке увековечить? Но язык не повернулся упрекнуть, когда узнал, что в совхозе всего–то работников половина едва набирается, половина от нужного для ведения хозяйства работников. Стоят трактора и машины без механизаторов, на ферме люди не знают отдыха, а руководители не знают, кто будет завтра доить коров, если какая доярка приболеет вдруг или вовсе уволится. И сколько еще будет мучить бездорожье, на котором за один сезон изнашивается новая техника, из–за которого срываются все работы, а люди уезжают в другие края, оставляя тут

…притихшие подворья,

Дворы, готовые на слом,

И где семья, чтоб в полном сборе

Хоть в редкий праздник за столом?

И не свои друзья–подружки,

А, доносясь издалека,

Трубило радио частушки

Насчет надоев молока…

Земля родная, что же сталось,

Какая странная судьба:

Не только юность, но и старость —

Туда же, в город, на хлеба.

И все же не хлебом единым жив человек. Не хлебами одними да льнами славен край. Надо, сами понимают, что надо («Вот только бы хозяйство на ноги поставить») именем Твардовского что–то назвать, сделать музей, памятник на поляне воздвигнуть, а может, и избу срубить там, где был хутор.

— А помнит кто–нибудь, какая изба была?

— А как же, даже макет есть, в смоленском музее он. Брат Твардовского сделал.

Хочется, чтобы поняли это и в нашем Союзе писателей. Может, совместными–то стараниями все это получилось бы быстрее и лучше?

Осенью того же 1943 года, ступив на разоренную отчую землю, Твардовский думал: «Если так стерто и уничтожено все то, что отмечало и означало мое пребывание на земле, что как–то выражало меня, то я становлюсь вдруг свободен от чего–то и ненужен».

И тут же: «Но потом подумаешь и так: именно поэтому я должен жить и делать свое дело. Никто, кроме меня, не воспроизведет того неповторимого и сошедшего с лица земли малого мира, мирка, который были теперь есть для меня, когда ничего от него не осталось…»

Не знаю, по каким причинам не «воспроизвел» он этот мир. Наверное, потому, что неловко было ему, живому, на месте исчезнувшего хутора, а потом и распаханного, затевать строительство. Но мы знаем, какая была у Твардовских изба — макет есть. И поле, и пашня на косогоре не пострадают, если мы поставим на взгорке рубленую избу. Избу, а не дворец из стекла и бетона, от которого никогда не уловишь запаха крестьянского подворья. В ней и музей создать.

Это надо здесь живущим (помню я, какую гордость вызывало у нас, мальчишек, лишь упоминание о том, что мимо нашего поселка проезжал или останавливался знаменитый человек). Нужно здешнему краю.

Это нужно всем нам, нам и нашим потомкам. Потому что нет, не может быть поэта без родины, как нет реки без истока.

«Без своей Ясной Поляны, — писал Лев Толстой, — я трудно могу себе представить Россию и мое отношение к ней. Без Ясной Поляны я, может быть, яснее увижу общие законы, необходимые для моего Отечества, но я не буду до пристрастия любить его».

А мы? Если хотите узнать поэта, побывайте у него на родине, советовал Гёте. Потому что, признавался великий наш Н. А. Некрасов, посетив родовое Грешнево, «Всему начало здесь, в краю моем, родимом!..». Там начало, исток человеческой жизни. Там мы лучше поймем поступки и мысли, волновавшие человека всю его жизнь.

«Для всякого художника, в особенности художника слова, писателя, наличие этой малой, отдельной и личной родины имеет огромное значение», — писал Твардовский. Для понимания художника — тоже. Тем более такого, для которого все то, что было заложено в детстве, в ранней юности, в родном краю, играло такую большую роль на всем его творческом пути. И связь эта со своим началом не слабела с годами, хоть уже и не было «неповторимого и сошедшего с лица земли малого мира», а лишь переосмысливалась.

И что ж такого, что с годами

Я к той поре глухим не стал

И все взыскательнее память

К началу всех моих начал!

Я счастлив тем, что я оттуда,

Из той зимы, из той избы.

И счастлив тем, что я не чудо.

Особой, избранной судьбы.

— Вот здесь изба и кузня стояли, на этом месте… — показали мне еще раз, но теперь уже не издали, а ступив ногой.

По косогору, по бывшему подворью волновался на ветру поникший от влаги ячмень. За подворьем березки грустно роняли капли с листьев. Дождь кончился, а тут, под деревьями, он словно бы еще продолжался.

И повеяло летом,

Давней, давней порой,

Детством, прожитым где–то,

Где–то здесь, за горой.

Я смотрю, вспоминаю

Близ родного угла,

Где тут что: где какая

В поле стежка была,

Где дорожка…

Мне показалось, я услышал живой голос. Нет, я не был знаком с Твардовским. Это листья, капли, травы, хлеба нашептали. И мы вроде бы познакомились, поговорили…

Возвращались в Починок через Лучесу — так дорога пролегала. На пологом косогоре увидел большой фруктовый сад — общественный, стелу, словно бы из клумб вырастающую, а в саду — не громоздкое, а отовсюду видное здание — музей истории Лучесы. Я бывал в нем несколько раз, подолгу стоял перед экспонатами и старыми фотографиями, читал вырезки из пожелтевших от времени газет и выписки из протоколов крестьянских сходов. И постепенно привыкал, что музей — явление для Лучесы обычное, потому даже не упомянул о нем.

Однако увидел его теперь и подумал: надо исправить свою оплошность, надо спасибо сказать Сергею Ивановичу Бизунову. В трудной, беспокойной должности хозяина большой колхозной усадьбы он действительно ничего не забыл сделать, чтобы людям жилось и работалось хорошо, чтобы любили они родимый край свой и землю.

7. БЫЛА ДЕРЕВНЯ НАД РЕКОЙ…

Еще месяц назад не помышлял, не собирался Михаил покинуть свой дом, поставленный собственными руками. Поставленный за лето. Но еще дольше готовился к этому важнейшему в его жизни событию. Годами накапливал кирпич, складывая его в углу двора, подкупал по мешочку цемент и — под навес у старой хатенки. Туда же волок на плече и рулон рубероида, и доску, и лист шифера, — все, что могло сгодиться и добротно лечь в стену ли, на пол или потолок. Лишнего, знал Михаил, не будет. Все надо ставить заново. Ни хатенку, ни сарай, да и летнюю кухоньку ни к чему уже не приспособишь, нечего и разбирать: спихнуть да и только. Разве на дрова что сгодится. Так и оказалось.