Иван Филоненко - Земные наши заботы Страница 32

От кромки и до кромки ни человека, ни трактора — не подоспело время. Лишь в мокрых луговых травах стадо коров можно кое–где приметить да одинокую фигуру пастуха. Стоит владыкой, на палку, как на посох, опершись, смотрит сквозь дождевую дымку на дорогу, на бегущую по ней машину и завидует, должно быть: под крышей сухо и тепло людям. А может, и недоумевает: и куда это в такую слякоть носится народ и зачем? Коровы пасутся, он, нахохлившись под дождем, смотрит и думает.

Вот так и я стоял когда–то. Давно это было и далеко отсюда, в детстве, когда ходил у пастуха–владыки в подпасках. И ехали мимо мужики и бабы на телегах, изредка начальник на тарантасе пропылит. Телеги погромыхивали на колдобинах, тарантасы мягко покачивались на рессорах. А я думал: куда, зачем? Мужики и бабы на базар, продадут там свою поклажу и поедут обратно налегке, погоняя, поторапливая лошадку. Начальник, случалось, возвращался веселым, пел, а то и рассуждал о чем–то. Иногда ругался. На пацанов, должно быть, — думалось мне. Гуж отрезали, вот он теперь и бушует. Он ругался, а я пытался догадаться, кто из моих дружков с поживой теперь и на какие нужды пустит: кнут Ли ременный плетет, или к зиме запас делает, чтобы на коньках, на лыжах крепления обновить…

— А вон и Сельцо впереди, — прервал мои воспоминания заместитель председателя райисполкома. — Как и говорил, полчаса на дорогу. А было, по полдня добирались… — Илья Самойлович пригнулся, вглядываясь в косогор, то ли на ячмени смотрел, зревшие по склону, то ли на кусты, что по косогору росли. И — меня за рукав: — Вон у тех кустов двор Твардовских стоял…

Я пригнулся, чтобы лучше разглядеть место, на которое указывал Илья Самойлович. Никаких признаков жилья, от которого пахло когда–то

…вишневой корой,

Хлебами, задворками и погребами,

Болотцем, лягушечьей икрой,

Пеньковой кострой И простывшей баней…

И сеном, и старою Крышей сарая…

За тысячу верст От отцовского края…

Ни тропы, ни даже бурьяна, долгие годы обозначающего исчезнувшее дворище. Хлебное поле до самого мелколесья.

«Земля эта, — писал в автобиографии А. Твардовский, — десять с небольшим десятин, — вся в мелких болотцах — «оборках», как их у нас называли, и вся заросшая лозняком, ельником, березкой, — была во всех смыслах незавидна. Но для отца… земля эта была дорога до святости. И нам, детям, он с самого малого возраста внушал любовь и уважение к этой кислой, подзолистой, скупой и недоброй, но нашей земле…»

Да, это она, вся в дожде и лужицах, раскисшая, а местами и мохом взявшаяся. И взгорье, заросшее лозняком, ельником и березкой. Поросль от тех кустов, от тех дерев, кормивших ягодой, орехами и желудями мальчишку, что «под именем Саня бегал тут босиком».

Ничем сторона не богата,

А мне уже тем хороша,

Что там наудачу когда–то

Моя народилась душа…

Тем временем — долго ли машине проскочить три- четыре сотни метров, да еще по хорошей дороге — мы въехали в Сельцо, небольшую деревню дворов на семьдесят, беспорядочно попрятавшихся за ольховыми кустами, так что на виду и вовсе мало стояло домов и домишек с дровами и бревнышками у калиток, с кучами песка и опилок. На виду при въезде стояло два кирпичных двухэтажных дома да такой же высоты клуб с односкатной крышей. Здесь, у клуба, у травянистой поляны–площади, тоже со скатом в одну сторону, и обрывалась дорога, а обрываясь, постепенно, еще от въезда, от сараев у двухэтажек, погружалась все глубже в вязкую жижу, чтобы окончательно утонуть в ней тут, у верхней кромки травянистой поляны, охваченной слева щитовыми домиками, в одном из которых был сельсовет, в другом — контора совхоза. Без оград и палисадников, они казались и вовсе неуютными, озябшими под дождем и одинокими.

В конторе было так же неуютно, как и на улице. В кабинете — голые стены да пустой стол, за который присел молодой директор, недавно сюда назначенный сразу с завгаров и к должности такой, к роли головы в хозяйстве еще не привыкший. Сидел, посматривал в окно и не знал, куда же послать машины на вывозку скошенных трав. Еще вчера не смогли пробиться ни в одну бригаду, с полпути тракторами вызволяли, где–то и сейчас еще две машины «сидят». Так то было вчера, а сегодня — всю ночь лило — и вовсе не проехать.

— Дорог–то в хозяйстве — ни метра, — сказал он, словно бы оправдываясь перед нами, приехавшими дознаться, почему из отстающих никак не выкарабкается совхоз. — Поэтому сейчас мы с вами и посмотреть ничего не сможем. Правда, на новую ферму можно пройти, она тут рядышком. Можно по пути торговый комплекс посмотреть, — он еще строится.

Вышли опять на поляну. Председатель сельсовета присоединился к нашей не очень разговорчивой компании, а потом и секретарь партийной организации, многие годы до этого возглавлявший местный Совет. Оба в здешних местах выросли, видели Сельцо до войны («Тоже было не крупнее») и после («Ни одной избы не осталось, все фашисты пожгли. И людей в избах, за помощь партизанам…»).

— Тут партизаны были?

— Ну как же… Помните обращение Твардовского к партизанам Смоленщины?.. За Починками, Глинками… — начал вдруг читать секретарь парткома тихим голосом, будто это вовсе и не стихи были, а задушевный разговор с поэтом пересказывал.

За Починками, Глинками

И везде, где ни есть,

Потайными тропинками

Ходит зоркая месть.

Ходит, в цепи смыкается,

Обложила весь край,

Где не ждут, объявляется

И карает…

Карай!

Мы вышли из строящегося магазина и остановились посреди поляны–площади. Вернее, были остановлены вот этим задушевным чтением знакомых стихов поэта, здесь выросшего, здесь начавшего писать и потом много раз бывавшего на этой земле, вот на этой поляне. Кто–то наверняка видел его здесь и помнит.

Не успел я додумать это, спросить не успел, как сам собой зародился и потек неспешный разговор:

— Последний раз Александр Трифонович приезжал в Сельцо в 1962 году… — Это секретарь парткома сказал.

— А не в шестьдесят первом? — усомнился председатель сельсовета.

— И в шестьдесят первом был… Вот на этом же месте остановился, по сторонам посмотрел… А тут вот, в низинке, где пруд сейчас, болотце было. Александр Трифонович и говорит: «Думаете прославиться своей миргородской лужей?» Замялись мы, мол, руки не доходят засыпать эту трясинку. А он: «И не надо ее засыпать. Копните несколько раз экскаватором, деревьями обсадите — и вместо грязи красота будет, пруд». Постоял еще, подумал… «А вот тут, выше пруда, хорошо бы клуб построить… И уж от него по сухому высокому месту новые дома, которые возводить собираетесь, в один порядок поставить…» И показал рукой в сторону хутора своего.

— Там что–нибудь было? — спросил я.

— На месте хутора? А ничего. Вот, видно, и хотелось ему, чтобы дома до бывшего его подворья дошли… Стали мы говорить ему что–то про деньги, отнекиваться. А он нам: «Вот скоро получу Ленинскую премию за мою новую поэму и пришлю вам — стройте тут клуб»… Походил он по деревне, со стариками, бабами поговорил — и уехал. А вскоре и правда денежный перевод от него приходит — за поэму «За далью — даль» получил он премию. Ну, мы эти деньги в банк, да потом и построили вот этот клуб. Своих, конечно, добавили. И болотце вычистили, теперь пруд на его месте. И домики двухэтажные от клуба в сторону бывшего хутора поставили. Так что выполнили все пожелания нашего знаменитого земляка…

От «пруда Твардовского» до «клуба Твардовского» скверик высажен, еще не успевший разрастись. В скверике обелиск, на котором около пятисот фамилий погибших жителей сельсовета: на войне в далеких отсюда краях, на партизанских тропах, расстрелянных и заживо сожженных карателями в здешних деревнях, в Сельце и на хуторе Загорье… Уже потом, дома, я открыл томик Твардовского и прочитал: «Родное Загорье. Только немногим жителям здесь удалось избежать расстрела или сожжения. Местность так одичала и так непривычно выглядит, что я не узнал даже пепелище отцовского дома. Ни деревца, ни сада, ни кирпичика или столбика от построек, — все занесено дурной, высокой, как конопля, травой, что обычно растет на заброшенных пепелищах». Таким увидел поэт отчий край, вступив на родимую землю с освобождавшими ее боевыми частями осенью 1943 года.

В клуб вошли. В небольшой комнатке — метров десять квадратных — полочки с книгами Твардовского, стенд с его фотографиями из газет и журналов. Но ни одного снимка — в родных местах. Не думаю, что районные или областные газетчики не засняли встречу поэта с земляками. Их искать надо, так что не музей это, а всего лишь тематический уголок; когда–то давно оформленный и так же давно заброшенный, поблекший не столько от времени, сколько от затхлости.

— Не богато, конечно, — словно бы оправдываясь, проговорил секретарь парткома. — Да и то сказать, заходят сюда только наши ребятишки по большей части да новоселы, из других мест к нам на жительство приехавшие. Бывают, правда, и туристы. Однако они в школу идут, там получше музей.